Где-то в направлении самого дальнего края сектора Корну Офайачуса ослепительно белым светом сияла звезда Роберта Палмера. Ее корона вспыхивала голубыми, красными и зелеными лентами. Словно дети при виде майского дерева, вокруг нее плясали огни еще дюжины планет. Но человеческая жизнь могла существовать только на Камбервелле, расположенном в весьма отдаленном районе, первыми исследователями которого были пираты, изгнанники и фринжеры. Затем за ними последовали разношерстные поселенцы, и, в конце концов, Камбервелл стал обитаемым на многие-многие тысячи лет. Это был мир с весьма разнообразным ландшафтом. Океаны связывали четыре континента, что и определяло его топографию. Флора и фауна, как обычно и бывает в новых пространствах, развились весьма уникальными, формы жизни не походили ни на что известное. Фауна вообще достигла такого чудовищного разнообразия удивительных и совершенно несовместимых друг с другом существ, что два континента пришлось превратить в настоящие резервации, в которых эти твари, большие и маленькие, двуногие и многоногие, могли прыгать, лазать, бегать, рычать, мародерствовать и рвать друг друга на части, кто кого и сколько пожелает. На остальных же двух материках фауну просто-напросто подавили. Человеческое население Камбервелла пошло от десятка рас, которые, несмотря на годы, прожитые в одном жизненном пространстве, продолжали упорно держаться за свои обособленные союзы. Годы такой дифференциации, в конечном счете, выработали весьма красочные человеческие сообщества, и именно это привело к тому, что Камбервелл стал излюбленным местом всевозможных антропологов и ксенологов. Главный город, Танциг, был построен по плану, предполагавшему радиальный принцип решения — центральную площадь окружали концентрические круги зданий. В самом центре центральной площади города красовались, глядя друг на друга, три бронзовые статуи высотою в сотню футов; их руки застыли в странных жестах, смысл которых уже давным-давно затерялся в прошлом.
Хайлир и Алтея Фэйт, ассоциированные профессора Института Тайнета в мире Галингейл, трудились вместе со своими коллегами в области эстетической философии. Специализация Хайлира — теория совпадающих символов, а Алтея изучала музыку варварских или полуварварских народов, основанной, как правило, на уникальных инструментах, в которых использовались весьма нетипичные приемы для извлечения диковинной гармонии. Эта музыка, бывавшая порой примитивной, а порой сложной, обычно оставалась непонятной слуху других культур, но все же редко оставляла их равнодушными. И старая ферма, где жили Фэйты, зачастую оглашалась странными звуками, их с трудом можно было назвать музыкой, хотя они и вызывали определенные эмоции и настроения. Ни Хайлир, ни Алтея не причисляли себя к молодым людям, но в то же время их нельзя было отнести и к среднему возрасту. Оба отличались изрядной консервативностью в своих естественных привязанностях, оба придерживались идеалов пацифизма, а также сходились в совершенном равнодушии к своему социальному положению. Хайлир был гибок, жилист. Кожа его отдавала болезненным зеленоватым оттенком, а седые волосы уже начинали редеть на высоком лбу. Манеры отличались редкой безукоризненностью. Длинный нос, густые брови и узкий западающий рот придавали его лицу слегка брезгливое выражение, словно он постоянно обонял какой-то неприятный запах. Но на самом деле Хайлир был мягок, вежлив и абсолютно неподвержен никакой вульгарности. Алтея была такой же гибкой и узкой, хотя и несколько более оживленной и веселой. Сама не признаваясь себе, она выглядела почти хорошенькой благодаря ярким ореховым глазам, милому выражению лица и головке в каштановых кудрях, уложенных без всякого порядка или намека на моду. Темперамент ее отличался жизнерадостностью и оптимизмом, что помогало никогда и никак не реагировать на проявлявшуюся порой раздражительность Хайлира. Ни один из них не ввязывался в борьбу за социальный престиж, которым жили вокруг; они не входили ни в какие клубы и никоим образом не завидовали людям, принадлежащим к вышестоящим классам. Их профессиональные интересы представляли собой настолько узкие области, что ученые могли позволить себе исследовательские экспедиции в смежные миры без чьей-либо материальной поддержки. Одна такая экспедиция и привела их в полуцивилизованный мир Камбервелл, расположенный неподалеку от Звезды Роберта Палмера. Прибыв на полуразрушенный космодром Танцига, ученые наняли флиттер и тут же отправились в городок Шронк, что находился поблизости от Вайчинг-Хиллз, на краю Дикоягодной степи. Там они собирались записывать музыку и заниматься изучением образа жизни цыган Вонго, одного из восемнадцати племен, обитавших в степи. Цыгане оказались народом удивительным. Мужчины отличались высоким ростом, силой, удлиненными конечностями, поразительной активностью и явно гордились своей способностью скакать через заросли колючей растительности. Но ни мужчины, ни женщины этого племени не отличались привлекательностью. Головы — длинные и мясистые, черты лица — грубые, кожа — тусклого синевато-розового цвета, а волосы — черны и сальны. Мужчины, чтобы подчеркнуть лихорадочный блеск своих черных глаз, обводили их белыми кругами. Женщины племени, высокие, грудастые, круглощекие и крючконосые, обрезали смоляные волосы на уровне ушей. И все носили живописные одежды, на которых были нашиты зубы их погибших врагов: знак межплеменной мести. Вода здесь считалась стихией дурной и презренной; от нее старались уклониться любой ценой. Ни один цыган или цыганка на всем протяжении жизни от рождения до смерти не купались, боясь смыть магический личный знак, нанесенный на кожу какой-то липкой тиной. Знак этот являлся их символом самости. Различные племена были настроены по отношению друг к другу весьма злобно. Это приводило к сложной форме взаимоотношений, включавшей убийства, членовредительство и принесение в жертву захваченных детей, чтобы осквернить их в глазах родителей. Таких детей рассерженные родители покидали прямо в степи, и те бродили там в одиночестве, становясь в конце концов убийцами. Именно эти отверженные дети очень любили играть на парной флейте, уже давно забытой всеми другими музыкантами. Музыкантам-убийцам, как мужчинам, так и женщинам, традиция предписывала носить ярко-желтые штаны. Забеременев и родив ребенка, отверженные женщины просто подкидывали дитя своему родному племени, где его и воспитывали, как ни в чем не бывало. Четыре раза в год все цыганские племена собирались в специально отведенном лагере. Племя-хозяин обеспечивало сборище музыкой, всячески пытаясь вызвать зависть и ревность музыкантов других племен. Музыкантам-соперникам после того, как они достаточно наскакались под музыку хозяев, разрешалось также сыграть что-либо даже в компании с убийцами и их парными флейтами. Каждое племя исполняло свою самую сокровенную и могущественную музыку, а музыканты других племен пытались повторить ее, чтобы перехватить власть над душами того племени, откуда пошла мелодия. Но записывать музыку категорически воспрещалось. Традиция гласила, что любой, сумевший записать эту музыку, будет немедленно уничтожен. Фэйты, стремясь сделать записи незаметно, дабы обезопасить себя от таких последствий, взяли с собой крохотные вживленные устройства, которые при внешнем осмотре обнаружить было почти невозможно. Таковы крайности, которым порой подвергаются истинные музыковеды, признавались себе Фэйты, иронично кривя губы. Для человека из другого мира присутствие на сборище цыганских племен являлось предприятием весьма рискованным. Проникнуть же на внутриплеменные собрания оказалось еще тяжелей. Любимым времяпрепровождением молодых повес было похищение и насилование девушек из другого племени. Это неизменно вызывало большую суматоху, но редко заканчивалось кровью, поскольку на такие мероприятия смотрели, как на юношеские проделки. Куда более серьезным считалось похищение вождя или шамана, купание и стирка его одежд в теплой мыльной воде для того, чтобы лишить его сакрального знака. После купания жертве обривали голову, к яйцам привязывали букет белых цветов, после чего отпускали на все четыре стороны. Он мог возвращаться назад к своему племени, голый, обритый, вымытый — лишенный самости. Смытую воду тщательно процеживали до тех пор, пока не оставалось кварты желтой, густой, дурно пахнущей жидкости, которую использовали затем в магических целях. Приняв дар в виде отреза черного вельвета, цыгане разрешили Фэйтам посетить очередное сборище, но велели всячески избегать излишнего внимания и создания нервозности, которая, впрочем, и так буквально висела в воздухе. Супруги-ученые смотрели, как закатное солнце опускается прямо в костер, а цыгане, устроившись на склоне со множеством родников, пируют, поедая мясо, сваренное в пиве. Спустя несколько минут после заката около одной из повозок собрались музыканты и начали издавать какие-то странные визжащие звуки, явно разогревая и настраивая свои инструменты. Фэйты подошли поближе к повозке, уселись в ее тени и незаметно включили свои скрытые записывающие устройства. Цыгане стали играть однообразные грубоватые музыкальные фразы, которые постепенно перешли в жесткую пермутацию, входящую в полное противоречие со звуками, издаваемыми убийцами на своих парных флейтах. Через некоторое время, сопровождаемая звуками гонгов, мелодия повторилась. Тем временем женщины принялись плясать или, точнее говоря, малограциозно топтаться в узком хороводе вокруг костра. Черные юбки мели землю, черные глаза блестели над диковинными черными полумасками, прикрывавшими рот и подбородок. На полумасках белой краской был нарисован огромный, широко осклабившийся рот. Из каждого рта свешивался длинный ярко-красный искусственный язык. Женщины вертели головами, а их огненные языки мотались из стороны в сторону и громко хлопали. — Теперь это будет мне сниться как кошмар, — прошептал жене Хайлир. — Потерпи… ради науки, — улыбаясь, ответила она. Танцорки то расширяли, то сужали круг, выкидывая вперед согнутую в колене правую ногу и покачивая массивными ягодицами; правое плечо уходило вперед, ловило ритм и затем все повторялось, но уже с левой ноги. Скоро женский танец закончился, и танцующие отошли выпить пива. Музыка стала громче и патетичней; в круг по одному выходили мужчины. Они сначала выбрасывали ноги вперед, потом назад, выделывали сложные движения бедрами, руками и плечами, подогревая себя резкими хлопками в ладони. Но и они вскоре ушли пить пиво. А музыка все не прекращалась, и мужчины Вонго начали новый танец, требовавший много места. Танец этот состоял из прыжков, ударов ногами и неких сложных акробатических движений, подкрепляемых криками триумфа по окончании каждого особенно трудного. Скоро все устали и снова отошли к пивным бочкам. Однако это был еще далеко не конец веселья. Через несколько мгновений мужчины возвратились к самой кромке костра и приступили к любопытной практике лоутеринга. Поначалу мужчины встали, пьяно расслабившись и глядя куда-то в небо, словно указывая на то созвездие, которое собирались оскорбить. Затем один за другим высоко подняли сжатые кулаки и принялись выкрикивать проклятия и вызовы своим далеким оппонентам: — Эй вы, умытые крысы, идите сюда! Вы, выскочки и поедатели мыла! Вот мы стоим и жаждем вас! Мы готовы, мы сожрем ваши желудки! Приходите же, приводите своих жирнощеких воинов, мы превратим их в дерьмо! Мы искупаем их в воде! Мы не боимся вас! Не боимся! Мы победим! И почти как по заказу на небе вспыхнул сноп света, и по земле застучали редкие капли дождя. Чертыхаясь и вопя проклятия, цыгане племени Вонго бросились под защиту повозок. Площадка мгновенно опустела, если не считать Фэйтов, которые, однако, тоже поспешили, хотя и не столь ретиво, к своему флиттеру. В Шронк они вернулись к утру, весьма довольные собой и ночной работой. Утром супруги отправились на местный базар, где Алтея купила пару необычных канделябров, чтобы пополнить свою коллекцию. Музыкальных инструментов, представлявших интерес, они здесь не нашли, но узнали, что на рынке деревеньки Латуц, в сотне миль к югу, есть цыганские инструменты всех сортов, включая и современные, и такие древние, которые можно найти только на чердаках старых домов. В деревушку эту обычно никто не ездил. Вообще цены здесь были низкие, но, видя в Фэйтах людей из другого мира, им заломили плату выше всякого разумного предела. И все же на следующее утро Фэйты полетели на юг, барражируя совсем низко над дорогой, идущей вдоль пустынных Вайчинг-Хиллз прямо на восток степи. В тридцати милях от Шронка они наткнулись на неожиданную сцену. Внизу на дороге четверо крестьянских парней, вооруженных дубинками, тщательно забивали до смерти визжащее существо, лежавшее в пыли у них под ногами. Несмотря на хлещущую кровь и переломанные кости, существо пыталось защищаться и дралось за свою жизнь с отчаянным мужеством, что показалось Фэйтам признаком сильного и благородного духа. Они посадили флиттер прямо на дорогу и заставили парней отступиться от своей поверженной жертвы, которая при ближайшем рассмотрении оказалась темноволосым мальчишкой пяти или шести лет от роду, изможденным от голода и одетым буквально в лохмотья. Крестьянские парни не ушли, а продолжали стоять поодаль. Самый старший из них поспешил объяснить, что существо это совершенно дикое, настоящий зверек, который, дай ему волю, вырастет в настоящего разбойника. Поэтому самое разумное — уничтожить такого молодца, пока есть такая возможность. Словом, если путешественники будут столь добры, что отойдут, парни быстренько закончат свою работу, и всем будет хорошо. Фэйты презрительно промолчали в ответ на предложение крестьянского парня с мощными челюстями. С крайней осторожностью супруги подняли искалеченное дитя на свой флиттер, на что истязатели смотрели с нескрываемым разочарованием. Потом они долго рассказывали в поселке о том, как странная пара в диких одеждах, по всей вероятности, пришельцев из других миров, не позволила им привести в исполнение справедливый приговор. Фэйты поместили полуживого мальчика в клинику Шронка, где Соулек и Фексель, местные военные врачи, долго выхаживали едва теплившуюся жизнь маленького существа. Наконец состояние больного стабилизировалось, и мальчик оказался вне опасности. Соулек и Фексель, ссутулившись от усталости и с потемневшими от напряжения лицами, отошли от больного. В глазах их светилось удовлетворение. — Вот работенка, — вздохнул Соулек. — Я уж думал, мы его потеряем. — Ничего, стоило вытянуть наш единственный шанс, — подхватил Фексель. — Мальчишка уж очень не хотел умирать. — Прекрасный парнишка, даже в этих шрамах и повязках, — продолжил Соулек. — Как можно было бросить такого красавчика!? Фексель еще раз тщательно осмотрел руки, горло и зубы малыша. — Лет шесть, не больше. Он вполне может сойти за человека из других миров, причем — высшего класса. Мальчик спал, и врачи позволили себе пойти отдохнуть, оставив дежурную сиделку. А мальчик продолжал спать, медленно наливаясь во сне новой жизненной силой. Фрагменты памяти в его сознании, понемногу соединяясь, начали восстанавливаться. Ребенок беспокойно завертелся, и сиделка, заглянув ему в лицо, поразилась увиденному и тут же вызвала Соулека и Фекселя. Врачи прибыли в тот момент, когда больной вовсю боролся с повязками, связывавшими его движения. Глаза его были закрыты, но он шипел и пыхтел по мере того, как все активнее начинало работать его сознание. Обрывки памяти, сплавляясь воедино, превращались в цельные блоки, порождавшие фейерверки образов, слишком страшных для маленького ребенка. У мальчика началась истерика, заставившая биться в конвульсиях его переломанное тело. Какое-то время врачи стояли в полном недоумении, но, поборов шок, ввели седативные средства. Почти сразу же малыш расслабился и затих. Глаза его оставались закрытыми, но ни один из врачей не мог поручиться, что он спит. Прошло шесть часов, во время которых Соулек и Фексель успели отдохнуть. Вернувшись в клинику, они рискнули отменить седативные лекарства. Первые несколько мгновений все казалось нормальным, но вскоре мальчик опять впал в буйство. Жилы на его шейке напряглись, глаза готовы были выскочить из орбит. Однако напряжение постепенно ослабло, и с губ малыша сорвался такой скорбный стон, что оба врача испугались и снова ввели лекарство, чтобы предупредить худшее. На этот раз рядом с ними присутствовал и еще один врач, коллега из центрального медицинского отдела Танцига, проводивший в Шронке спецсеминары. Его звали Мюрил Уониш, он специализировался на церебральных нарушениях и на гипертрофических патологиях мозга в целом. Обрадовавшись такой возможности, Соулек и Фексель препоручили изувеченного ребенка специалисту. Доктор Уониш просмотрел список переломов, трещин, смещений, повреждений и контузий, имевшихся у мальчика, и покачал головой. — Почему он не умер? — Мы уже задавали себе этот вопрос не единожды, — ответил Соулек. — До сих пор он просто отказывался умирать — вот и все, — пояснил Фексель. — Но долго он так не выдержит. — У него в памяти какой-то ужаснейший жизненный опыт, — добавил Соулек. — Во всяком случае, мне так кажется. — Избиение? — Возможно, но моя интуиция говорит другое. Когда он вспоминает нечто, воспоминание становится для него непереносимым. Или это мы сделали что-то неправильно? — Все правильно, — отрезал Уониш. — Я подозреваю, что события его жизни сомкнулись в некую петлю с искаженной обратной связью. И теперь вместо улучшения наступает ухудшение. — И неужели… никакого лечения? — Что вы! Петля обязательно должна быть разорвана. Это единственный выход, — Уониш еще раз обследовал мальчика. — О его прошлом, конечно, ничего неизвестно? — Ничего. — Давайте-ка, попробуем сами заглянуть ему в голову. Введите еще успокаивающего, пока я готовлю инструменты. Уониш провозился час, присоединяя к мальчику свою аппаратуру. Наконец две металлических полусферы охватили детскую голову, оставив свободными только тонкий носик, рот и подбородок. Металлические рукава охватили запястья и лодыжки, металлические ленты намертво держали грудь и бедра. — Начинаем, — объявил Уониш и нажал кнопку. Экран пришел в движение, на нем явственно изобразились ярко-желтые линии паутины, которую Уониш определил как схематический план сознания мальчика. — Здесь явно имеются топологические нарушения, и все же… — его голос дрогнул, и доктор невольно склонился ближе к экрану. Несколько минут он прилежно изучал дрожащую паутину и фосфоресцирующие клубки, издавая при этом то короткие восклицания, то пронзительное шипение, подобное свисту изумления. Наконец Уониш обернулся к Соулеку и Фекселю, — Видите эти желтые линии? — Он ткнул в экран карандашом. — Они представляют собой сверхактивные связи. Когда эти линии спутываются в клубки, это причиняет беспокойство, что мы с вами и наблюдаем. Надеюсь, излишне говорить, что я, конечно же, все чрезмерно упрощаю.
Где-то в направлении самого дальнего края сектора Корну Офайачуса ослепительно белым светом сияла звезда Роберта Палмера. Ее корона вспыхивала голубыми, красными и зелеными лентами. Словно дети при виде майского дерева, вокруг нее плясали огни еще дюжины планет. Но человеческая жизнь могла существовать только на Камбервелле, расположенном в весьма отдаленном районе, первыми исследователями которого были пираты, изгнанники и фринжеры. Затем за ними последовали разношерстные поселенцы, и, в конце концов, Камбервелл стал обитаемым на многие-многие тысячи лет.