Рассказать о жизни Мопассана — значит прежде всего дать историю его произведений. Немногие писатели прилагали больше усилий, чем он, в стремлении скрыть свою жизнь от нескромного любопытства публики и боялись, как он, выдать себя своими книгами. Эта строгая безличность для Мопассана была не только, как для Флобера, его учителя, основным принципом эстетики, неотъемлемым законом и главным условием творчества: это была естественная и неизменная склонность его натуры. Не вся его жизнь принадлежала литературе; между жизнью и литературой он установил строгое различие, которое ревностно оберегал. Он говорил, что писатель ничем не обязан публике, кроме своих книг, и негодовал, узнавая о посмертном обнародование чьих-нибудь неизданных документов или частной переписки. Когда были напечатаны письма Флобера, он глубоко сожалел, что не смог помешать этому; по крайней мере, свое недовольство он выразил некоторым друзьям, которые и сохранили память о его взглядах на эту проблему. Иные даже почтили его волю, которую он не раз высказывал, истребив после смерти Мопассана его собственные письма. Меж тем он дал уговорить себя и написал статью о Флобере, которая должна была явиться именно в виде предисловия к «Письмам к Жорж Санд». Он выполнил это дело с благоговейной осторожностью, останавливаясь на биографических подробностях жизни учителя, имевших особую важность, на основных датах, на главных фактах, уже известных, оживляя своими личными воспоминаниями этого страстного, искреннего и великодушного человека, каким знавали его друзья в восхитительном уединении Круассэ, стараясь прежде всего разрушить легенды и исправить ошибки, установившиеся в отношении взглядов и методов художника. Эта беспристрастная, почтительная большая статья является своего рода образцом; Мопассан хотел бы, чтобы и его именно так понимали и чтобы о нем так писали.
Как отнесся бы он к некоторым рассказам о самых горестных годах своей жизни — он, выступивший с яростным протестом, когда неосторожный издатель осмелился напечатать его портрет в одной из его книг? «Я поставил себе за правило, — говорил он по этому поводу, — никогда не позволять печатать моего портрета, если только могу помешать этому. Исключения объясняются только неожиданностями. Публике принадлежат наши произведения, но отнюдь не наши физиономии». Существует множество заблуждений, относящихся главным образом к годам его юности, которые небесполезно исправить; среди анекдотов, которые о нем рассказываются, есть много пикантных и любопытных, но, к сожалению, это легенды или выдумки. Вопреки отрицанию Мопассана, его сочинения являются отражением его жизни, за которой они следуют шаг за шагом. Так как никакой психологизм, никакая эстетическая доктрина не стесняли в нем искреннего наблюдателя действительности, то в том материале, над которым работал писатель, почти нет ничего искусственного. Он отдается вещам с полной независимостью ума и отражает их почти бессознательно. Именно общество, в котором он бывает, жизнь, которой он предается, «сами собою» создают в нем новеллу и роман с такой безусловной точностью, что в его произведениях можно без особого труда найти все заботы и почти все события, наполнявшие его существование и влиявшие на его взгляды и чувства. Итак, о его жизни следует рассказать, потому что, независимо от того, что он писал, жизнь эта была прекрасна в своей тревожной и горестной быстроте. Порывистая юность Мопассана, его здоровая бесстрастность, превратившаяся мало-помалу в разнеженную жалость, страдания привели его к той неоспоримой истине, которую он высказал в своей статье о Флобере: «Подготовлены ли вполне здоровые, крепкие и счастливые люди к тому, чтобы понимать, проникать и изображать жизнь, нашу жизнь, столь мучительную и столь краткую? Созданы ли эти пышущие здоровьем люди, чтобы раскрывать окружающие нас страдания, видеть, как смерть разит беспрестанно, ежедневно, повсюду, дикая, слепая, роковая?» Все творчество Мопассана можно объяснить этой неотступной мыслью о смерти, которая мало-помалу вселилась в него, словно грозное предчувствие, и которая сопровождает у него самые сильные и грубые жизненные ощущения.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1850–1870 годы
Анри-Ренэ-Альбер-Ги де Мопассан родился I 5 августа 1850 года в замке Миромениль, в общине Турвиль-сюр-Арк, в департаменте Нижней Сены, в восьми километрах от Дьеппа. Дата и место его рождения в некоторых биографических словарях указаны ошибочно. Быть может, ошибки эти заимствованы из записи о смерти Мопассана в мэрии XVI округа, в Париже, составленной следующим образом:
«Год тысяча восемьсот девяносто третий, июль седьмой день, девять часов утра. Свидетельство о смерти Анри-Ренэ-Альбера-Ги де Мопассана, сорока трех лет от роду, литератора, родившегося в Соттевилле близ Ивето (Нижняя Сена)…» И т. д.
Замок Миромениль не принадлежал семье Мопассан, которая нанимала его. То был «один из замков, овеваемых морскими ветрами, далеко уносящими с него черепицы вместе с листьями буков». После родов госпожа де Мопассан поселилась в Этрета, и здесь, в деревне, маленький Ги провел первые годы своей жизни. Отец Ги, Гюстав де Мопассан, принадлежал к старому лотарингскому роду, получившему дворянство от императора Франциска, супруга Марии Терезии. Один из Мопассанов отличился при осаде Родоса. Мопассаны поселились в Лотарингии вслед за Марией Лещинской; позже они присоединились к дому Конде, и Жан-Батист де Мопассан был председателем опекунского совета над принцами Конде и Конти. Одна девица де Мопассан была возлюбленной Лозена: она сопровождала его на войну во время завоевания Корсики. Однажды, когда девушка по неосторожности попала под обстрел неприятеля, она ответила Лозену, предлагавшему ей немедленно уйти в укрытие: «Итак, вы думаете, что женщины умеют рисковать своей жизнью только во время родов?» Эти слова приведены в «Воспоминаниях» Лозена. Мопассаны носили титул маркизов, титул жалованный, от которого потомки их отказались, сохранив, однако, герб, украшенный короной. Невзирая на легенды и россказни, которые Гонкуры любезно приютили в своем «Дневнике», не видно, чтобы Мопассан в какую-либо минуту своей жизни гордился принадлежностью к дворянскому сословию и титулом, которым его семья пренебрегла. Все симптомы мании величия, которые, по уверению некоторых, подмечались в последние годы его сознательной жизни, являются, по-видимому, выдумкой. Семья Мопассан утвердилась в Нормандии в середине XVIII века. Дед Ги руководил земледельческим хозяйством Невиль-Шан-Дуазель, между Руаном и Андели; он известен как оппозиционер Империи. Отец Ги, Гюстав де Мопассан, занимал должность биржевого маклера у Штольца, в Париже. 9 ноября 1846 года Гюстав де Мопассан женился на девушке, принадлежавшей к высшей нормандской буржуазии, Лауре Ле-Пуаттевен. От этого брака родились Ги и его младший брат Эрве. Лотарингец по отцу, нормандец по матери, Ги унаследовал больше материнских черт. Нормандия, где он рос, первое воспитание, полученное всецело от матери, непременно должны были отразиться на его характере. Нам предстоит показать впоследствии, что этот край и люди, его населявшие, целиком вошли в произведения писателя. А сейчас следует отметить, какой удивительной матерью была Лаура Ле-Пуаттевен. Она родилась в 1821 году в Руане, от брака Поля Ле-Пуаттевен и девицы Тюрэн. Ее брат, Альфред Ле-Пуаттевен и она были друзьями детства Гюстава Флобера и сестры его Каролины; их объединяли детские игры и общие увлечения. Доктор Флобер был в то время главным хирургом в Руанской больнице; жена его с детства дружила с госпожой Ле-Пуаттевен. Следовательно, нет никаких оснований для преданий, делающих из Ги де Мопассана племянника и крестника Флобера. Никакое родство не соединяло обоих писателей, но Флобер спустя годы перенес на своего ученика всю ту нежность, которую он питал к лучшим друзьям своей молодости — к Лауре и Альфреду Ле-Пуаттевен, матери и дяде Ги. О том, какой была дружба этих четверых детей, говорят нам письма Флобера. Несколькими годами старше Флобера, одаренный блестящим умом, вдохновенный и эксцентричнный, Альфред Ле-Пуаттевен оказал большое влияние на умственное развитие своей сестры и товарищей. Уже в раннем детстве Лаура переняла у брата любовь к литературе: брат познакомил ее с классиками и обучил английскому языку настолько, что она могла читать в подлиннике Шекспира. Когда юный Гюстав Флобер, которому едва исполнилось десять лет, сочинял трагедии и разыгрывал их сам с товарищами в родительском доме, Альфред и Лаура Ле-Пуаттевен присутствовали при этих представлениях: они поочередно были и актерами, и зрителями, и критиками. Драматические произведения и теории обсуждались серьезно, со страстью. Альфред и Гюстав декламировали стихи и постоянно поддерживали друг друга в том художественном возбуждении, в том поэтическом экстазе, пребывая в лихорадочном и неутомимом поиске прекрасного, который преждевременно истощил Ле-Пуаттевена и в конце концов заставил сгореть Флобера. Десять лет спустя, в письме к другу Флобер припоминает эти восторженные минуты их детства. «Нет ничего в мире, что могло бы сравниться с теми странными разговорами, которые происходят в уголке, у этого камина, перед которым ты усаживаешься, мой милый поэт, не правда ли? Припомни твою жизнь, и ты признаешь, как и я, что у нас нет лучших воспоминаний, т. е. нет ничего более интимного, более глубокого и более нежного». А в следующем году, приглашая его в Круассэ, он пишет: «Мы будем соседями в эту зиму, старина, и сможем видеться ежедневно, будем придумывать пьесы. Будем беседовать у камина, пока на дворе льет дождь или снег покрывает белою пеленою крыши. Нет, я не нахожу себя достойным сожаления, когда вспоминаю, что обладаю твоею дружбой, что у нас много свободных часов, которые мы можем проводить вместе. Если бы тебя у меня отняли, что осталось бы мне? Чем была бы наполнена моя внутренняя, т. е. настоящая жизнь?» Альфред Ле-Пуаттевен умер молодым 3 апреля 1848 г., предоставив всем право угадывать в нем гениального поэта, которым он мог бы стать, словом, того, кого угадал в нем Флобер. Альфред был унесен болезнью сердца, «убит работою». Его поэтические опыты, первые наброски, вроде того хора вакханок, о котором упоминает Флобер в одном из своих писем и которые, по словам близких друзей, его знавших, отличаются «прекрасною возвышенностью чувства, останутся навсегда никому неизвестными». К сестре Альфреда Лауре, ставшей впоследствии госпожой Гюстав де Мопассан, Флобер сохранил в течение всей жизни глубокую привязанность, к которой примешивались воспоминания и горечь об утрате своего первого друга. На некоторое время, впрочем, он, по-видимому, потерял ее из виду. Обстоятельства разлучили их. Но впоследствии, с грустью вспоминая прошедшее, Флобер напоминает подруге беззаботные дни детства. В 1863 г. он пишет ей: «От твоего письма на меня повеяло деревенским воздухом, ароматом юности, в которой наш бедный Альфред занимал такое большое место! Воспоминания о нем не покидают меня. Не проходит дня и, смею сказать, часа, когда я не думал бы о нем… Никогда, в общении ни с одним человеком, не испытывал я того восторга, никто не мог ослепить меня так, как твой брат. Какие воздушные замки заставлял он меня строить! И как я любил его! Я даже думаю, что никогда не любил так никого — ни мужчину, ни женщину. Когда он женился, я испытал горечь глубокой ревности; то был разрыв, внезапная разлука! Для меня он умер дважды, и мысль о нем не покидает меня, как амулет, как особая и дорогая мне вещь. Сколько раз в Париже, утомленный работою, в театре во время антракта или в моем одиночестве в Круассэ, сидя перед камином в долгие зимние вечера, я вспоминаю его, вижу перед собою, слышу его голос. С наслаждением и грустью перебираю наши бесконечные беседы, в которых шутки чередовались с философией; припоминаю наши чтения, мечты, наши порывы ввысь! Если я чего-нибудь добился, то только благодаря этому прошлому. Я отношусь к нему с огромным уважением; мы были прекрасны, и я не хотел бы пасть. Я словно вижу вас всех в вашем доме, на Большой Улице, когда вы прогуливались под ярким солнцем, на террасе, рядом с птичником. Я подходил, и мальчик разражался смехом… Я издали следил за твоею жизнью и сердцем разделял твои страдания, которые угадывал. Наконец, я понял тебя. Это — старое слово, выражение нашего детства, старой доброй романтической школы. Оно хорошо передает мою мысль, и я его сохраняю» . Лаура Ле-Пуаттевен также осталась верна этому прошлому. Ее нежная память о детских восторгах и мечтах, глубокое влияние, которое оказывали на нее брат и его друг, отразились на воспитании, которое она давала своему сыну Ги — вплоть до чтения Шекспира, к которому она его приохотила, до страсти к стихам и особенно к театру, которую она в него вдохнула, и первых его литературных опытов, которыми она старалась руководить сама. Нетрудно угадать, на какие страдания намекает Флобер в последних строках своего письма к г-же де Мопассан; мы знаем в настоящее время, какова была эта жизнь, за которою он следил издали и которую он, наконец, понял. В 1846 году, двадцати пяти лет от роду, Лаура Ле Пуаттевен вышла замуж за Гюстава де Мопассана. То был брак по любви. Лаура была очень красива, а Гюстав де Мопассан обаятелен: от своей бабушки, креолки с острова Бурбона, он унаследовал сладострастные, словно излучающие солнечный свет, глаза, которые передал своему сыну Ги. Брак недолго был счастливым; эти два существа просто не могли понимать друг друга: молодая женщина была серьезна и правдива, умна и любознательна, а муж под очаровательной внешностью скрывал недалекий ум и слабость характера, увлекавшие его от приключения к приключению. Рождение двух сыновей утешило госпожу де Мопассан в ее супружеских горестях: Ги родился 5 августа 1850 г., Эрве — шесть лет спустя. Меж тем, разногласия между супругами усилились. С тревожной наблюдательностью (не по годам!) маленький Ги в девять лет понимал положение дел в семье и по-своему реагировал на него. Госпожа де Мопассан по этому поводу рассказывала в последние годы своей жизни две интересные истории.
Рассказать о жизни Мопассана — значит прежде всего дать историю его произведений. Немногие писатели прилагали больше усилий, чем он, в стремлении скрыть свою жизнь от нескромного любопытства публики и боялись, как он, выдать себя своими книгами. Эта строгая безличность для Мопассана была не только, как для Флобера, его учителя, основным принципом эстетики, неотъемлемым законом и главным условием творчества: это была естественная и неизменная склонность его натуры. Не вся его жизнь принадлежала литературе; между жизнью и литературой он установил строгое различие, которое ревностно оберегал. Он говорил, что писатель ничем не обязан публике, кроме своих книг, и негодовал, узнавая о посмертном обнародование чьих-нибудь неизданных документов или частной переписки. Когда были напечатаны письма Флобера, он глубоко сожалел, что не смог помешать этому; по крайней мере, свое недовольство он выразил некоторым друзьям, которые и сохранили память о его взглядах на эту проблему. Иные даже почтили его волю, которую он не раз высказывал, истребив после смерти Мопассана его собственные письма. Меж тем он дал уговорить себя и написал статью о Флобере, которая должна была явиться именно в виде предисловия к «Письмам к Жорж Санд». Он выполнил это дело с благоговейной осторожностью, останавливаясь на биографических подробностях жизни учителя, имевших особую важность, на основных датах, на главных фактах, уже известных, оживляя своими личными воспоминаниями этого страстного, искреннего и великодушного человека, каким знавали его друзья в восхитительном уединении Круассэ, стараясь прежде всего разрушить легенды и исправить ошибки, установившиеся в отношении взглядов и методов художника. Эта беспристрастная, почтительная большая статья является своего рода образцом; Мопассан хотел бы, чтобы и его именно так понимали и чтобы о нем так писали.