В последний раз, когда я работал, то нашел по поручению отца шестнадцатилетнюю девочку. Она рассказала мне, что́ он с ней творил, и я позволил ей оставаться в розыске. В деле до этого я добыл для мужа доказательства неверности его жены. В ту же ночь он забил ее до смерти, затем повесился сам в супружеской спальне. Теперь я звонил человеку, которого к вечеру объявят главным подозреваемым в двух убийствах. Возможно, однажды мне попадется клиент получше классом. Когда-нибудь. Но не сегодня. Солнце конца октября низко висело в сером утреннем небе, едва проглядывая серебром сквозь туман, нагнанный ветром с юга Сифилда. Не доезжая залива Бельвью, я резко повернул направо на узкую покатую дорожку и остановился у каменного дома, построенного в викторианском стиле, с бронзовой табличкой на стене: «Шейн Говард, стоматолог». Я открыл низкую калитку и прошел по мощеной дорожке, по сторонам которой росли рябины, чьи кроваво-оранжевые ягоды светились сквозь туман. Вороны на крыше били крыльями и стонали низкими голосами чахоточных больных. У тяжелой зеленой входной двери я оглянулся назад и вдохнул влажный воздух, пропитанный солью и запахом гниющих листьев. Этот глоток воздуха оказался для меня самым чистым вплоть до окончания дела. Холл слабо освещался запыленной люстрой, в ней горели только две лампочки. По стенам развешаны фотографии игровых моментов регби, где фигурировали игроки в зеленой ирландской форме. У регистраторши оказались белые как снег волосы, полуночные синие глаза и обручальное кольцо с красными камнями, заставившее вспомнить о крабовой клешне. Я дал ей визитку с моим именем и указанием, чем зарабатываю на жизнь, и ее глаза расширились от волнения. Она сжала губы, с мрачным видом кивнула и взялась за телефонную трубку. — Все в порядке, Анита. Я займусь мистером Лоу. Говорил распухший мужчина лет сорока пяти, закованный в темно-серый костюм-тройку, обтягивавший его, как кожа быка, да к тому же выпирающий в разных местах. Крупная челюсть выдавалась, волна темных седых волос зачесана назад с блестящего жиром лба, на лице задержалось покровительственное выражение, в нем скука и самодовольство боролись за преобладание. Он склонил голову набок и изобразил узнавание. Это выражение на мгновение сделало его похожим на гигантского азиатского младенца. Я опустил глаза и заметил, что его ноги, как у большинства толстых и самодовольных людей, были маленькими. — Я Деннис Финнеган, мистер Лоу. Юрист мистера Говарда. Могу я попросить вас уделить мне пять минут вашего времени. — Голос его звучал как масляное урчание дорогой машины. — Мистер Говард разговаривал со мной лично, — сказал я. — Он ничего не говорил о юристе. Финнеган снова проделал со своей физиономией эту азиатскую штуку, но на сей раз в сопровождении обильного мигания и вздохов, как будто в знак признания своеволия, безмерно наделявшего его клиента. Я поднял руку ладонью вперед и кивнул. Финнеган сделал поворот, кивнул мне огромной головой и начал подниматься по лестнице, обнаружившейся в конце холла. Через стеклянную дверь я увидел трех пациентов, в ожидании приема сидевших вокруг стола красного дерева и листавших журналы. Я последовал за Финнеганом в небольшую темную гостиную. С потолка на шнуре свисала голая лампочка в паутине. Гостиная была заставлена стопками файлов и ящиками от фармакологов, предлагавших свои лекарства, громоздившиеся у желтых стен. Вокруг низкого стола стояли потертые диван и два кресла. Финнеган уселся на диван, я опустился в одно из скрипучих кресел. Эта старая мебель, казалось, развалится под вами, если вы пошевелитесь. — Полагаю, мой клиент рассказал вам все, — начал Финнеган и стал ждать моего ответа. Я же ждал, когда он продолжит. Некоторое время мы просидели молча. Финнеган скрестил ноги. Носки у него были ярко-красного цвета и шелковые, а маленькие, отменно начищенные, но довольно грубые башмаки поблескивали в желтом свете. Он выжидающе поднял брови, как будто это был лишь вопрос времени и я обязательно скажу ему то, что он хочет знать. Я встал и направился к двери. — Мистер Лоу, как я понял, мы хотели поговорить, — промолвил он, немного повысив голос. — Я тоже так думал. Но вы же молчите. Я открыл дверь. Финнеган на удивление быстро вскочил и замахал на меня руками. Его пухлые ручки по цвету подходили к носкам. — Пожалуйста, сядьте, мистер Лоу, — потребовал он. — Уверяю, я не отниму у вас много времени. Я закрыл дверь, но остался стоять. Финнеган прошел через комнату, протянул мне визитку, затем вернулся к своему креслу и печально кивнул, словно признаваясь в неправильно выбранной тактике. — Мистер Говард сегодня не просил меня выступить посредником между им и вами. — Кроме шуток. Готов поспорить, он также не сказал вам, зачем ему мое присутствие. Раз он не сказал, я тоже не собираюсь. Финнеган пожевал губами, поднял очи — если не к небу, то по крайней мере к грязной желтой лампочке над его головой и сложил вместе указательные пальцы; после такого рода медитации, а может, молчаливой молитвы, он громко выдохнул через нос и заговорил: — Мать моего клиента недавно преставилась. Она оставила большую недвижимость на нескольких акрах земли, примыкающей к Медицинскому центру Говарда. Эта собственность и окружающая ее земля в настоящий момент служат причиной разногласий между мистером Говардом и его женой. — И между женой вашего клиента и вашей женой. Вы ведь женаты на сестре Шейна Говарда Сандре, не так ли? Финнеган медленно и задумчиво кивнул, причем глаза его сразу исчезли в складках пухлых щек. — Вы неплохо подготовились, мистер Лоу. — Это Дублин, мистер Финнеган. Я просто держу глаза и уши открытыми. — Совершенно верно, я зять мистера Говарда, но у меня нет никаких интересов — в смысле выгоды — относительно владений его матери: недвижимость и земля завещаны исключительно мистеру Говарду. Его сестра даже не упомянута в завещании. — Тогда чего вы хотите? — Жена моего клиента, Джессика Говард, является, как бы помягче выразиться, очень возбудимым персонажем. Если, к примеру, она узнает о частном детективе, нанятом мужем, чтобы шпионить за ней, дабы получить какие-либо сведения, которые могут быть использованы сейчас или позже против дамы в процессе определения ее законных и моральных прав… — Ей это не понравится. — Она может начать судебное дело, и оно в конечном счете не принесет пользы никому, кроме моих коллег-юристов. И хотя я тоже не чужд этих коллегиальных интересов, семейные связи для меня важнее. Не желаю смотреть, как уменьшается состояние моей покойной тещи в процессе споров адвокатов, а семья тем временем оказывается в самом печальном положении. Финнеган закончил панегирик в собственную честь, пошлепав толстыми губами от наслаждения собственным красноречием, и на секунду я представил его себе в прошлые, университетские, годы, когда он купался в одобрении своих сверстников, будущих юристов и адвокатов. Он только открыл свою большую пасть, чтобы продолжить, но я его опередил. Всего начало десятого утра, я не успел позавтракать — еще одно цветастое предложение, должное продемонстрировать, сколько его отец заплатил иезуитам за образование, и я заработаю себе такую головную боль, вылечить которую сможет только джин, а для джина еще слишком рано. — Дело касается его дочери, — перебил я. — Эмили? — удивился Деннис Финнеган. — Верно. Она пропала. — И он хочет ее найти? — Или по крайней мере об этом поговорить. Ей девятнадцать, так что есть предел, которым я ограничен, если ей не захочется, чтобы ее находили. Что я готов сделать. — Понятно, понятно. У меня создалось впечатление… вернее, в сложившихся обстоятельствах я пришел к вполне объяснимому предположению… — Вы решили, что он нанял меня, чтобы нарыть грязи на вашу жену. — Я определенно предполагал нечто подобное. — А этой грязи много? — Давайте скажем, что я хотел бы разобраться, насколько потенциально правдивы подобные предположения, прежде чем увериться, что оперативному работнику вроде вас следует поручать дальнейшее расследование. Все, у меня уже заболела голова. Левое веко подрагивало на манер готовой перегореть электрической лампочки. Я снова положил руку на дверную ручку и открыл дверь, не сводя взгляда с Денниса Финнегана, растянувшего губы в гримасе прощания. В свете голой лампочки, висящей прямо над ним, его большое лицо внезапно напомнило мне череп, распухший от воды и изуродованный. — Мы с вами потолкуем еще, мистер Лоу, я не сомневаюсь, — утешил он меня. Слова повисли в воздухе подобно эмблеме над черепом. Я сделал шаг назад, закрыл за собой дверь и спустился вниз. Широкоплечий мужчина со светло-русыми волосами, в белом льняном халате стоял, близко наклонившись к светлой головке Аниты. Он что-то негромко урчал ей в ухо, она же отвечала ему легким, горловым смехом. Такой смех придает мужчине уверенность в своей удачливости, такой смех вам наверняка доводилось слышать в барах и на уличных углах поздно ночью. Когда кожаные каблуки моих черных ботинок коснулись кафельного пола холла, их головы отпрянули друг от друга, мужчина выпрямился в полный рост и повернулся ко мне. Примерно шесть футов три дюйма, фигура форварда в регби, кем он наверняка и являлся, и ухмылка на открытом лице. — Мистер Говард, — сказал я, — я Эд Лоу. Мы говорили с вами по телефону. Говард медленно кивнул и взглянул на часы. — Вы опоздали, — заявил он, недовольно морща загорелый лоб и поднимая кустистые брови, частично прикрывавшие глаза. — Ваш юрист решил, что ему надо поговорить со мной, — объяснил я. — Финнеган снова здесь? — спросил Говард. Он уставился на Аниту, она покраснела и быстро кивнула. Говард протянул мне мясистую руку. — Что он хотел? — спросил он. — Не знаю, — соврал я. — Не думаю, что он сам знает. Скорее всего хотел послушать звук собственного голоса. — Очень похоже на Денниса, — согласился Говард кивая. Крупные плоскости его лица зашевелились, формируя улыбку. Затем он рассмеялся, неожиданно громко и резко, напомнив мне оживший мотор трактора. Так же внезапно, как возник, смех прекратился. Говард уставился вниз на белый и черный кафель и откашлялся. Поднял голову, наклонился над конторкой и похлопал Аниту по руке. — Я буду в кабинете, Анита. Меня не беспокоить, — предупредил он, кивнул мне и отпер дверь, находившуюся на противоположной стороне холла, напротив приемной. Я последовал за ним. Когда я проходил мимо Аниты, она ласкала свое обручальное кольцо указательным и большим пальцами. В полумраке необработанные камни казались каплями артериальной крови. — Миленькое кольцо, — заметил я. — И когда знаменательное событие? — Это не обручальное кольцо, — возразила она. По акценту угадывалось, что она из Восточной Европы. Румянец расплывался по ее бледным щекам, как красное чернило по промокашке. — Это оберег. Талисман. — От кого оберег? — спросил я. Она пожала плечами: — Ну, знаете. Кого-нибудь. Мне его сестра подарила. Девушка попыталась улыбнуться, но ей это плохо удалось. Опустив глаза, начала перебирать бумаги на столе. Когда я открывал дверь в кабинет, я увидел, что она снова сунула левую руку в рот и присосалась к кольцу, как ребенок к пустышке.
Шейн Говард сидел за письменным столом темного дерева, освещенным настольной лампой с зеленым абажуром. Остальная часть продолговатой комнаты тонула в темноте: на окнах висели тяжелые бархатные шторы. На стенах размещались фотографии, посвященные регби, — Говард был запасным в национальной команде регбистов, когда я еще учился в школе, и одна фотография запечатлела его мощный прорыв сквозь разлетевшихся в стороны английских форвардов. Над белым мраморным камином висел портрет красивого седого мужчины в костюме из твида, со стетоскопом на шее. Табличка внизу на позолоченной раме поясняла, что это «доктор Джон Говард, 1915–1985». На всем лежал толстый слой пыли, обивка на мебели поношена, в воздухе пахнет застарелым сигарным дымом. Стол Говарда завален бумагами и фотографиями в рамках, грязными чашками и тарелками; среди них затерялись почти пустая бутылка виски и две переполненные пепельницы. Я сел у стола напротив него и быстро покачал головой, когда его рука указала на бутылку виски. Он кивнул, откашлялся, затем вытащил из ящика стола конверт, протянул его мне и сказал: — Моя дочь. Эмили Говард не исполнилось и девятнадцати. Маленькая и худенькая, бледный цвет лица, большие карие глаза обведены черными тенями, полные красные губы и короткие, торчащие в разные стороны волосы, выкрашенные в ярко-красный конфетный цвет, проколотые уши, нос и язык. На ее левом бедре красовалась татуировка в виде розы, ее соски тоже были проколоты, а лобковые волосы выбриты в форме маленького сердечка и выкрашены в красный цвет. Я смог все это разглядеть, потому что на фотографиях она была голой и совокуплялась с парнем и еще одной девушкой — по большей части обычным способом, но кое-где и весьма необычным: нигде больше не увидишь, кроме таких фотографий. У другой девушки верхнюю часть лица закрывала маска, а светлые волосы перевязаны шелковым шарфом. На парне были огромные очки и черная бейсбольная кепка, так что хорошо разглядеть можно было только Эмили. Я взглянул на ее отца. Его налитые кровью глаза приковала одна из фотографий на его столе: светловолосая девочка лет шести без передних зубов грызет яблоко. Я снова взглянул на фотографии. Во время работы в Лос-Анджелесе по меньшей мере раз в месяц меня просили найти пропавшую девушку, и почти каждый раз оказывалось, что она занимается сексом перед камерой в Сан-Фернандо-Вэлли. Во всех этих фильмах на их лицах блуждала эта особенная улыбка, которая не доходила до их злых глаз; улыбка, говорившая кому-то «а пошел ты», обычно отцу, или отчиму, или дяде — какому-то мужчине, забравшему у нее все прежде, чем она поняла, что именно у нее отбирают. И они всегда говорили одно и то же: домой они не вернутся. И если позволять толпе малознакомых людей эякулировать тебе на лицо предпочтительнее, чем вернуться домой, можно себе представить, что это был за дом. В таких случаях я возвращался и сообщал клиенту, что она не хочет его видеть, и, как правило, давал ему пленку или журнал, чтобы он мог увидеть собственными глазами, что натворил. Но он очень редко мог что-то видеть. Иногда случалось, что он просил меня получить у нее автограф. — Вы ее найдете? — спросил Говард. Я взглянул на него. Он не подходил по типу, если вообще можно говорить о каком-то типе, да и порно было не того свойства. Эмили Говард выглядела отстраненной, даже ироничной, как будто хотела установить дистанцию между собой и тем, что она делала; но на некоторых фотографиях в ее глазах можно было разглядеть искорку, которая вполне могла оказаться злостью. — Откуда у вас эти снимки? — спросил я. — Их принесли. Кто именно, я не видел. Еще была записка. Он подтолкнул ко мне листок белой бумаги с напечатанным текстом:
«Следующая остановка — Интернет, где задница вашей дочери останется навечно, если вы не отстегнете пятьдесят штук к середине четверга. Где и когда — сообщим позже».
— Тут не сказано, что ее держат против воли, — заметил я. — Вы что, хотите сказать, что она с ними заодно? — возмутился Говард. — Да как вы смеете? — Но такое возможно? — Убирайтесь из моего дома. Говард говорил громко, но в его голосе недоставало уверенности. Он схватился большими руками за край стола. — У нее появились новые друзья или приятели, о которых вы не знали? Она последнее время не старалась скрыть, с кем встречается и куда идет? Говард хлопнул ладонями по столу, разбросав в разные стороны бумаги и подняв облако пыли. Посмотрел в одну сторону, затем в другую, открывая и закрывая рот, как будто пребывал в такой ярости, что боялся заговорить или же не мог сам решить, на кого ему злиться. Затем он еще раз попытался рассмеяться, но попытка не удалась. Он тяжело дышал и моргал, стараясь сдержать нечто напоминавшее слезы. — Может, будет лучше, если вы расскажете мне все сначала? — предложил я. — Когда ваши отношения с Эмили разладились? Говард резко повернул голову ко мне, как будто я его в чем-то обвинил, выпятил подбородок, сжал губы, глаза засверкали — приготовился к драке; затем так же быстро запал иссяк, он охотно кивнул, громко вздохнул и начал говорить низким ровным голосом, звучавшим так, как будто предназначался для особых случаев. — В этом все дело, — начал он. — Мы всегда были очень близки, все то время, когда она училась в школе, — лучшие друзья. Более того: мне кажется, она была папочкиной маленькой принцессой, вы понимаете? Так, во всяком случае, всегда утверждала ее мать. Но мы действительно стали настоящими друзьями. Всегда ездила со мной, чтобы посмотреть, как Сифилд играет в регби. Даже на выездные матчи. Я привозил ее домой после свиданий и из клубов, вроде как являлся ее личным водителем. Затем она поступила в университет и все это прекратилось. Казалось, за один день. Не хотела меня видеть. Сначала грубила, ехидничала, потом вообще перестала разговаривать. Она всегда носила длинные волосы, а тут появилась стриженая, с торчащими вверх блондинистыми волосами. Она разбила мое сердце. Вы только взгляните на нее. Говард взял одну из фотографий в рамке со стола и протянул мне. — Этот снимок сделан в тот день, когда Эмили получила аттестат об окончании школы. Девочка превращалась в настоящую леди. Я посмотрел на хорошенькую девушку с длинными белокурыми волосами, переизбытком оранжевой косметики, в претенциозном платье от модного дизайнера, с умными глазами, где явно читались скука и ранний цинизм. По всему городу из салона красоты в парикмахерскую и затем в ателье к кутюрье бродят толпы пятидесятилетних женщин, жаждущих выглядеть так, как она. По крайней мере у Эмили хватило духа с этим покончить. — Когда она разделалась со своими волосами, мы уже не знали, чего ждать дальше — пирсинг в носу, татуировку, один Бог ведает. Она рассталась со всеми девочками, с кем дружила в школе и чьи родители наши друзья. Еще с пятого класса она встречалась с Дэвидом Брэди, великолепным регбистом, прекрасным парнем, одним из лучших фулбэков в стране, так она бросила его ради бармена в клубе, учившегося с ней в одной группе в колледже, такой тощий клоун, играет в какой-то группе. Бедняга Дэвид был просто убит. Затем она перестала возвращаться домой по ночам, иногда несколько дней подряд, и не говорила нам, где проводила время. — Наркотики? — Нет. Я не знаю. Может быть, алкоголь. Страдала похмельем. Много времени валялась в постели. Но ей девятнадцать, в этом возрасте половина из них страдает сонной болезнью. Но похоже, свои лекции по медицине не пропускала. — Она занимается медициной? Говард махнул рукой в сторону портрета над камином и криво улыбнулся. — Она собиралась стать гордостью своего деда. Он не считал дантистов достойными уважения. Наконец-то врач в семье. — Как давно Эмили пропала? — Сегодня у нас среда. Я не видел ее с пятницы. Фотографии принесли вчера. — Вы полагаете, она в этом замешана? — Она всегда получала то, что хотела. Ни за одной девочкой не присматривали лучше, чем за ней. — Может, ей надоело, что за ней присматривают? Может, она решила, что пришло время самой за собой присматривать? Говард покачал головой: — Нет… мне казалось, она на нас злится… но я никогда не думал, что она пойдет на такое. Разве что ее каким-то образом заставили. — Почему ваша дочь злилась, мистер Говард? — Я не знаю. Я не знаю. У нее не было никакого повода. Никакого. Говард покачал головой, его влажные карие глаза выражали удивление тем, что дочь может не оказаться подругой на всю жизнь или в девятнадцать ей могло захотеться иметь свою собственную жизнь, а не следовать по шаблону, избранному для нее родителями. — Вы ее найдете? — Мистер Говард, почему вы не обратились в полицию? — спросил я. — Потому что не хочу, чтобы об этом знало больше людей, чем необходимо. Я по собственному опыту знаю — что известно полиции, известно всем. Полагаю, я могу рассчитывать на вашу сдержанность. Я промолчал. Моя работа заключалась в том, чтобы заставить людей рассказать мне о своих секретах, а не клясться в умении хранить эти тайны. Сдержанности тут редко находится место.
В последний раз, когда я работал, то нашел по поручению отца шестнадцатилетнюю девочку. Она рассказала мне, что́ он с ней творил, и я позволил ей оставаться в розыске. В деле до этого я добыл для мужа доказательства неверности его жены. В ту же ночь он забил ее до смерти, затем повесился сам в супружеской спальне. Теперь я звонил человеку, которого к вечеру объявят главным подозреваемым в двух убийствах. Возможно, однажды мне попадется клиент получше классом. Когда-нибудь. Но не сегодня.