...В Лондоне я возобновил регулярные встречи с советским связным. Как и до моей работы в Берлине, это был Коровин. Когда он отсутствовал, его заменял молодой человек по имени Василий, отличавшийся от Коровина более веселым нравом и имевший внешность типичного англичанина, так что, если бы он не открывал рта, никому бы и в голову не пришло принимать его за иностранца. Я всегда испытывал удовольствие, гуляя с ним вечерами по тихим улочкам лондонских предместий. К тому времени я уже настолько верил в искусство моих советских друзей ускользать от слежки МИ-5, что не усматривал в наших встречах никакой опасности для себя. Фотографирование документов тоже стало привычным делом, и я мог заниматься им, когда опасность быть застигнутым врасплох практически равнялась нулю. Только от двух опасностей я был не в силах застраховаться и смотрел на них как на промысел Божий: первая — если я попаду в автокатастрофу, имея при себе фотоаппарат «Минокс» с компрометирующими пленками; вторая — если один из сотрудников советской разведки или же разведки какой-нибудь другой социалистической страны, знающий, кем я являюсь, или располагающий информацией, способной прояснить это, решит дезертировать либо начнет работать на английскую или американскую разведку, словом, делать для Запада то же, что я делал для Востока. Хотя всегда девизом моей жизни было уповать на лучшее и считать, что все в конце концов разрешится благополучно, я прекрасно понимал, что шансы продолжать действовать и не быть разоблаченным ничтожны и с каждым годом их становится все меньше. Однажды чудесным летним вечером, прогуливаясь с Коровиным по тихой улице в районе Кройдона, я решил поговорить с ним об этом. Раньше я никогда не говорил о подобных вещах, и мне хотелось узнать, как, по мнению советских властей, я должен вести себя, если меня схватят и я предстану перед судом. Хотят ли они, например, чтобы я превратил суд в политический спектакль и предал огласке подрывные операции западных разведок против СССР и его союзников? Следует ли мне категорически отрицать, что я шпионил в их пользу, или же, наоборот, признать это? Мне можно возразить, что все это довольно наивно, поскольку человек в моем положении обязан знать, да и просто инстинкт самосохранения должен подсказать ему, какой линии поведения придерживаться. Тем не менее я чувствовал, что поведение, избранное мной в случае провала, должно отвечать высшим интересам советского руководства. Если я и надеялся получить четкий ответ на свой вопрос, то меня постигло разочарование: Коровин откровенно отказался обсуждать эту тему. Он был старой сталинской закалки и явно полагал, что человек способен контролировать любую ситуацию. Он ответил, что если мы оба будем вести себя правильно и не наделаем ошибок, то ничего страшного не произойдет. Сам факт обсуждения этого вопроса уже являлся допущением вероятности провала, и в таком случае можно сразу же идти сдаваться. На этом разговор закончился. Вполне вероятно, что, согласно инструкциям, Коровин был прав и что вообще не рекомендовалось обсуждать с агентами вероятность их поимки. Но, по-моему, каждый случай строго индивидуален, и следовало детально учитывать характер конкретного человека. Я, например, всегда был глубоко уверен в существовании высших сил, определяющих нашу судьбу, они нам не подвластны, и остается только покориться им. Поэтому его ответ абсолютно меня не удовлетворил, и, дай он мне на той или на любой другой встрече четкие указания, как вести себя в случае провала, я бы следовал им, когда придет время. В конце концов КГБ мог бы руководствоваться многочисленными прецедентами, взять хотя бы дело Филби и его поведение на допросе. К несчастью, накопленный всеми разведками опыт обычно пылится в архивах и редко извлекается на свет, изучается и перерабатывается в практическое руководство для каждого конкретного случая: я, например, ничего не знал тогда о деле Филби, а ведь оно могло бы внести свои коррективы. Конечно, было бы лучше о нем знать, но это уже другой вопрос. Как любят говорить адвокаты, «при любых обстоятельствах» вряд ли бы все закончилось для меня лучше, чем закончилось. Как-то тем же летом я был вызван в управление кадров, где меня принял заместитель начальника Ян Кришли. Он спросил, не хотел ли бы я поехать на год в Ливан изучать арабский язык в Ближневосточном центре арабских исследований, чтобы затем получить назначение в одну из ближневосточных резидентур. Я попросил немного времени, чтобы подумать и посоветоваться с женой, что я и сделал, а заодно и проконсультировался с Коровиным. Оба не возражали, и я с радостью согласился. Это было исполнением давней мечты. Годы, проведенные в Египте у родственников моего отца, возбудили интерес к региону, и я всегда надеялся вернуться туда когда-нибудь. Это желание лишь усилилось после историй о жизни в Ираке и отношениях с арабами, рассказанных Вивианом Холтом, когда мы были в плену. Разведка вербовала молодых востоковедов прямо с университетской скамьи, и теперь требовалось небольшое количество опытных сотрудников, хорошо знающих арабские и ближневосточные проблемы, на руководящие посты в региональных резидентурах. Кроме того, я чувствовал, что курс арабского может благоприятно повлиять на мою карьеру, и это давало мне еще одно основание страстно желать поехать. Ближний Восток вполне мог стать драматической точкой пересечения раздирающих мир конфликтов и предоставить немало возможностей для интересной и важной работы. Помимо этого, работа за рубежом, предполагающая всевозможные надбавки и приработки, отлично помогает пополнить счет в банке, истощающийся, как правило, за время службы в Главном управлении, где приходится жить на одну скромную зарплату. И наконец, перспектива на год отключиться от напряженной и опасной оперативной работы, посвятить себя изучению трудного языка и уединенно жить со своей семьей среди великолепия Средиземноморья казалась мне крайне привлекательной. Так оно и было, по крайней мере некоторое время. В сентябре 1960 года я отправился в путь на машине, загруженной чемоданами, детскими колясками и игрушками. Жена и оба малыша должны были прилететь позднее.....
