Давид Ливингстон / Путешествия и исследования в Южной Африке с 1840 по 1855 гг.
06.08.2007, 17:21
В 1840 г. я сел на корабль, отправляющийся в Африку, и после трёхмесячного путешествия прибыл в Кэйптаун. Пробыв там недолго, я отправился дальше, обходя кругом бухты Альгоа, и скоро перешёл в глубь страны, в которой провел в безвозмездных медицинских и миссионерских трудах шестнадцать последующих лет моей жизни, с 1840 до 1856 г. Моя жизнь в Африке не только не благоприятствовала усовершенствованию в литературном языке, вырабатываемом привычкой к письму, но, как раз наоборот, она сделала литературный труд скучным и утомительным. Я охотнее исходил бы снова весь континент из конца в конец, чем взялся бы написать новую книгу. Гораздо легче совершать путешествие, чем описывать его. Я намеревался по прибытии в Африку продолжать свои умственные занятия, но, так как для меня было неприемлемым пользоваться готовыми плодами рук людей, среди которых мне предстояло жить, то, кроме преподавания, я принялся за плотничество и всякого рода ручной труд, утомлявший и делавший меня неспособным к умственному труду в вечерние часы. Недостаток времени для самообразования был единственным предметом сожаления во время моих путешествий по Африке. Помня об этом, читатель примет во внимание, что он имеет дело просто с ищущим света любителем науки, которому свойственна тщеславная мысль считать себя еще не слишком старым, чтобы учиться. В таком популярном произведении, как это, опущено много различных подробностей, но я надеюсь дать их в другом труде, предназначаемом для читателя-учёного. Основные инструкции, полученные мною от администрации Лондонского миссионерского общества, заставили меня, как только я доехал до Курумана, или Латакоо, самой отдалённой от Кейптауна миссионерской станции, устремить свои взоры на север. Не задерживаясь в Курумане дольше, чем это нужно было для отдыха быков, сильно утомившихся после продолжительного путешествия от бухты Альгоа, я, в обществе другого миссионера, отправился в страну, занимаемую баквейнами, где в то время находился вождь Сечеле с его племенем, живший тогда в Шокуане. Вскоре мы вернулись в Куруман, который является чем-то вроде главной станции в стране, и, пробыв там три месяца, уехали в Лепелоле (Литубаруба), на пятнадцать миль к югу от Шокуане. Здесь я почти на полгода порвал всякую связь с европейским обществом, с той целью, чтобы получить точное знание языка туземцев, и, благодаря такому тяжёлому самоограничению, ближе и глубже узнал особенности, способы мышления, законы и язык баквейнов, принадлежащих к бечуанской народности. Это принесло мне неоценимую пользу в моих сношениях с ними. В эту вторичную мою поездку в Лепелоле я начал приготовления к оседлому жительству, занявшись сооружением канала для проведения в сад воды из источника, в котором в то время было много воды, но который.теперь совершенно высох. Успешно закончив эти приготовления, я отправился на север, чтобы посетить племена бакаа, бамангвато и макалака, живущие между 22 и 23° ю. ш. До меня в горах Бакаа был какой-то торговец, который вместе со своими людьми погиб от лихорадки. Обходя северную часть базальтовых возвышенностей около Летлоче, я был всего только в десяти днях пути от нижнего течения р. Зоуги, название которой у туземцев было тождественным с названием оз. Нгами, и я мог бы тогда же (в 1842 г.) открыть это озеро, если бы это открытие было моей единственной целью. Большую часть путешествия я совершил пешком, потому что быки, на которых мы поехали, заболели. Дорогой мне пришлось слышать, как некоторые из присоединившихся к нам попутчиков-туземцев, не знавших, что я немного понимаю их разговор, обсуждали мою наружность и физические качества: "Он - не сильный, он совсем тонкий и только кажется толстым, потому что. вставляет себя в эти мешки (брюки); он скоро свалится с ног". Эти слова заставили заговорить во мне мою шотландскую кровь. Я постарался не уступать им в быстроте и шёл целыми днями, совершенно презирая усталость, до тех пор, пока они не выразили надлежащего мнения о силе моих ног. Когда я вернулся в Куруман для того, чтобы доставить свой багаж к намеченному месту поселения, то следом за мной пришло известие, что оказавшее мне весьма дружественный приём племя баквейнов изгнано из Лепелоле баролонгами, так что моим надеждам на устройство поселения пришёл конец. Вспыхнула одна из тех периодически возникающих войн, которые с незапамятных времён, случаются здесь из-за обладания скотом, и эта война так изменила отношения между племенами, что я вынужден был снова отправиться на поиски подходящего места для миссионерской станции. Когда мы шли на север, то нашим взорам предстала яркая комета, возбудившая любопытство у всех туземцев, которых мы посещали по пути. Появление кометы 1836 г. сопровождалось внезапным вторжением матабеле, самых жестоких врагов бечуанского народа, и они поэтому думали, что и настоящая комета может предвещать такое же бедствие или может быть предзнаменованием смерти какого-нибудь великого вождя. Так как в Куруман меня сопровождало несколько человек из племени бамангвато, то я должен был возвратить этих людей с их багажом к вождю Секоми. Возникла необходимость нового, путешествия к месту пребывания этого вождя, и - первый раз в моей жизни - я проехал несколько сот миль верхом на быке. На обратном пути в Куруман я облюбовал для миссионерской станции прелестную долину Мабоца (25° 14' ю. ш., 26°30' в. д.) и переехал туда в 1843 г. Здесь произошёл случай, о котором меня часто расспрашивали в Англии и который я намеревался держать в запасе, чтобы, будучи уже в преклонных летах, рассказать о нём своим детям, но настойчивые просьбы моих друзей превозмогли это намерение. У бакатла, жителей деревни Мабоца, вызвали сильную тревогу львы, которые ночью ворвались в их скотный загон и уничтожили несколько коров. Львы нападали на стадо даже среди бела дня. Это было необыкновенное явление, и причиной его бакатла считали колдовство. "Мы отданы во власть львов соседним племенем", - говорили они. Они вышли один раз охотиться на львов, но, будучи в подобных случаях несколько трусливее бечуан, возвратились обратно, не убив ни одного. Известно, что когда один из львов бывает убит, то все остальные, почуяв опасность, покидают эту местность. Поэтому, когда львы ещё раз напали на стадо, я отправился вместе с туземцами на охоту, чтобы помочь им уничтожить хищника и тем избавиться от бедствия. Мы застали львов на небольшой, заросшей деревьями возвышенности, длиной около 1\4 мили. Люди оцепили возвышенность кругом и, поднимаясь по ней, постепенно сблизились вплотную. Находясь внизу на равнине вместе с туземным учителем Мебальве, весьма замечательным человеком, я увидел одного льва, который сидел на скале внутри замкнувшегося теперь круга людей. Прежде чем я мог сделать выстрел, Мебальве уже выстрелил в него, и пуля ударилась о камень, на котором сидел зверь. Он сейчас же укусил то место, в которое ударилась пуля, как собака кусает палку или камень, брошенные в неё; затем, соскочив со скалы, он прорвался через раздавшийся перед ним круг людей и убежал невредимым. Люди боялись напасть на него, вероятно, вследствие своей веры в колдовство. Когда из людей был снова образован круг, мы увидели внутри его ещё двух львов, но побоялись стрелять, чтобы не попасть в людей, и они дали уйти также и этим зверям. Если бы бакатла действовали по принятому обычаю, то они бросали бы свои копья в зверей в момент их попытки к бегству. Увидев теперь, что мы не можем добиться от этих людей, чтобы они убили одного льва, мы направились обратно в деревню, но, когда мы огибали конец возвышенности, я увидел, что один из хищников, как и прежде, сидит на скале, только на этот раз нас с ним разделяли кусты. Находясь приблизительно в 30 ярдах [27 м] от него, я хорошо прицелился через кусты и выстрелил. Люди сразу закричали: "Убит! убит!" Другие кричали: "Тот человек (Мебальве) тоже убил его, пойдёмте к нему!" Я не заметил, чтобы кто-нибудь ещё, кроме меня, стрелял в зверя, но увидел, как там, за кустами, у льва поднялся от ярости хвост, и я, повернувшись к народу, сказал: "Подождите немного, пока я ещё раз заряжу ружьё". Когда я забивал шомполом пули, кто-то закричал. Вскочив и полуобернувшись, я увидел, что как раз в этот момент лев прыгнул на меня. Я стоял на небольшом возвышении; он схватил меня за плечо, и мы оба вместе покатились вниз. Свирепо рыча над самым моим ухом, он встряхнул меня, как террьер встряхивает крысу. Это встряхивание вызвало во мне оцепенение, повидимому, подобное тому, какое наступает у мыши, когда её первый раз встряхнёт кошка. Это было какое-то полусонное состояние: не было ни чувства боли, ни ощущения страха, хотя я отдавал себе полный отчёт в происходящем. Нечто подобное рассказывают о действии хлороформа больные, которые видят всю операцию, но не чувствуют ножа. Такое состояние не было результатом мыслительного процесса. Встряхивание уничтожило страх, и я, оглядываясь на зверя, не испытывал чувства ужаса. Вероятно, это особенное состояние переживают все животные, убиваемые хищником... Повёртывая свою голову, чтобы освободиться от тяжести лапы, которую лев держал на моём затылке, я увидел, что его взгляд направлен на Мебальве, который, находясь в 10 - 15 ярдах [9 - 13 м] от нас, хотел выстрелить в него. Но его кремнёвое ружьё дало осечку на оба курка, и лев мгновенно оставил меня и, бросившись на Мебальве, вцепился зубами в его бедро. В это время другой негр, которому я однажды спас жизнь, когда его вскинул на рога буйвол, хотел ударить льва копьём. Оставив Meбальве, лев вцепился негру в плечо, но в этот момент возымела действие пуля, попавшая в него, и он упал мёртвым. Всё вышеописанное, произошло в несколько мгновений и было последней вспышкой предсмертной агонии льва. Для того чтобы уничтожить связанные с ним магические чары, бакатла на следующий день сожгли его труп, который, по их словам, был крупнее всех виденных ими прежде. У меня, кроме раздробленной кости руки, осталось ещё одиннадцать ран в мягких тканях плеча.
В 1840 г. я сел на корабль, отправляющийся в Африку, и после трёхмесячного путешествия прибыл в Кэйптаун. Пробыв там недолго, я отправился дальше, обходя кругом бухты Альгоа, и скоро перешёл в глубь страны, в которой провел в безвозмездных медицинских и миссионерских трудах шестнадцать последующих лет моей жизни, с 1840 до 1856 г.
На обратном пути в Куруман я облюбовал для миссионерской станции прелестную долину Мабоца (25° 14' ю. ш., 26°30' в. д.) и переехал туда в 1843 г. Здесь произошёл случай, о котором меня часто расспрашивали в Англии и который я намеревался держать в запасе, чтобы, будучи уже в преклонных летах, рассказать о нём своим детям, но настойчивые просьбы моих друзей превозмогли это намерение. У бакатла, жителей деревни Мабоца, вызвали сильную тревогу львы, которые ночью ворвались в их скотный загон и уничтожили несколько коров. Львы нападали на стадо даже среди бела дня. Это было необыкновенное явление, и причиной его бакатла считали колдовство. "Мы отданы во власть львов соседним племенем", - говорили они. Они вышли один раз охотиться на львов, но, будучи в подобных случаях несколько трусливее бечуан, возвратились обратно, не убив ни одного.
