Дом престарелых «Гавань на закате» Сидней, Австралия 3 декабря 1954 года Дорогой мистер Мэйси! Подтверждаю получение вашего письма от 13 ноября, рад свести с вами знакомство, пусть и по почте. Известие о кончине вашей тетушки, милейшей Маргарет, ужасно меня огорчило. Очень, очень надеюсь, что она иногда поминала меня добрым словом. Мы повстречались в критических, в высшей степени драматических обстоятельствах. Такое, скажу вам, и захочешь — не забудешь. В 22-м году, когда я спас вашу тетю, она была красавица, вся светилась изнутри. После того как я передал в руки правосудия человека, обрекшего ее на страдания, мы не виделись. Меня, конечно, заинтриговала ваша «скромная просьба подключиться к вашей (моей) несомненно превосходной памяти». Да, сэр, что-что, а память у меня все еще дай бог каждому, и я потружусь, чтобы вам это доказать. В свое время говорили, что память у меня идеальная, да. Должен, кроме того, добавить, что вы, мистер Мэйси, и сами отличная ищейка, ежели сумели отыскать меня в этой именуемой пансионом дыре, на свалке отбросов общества, спустя тридцать лет после событий. Ежели сфера расследований вас когда-нибудь заинтересует, знайте: вы — то что надо, и это высокая похвала, потому что хвалю вас я. Хотя, может статься, вы из тех, кому вовсе не надо работать? Отвечая на первый ваш вопрос. Вы, верно, задали его из вежливости, что говорит о вашем хорошем воспитании. Письмо-то писалось незнакомцу. Впрочем, не важно. Так вот, мой ответ: скучно. Скука почти смертельная, спасибо. Подозреваю, так оно и задумано. Сначала вылакать наши сбережения до капли, а потом добить нас скукой. Бросить на узкую продавленную койку, всучить вонючий горшок, один на несколько человек. Ты мочишься, а другой старикан уже жмется в очереди. Слов нет, как я рад вашей просьбе рассказать про лучшее мое дело, чтобы заполнить пробелы в вашей «частной истории семьи Мэйси». И вам подфартило. Я, скажу вам, взял с собой в это богом забытое место всего ничего, никаких там элегантных костюмов, никакого добра, человек я простой и всегда готов переселиться, ежели обстоятельства велят. Но когда мне стало ясно, куда лежит дорога, я сказал себе: «Феррелл, у тебя теперь уйма времени, ты будешь глупец из глупцов, коли не разберешь архивы и не напишешь про каждое свое дело. Для уголовных типов — стоп-сигнал, для детективов — прекрасный учебник, для простых читателей — занимательная история». Вот почему ваше письмо так меня порадовало. Вас интересуют воспоминания, на которые можно положиться? Так вот, я — ходячая историческая правда, факт. И мне нужен человек вроде вас, коли я собираюсь вырвать из моих историй чеку и запустить ими в толпу. Могу с уверенностью предположить, что вы водитесь с нью-йоркскими издателями. Не знаете никого в журналах с уголовной хроникой? Давайте-ка покумекаем. Я помню, вы написали, что вам нужна только «частная история семьи». Но я скоро покину этот мир, так что не время ходить вокруг да около. Я-то знаю, что нужно делать, чтобы успех был у нас в кармане. Смотрите: у меня сохранились все записи; как только выпадала возможность, я переносил на бумагу слово в слово все, что мне говорили. Мы не имели современных магнитофонов и поневоле обходились тем, что было. Молодые следователи со своими магнитозаписями не понимают даже того, что не знают, что они потеряли. А мы в свое время помнили все и умели писать быстро. Но ежели даже все и каждое слово у меня вот тут не записаны, что с того? Я отлично помню, что люди говорили или хотели сказать, и все такое. Я просто реконструирую их слова от и до. Текст нужно всего-то расцветить, украсить, расставить кавычки, перепечатать. От меня — крутая история, от вас — все остальное. Как вам? Это лучшее мое дело, я так думаю, даже несмотря на то, что в нем остались белые пятна. Коли вы готовы стать моим доктором Ватсоном — приступим. А когда закончим, вспомните, что у меня для вас про запас имеется еще с дюжину историй. И еще: вы пишете, что у вас есть документы, которые «могут пролить свет на безответные вопросы», коли они у меня остались. Аппетитнейшая наживка, на которую малый вроде меня не может не клюнуть! Я ничуть не изменился, тридцать лет спустя мне любопытно услышать все, что вы сочтете нужным рассказать. Вы упомянули, что после смерти Маргарет нашли ее личные бумаги. «Что это за бумаги?» — спросил я себя. И что она писала про меня? Маргарет могла ведь и исказить что-нибудь — с нее станется. Когда я в 22-м году познакомился с вашей семьей, вас еще и в проекте не было. Когда тетя встретила вашего дядю? Знаете, ваша тетушка, она тогда немного мною увлеклась. Рассказывала она об этом? Наверняка нет, и я уверен, ваш дядя был парень что надо. Когда мы с ней познакомились, она была помолвлена с этим бесом, обабившимся франтом, «исследователем». Думаю, я для нее был идеальной парой. Человек чести. Всегда в погоне за истиной. Истина всегда на первом месте. Как назвать-то это дело? Вы подумайте: начиналось как дело о наследстве, причем, что называется, из ряда вон, стало делом о пропавшем без вести, которого искала дюжина клиентов, потом — делом о двойном убийстве, расследованием истории добрачных отношений, делом о взыскании долгов. И внезапно превратилось в дело о совсем другом двойном убийстве. Когда чертов араб загремел в тюрьму (странно, не помню, как его звали), хоть с последним преступлением все стало ясно, но вот кошку в темной комнате я и посейчас не вижу, как ни пытаюсь заглянуть в замочную скважину. Вам бы разыскать араба — он, верно, гниет все в той же аборигенской тюряге. Может, уже дозрел рассказать, куда запрятал тела и сокровища. Ладно, полный вперед: дело, согласно записи в досье, началось в Лондоне, в Мэйфере, в мае 1922 года. Тамошний богач Барнабас Дэвис, владелец «Пивоварен Дэвиса», узнал от докторов, что жить ему осталось считаные недели или месяцы. Печально, да. Этот Дэвис был малый не первой свежести, но у него имелась молодая красивая жена и двое маленьких детей. Прознав о том, что осталось ему недолго, Дэвис улаживает дела со своими поверенными. Бумажка к бумажке, распишитесь тут, вдова и детки непристойно богаты, пивоваренным шоу заправляет младший компаньон. А неделю спустя Дэвис, еще живехонек, опять вызывает поверенных и говорит, мол, он решил сделать кое-что еще, что раньше ему в голову не приходило. На дворе, значит, 7 июля. Поверенные в доме Дэвиса, пользуясь случаем, потягивают его бренди и конспектируют то, что им твердит старик: семья и бизнес — это хорошо, но ограничиваться ими не след. Он хочет, чтобы весь мир знал: Дэвис всегда и везде творит добро. Он хочет сделать именное пожертвование университету, поддержать профессоров, он хочет построить больницу, он желает видеть свою фамилию на музейном флигеле, набитом полотнами художников-стипендиатов «Дэвисовского фонда современного искусства», он собирается возвести монумент полку, в котором почти все бойцы погибли на войне, а еще Дэвис хочет построить дом в свежеразбитом Дэвисовском саду и переименовать в «Дэвис» футбольный клуб заштатного городишки, а кроме того, он назначил время архитектору, чтобы тот начал работать над планом зоопарка в виде буквы «Д»; архитектор придет перед тем, как Дэвис отойдет ко сну — может быть, в последний раз. Дэвис, Дэвис, всюду сплошной Дэвис. А еще он велит своим поверенным заняться делом совсем уж диковинным. Мистер Дэвис на этом свете добился воистину очень многого. В молодости он служил в торговом флоте, а потом ему несколько раз подфартило, и он создал империю, топившую бриташек в недурной, надо сказать, жидкости янтарного цвета. Вы, молодой человек, наверно, и не слышали про «Дэвисов эль»? Сдается мне, после Второй мировой компанию перекупили и поменяли все названия. На бутылке, помнится, изображался корабль — может, пиратский. В любом случае этот старик Дэвис, стоя одной ногой в могиле, дает поверенным список, такой, знаете, нехилый список имен женщин, рассеянных по всему свету. Женщины из Канады, США, Эквадора и Перу, из Австралии, даже из России, и даты: когда, как ему кажется, он там был в последний раз и с этими женщинами встречался. Началось это дело еще во время его флотской службы, это значит, лет сорок тому назад, самые поздние — пятнадцатилетней давности. Тут-то все и завертелось: мистер Дэвис говорит юристам, что некоторые, или даже не некоторые, или, может, все и каждая женщина из этого списка могли родить мистеру Дэвису ребенка. Разыщите птичек, говорит он, и разузнайте все про моих отпрысков. Коли отпрыски имеются — ничего больше не говорите, поблагодарите мамаш и отправляйтесь на поиски детей. Побеседуйте с ними и передайте мое предложение: Дэвис оставит каждому деньжат — приличных деньжат, ежели учесть, что деткам всего-то и нужно было, что родиться вне брака, а это дело нехитрое, — коли они примут два его условия. Первое: они оставят в покое наследство английских Дэвисов. Законная семья, значит, превыше всего, даже для такого маньяка. И второе: они согласятся принять имя Дэвиса. Да-да, мистер Мэйси, сменить фамилию. Старшему будет лет сорок, верно? Нужны ублюдку деньги — пусть меняет фамилию. Сколько денег? Это обсуждаемо, сказал Дэвис поверенным и показал нарисованный график: в идеале дети получат по нижнему пределу, но поверенные могут увеличивать суммы в зависимости от национальности и от того, добились ли дети чего-то в жизни, смогут добиться или нет. В общем, мне рассказывали, там рядом с графиком были уравнения. Образованный француз равнялся трем с половиной аргентинским матросам, как-то так. Неудивительно, что поверенных все это приводит в легкое замешательство. Они указывают на то, что в двери старика Дэвиса пока что никто не ломится, и поскольку он сам, говоря без обиняков, вот-вот постучится в райские врата, нет никакого смысла копаться в том, что давно прошло и забыто. Кроме того, говорит один вменяемый поверенный, Дэвис рискует тем, что незаконнорожденные детки опорочат его репутацию. — И вовсе нет, — говорит Дэвис, — вовсе нет. Вы, ребята, главного не смекнули! Эти дети — мои дети, и все, чего они добились, — тоже мое и должно носить мое имя, поскольку я своими детьми горжусь. Хочу, чтобы имя Дэвиса жило в них и в том, что они делают. Все мы — Дэвисы, — говорит старик, прямо-таки употевая, — моя династия!.. — Ну что ж, мы — всего лишь поверенные, — отвечают поверенные, — и выслеживать ваших заброшенных отпрысков по всему белу свету — не наше дело. Вряд ли, правда, они выложили все это клиенту-богатею вот так вот прямо. Но он их все одно не слушал: — Наймите детективов, мне все равно, что и как, только займитесь этим, уладьте все по закону, составьте бумаги, я все подпишу, только быстрее, время-то тикает, понимаете? Коли нужно, я подмахну пустые листы, потом впишете имена детей куда надо… Так или примерно так говорил мистер Дэвис. Я уже слышу ваш вопрос: «Сколько же было потенциальных матерей?» Дело в том, что первый Дэвисов список оказался весьма предварительным. Окончательный документ формировался несколько дней. Жирный пивовар вызывал поверенных всякий раз, когда припоминал очередную женщину или обнаруживал имя еще одной леди в древней любовной записке, подлежавшей сожжению перед отбытием Дэвиса к завтраку со Всевышним. Когда головное управление связалось со мной и Сиднейским филиалом (21 июня 1922 года), в списке предполагаемого потомства было тридцать восемь позиций — и Дэвис продолжал вспоминать. Теперь надо бы объяснить, что такое «лондонское головное управление» и «Сиднейский филиал». У меня была собственная компания, «Сыск Феррелла» — существовала вплоть до марта 1922 года, за несколько месяцев до этих событий. «Дело о гулящем пивоваре и убийствах в пустыне» — каково, а? Забирает? «Сыск Феррелла» был не особо прибыльным предприятием, но я знал толк в маскировке и заставлял людей говорить правду — или уж доказывал, что они лгут. Я был храбрым ублюдком, факт. Сидней я знал вдоль и поперек и не рассусоливал с бандитами, которые мнили себя гениями, поскольку таких, мистер Мэйси, не бывает. В этом мире есть лишь три типа людей, я на этом собаку съел и знаю, про что говорю. Три, а то и меньше. В марте 1922 года мне было предложено стать частью и филиалом «Международных расследований Тейлора», растущего лондонского концерна, который собирался сделать расследования и вправду международными. Возглавлял его Николас Тейлор, он на самом деле был венгром по имени Миклош Шабо, он освоился в Лондоне и сделался эдаким частным детективом для джентльменов — с легким континентальным акцентом и аурой всезнайки мирового класса. Меня это устраивало. Ради обмена дензнаками и споров с их представителем о том, кто, когда, кому и сколько будет платить, я снял вывеску «Сыск Феррелла» и заказал знакомому парню намалевать новую: «Международные расследования Тейлора, Сиднейский филиал». Вскоре после того, как мы сговорились, я получил задание по делу Дэвиса. Мне и всем тейлоровским следователям пришли одинаковые письма с инструкциями от поверенных, заключивших сделку с агентством мистера Тейлора. Поскольку Сидней точно входил в число гаваней, гостеприимно принимавших мистера Дэвиса, я должен был найти женщину по имени Юлейли Колдуэлл, которая в 1890-м, или в 1891-м, или в 1892-м, или, может быть, в 1893 году (точнее Дэвис не припомнил) была хорошенькой одинокой девушкой, проживала на Кент-стрит (весьма хулиганский район Сиднея) и подрабатывала прачкой. Других сведений нет. Мистер Мэйси, уважаемый, не каждый день детективу выпадает в поисках потерянного наследника раскрыть два дела о двойных убийствах, причем одно — четырехлетней давности. Но ровно это я и сделал! Верю, вы поймете, почему мне, человеку, попадавшему во всякие переделки, особенно сладок этот мой триумф. В 90-е годы прошлого века Кент-стрит представляла собой безотрадные задворки. К 1922 году немногое поменялось. Род моих занятий таков, что избежать знакомства с трущобами невозможно ну никак. Именно поэтому я никак не мог разделить надежд мистера Дэвиса на то, что его очаровательная девушка проживала там временно, в ожидании лучшей доли. Коли она еще жива — обретается поблизости. Много времени дело не займет, беспокоиться нужно только о том, как затянуть сроки и выбить из лондонского головного управления по максимуму денег — платят в итоге все одно поверенные и мистер Дэвис. Я навел справки в архивах, порасспросил кое-кого. По такой методе выследить добычу труда не составляет. Проходит два дня — и 24 июня я стою в обшарпанной квартирке не прямо на Кент-стрит, а через две улицы от нее. Ужас, как там жили несчастные людишки. Я, знаете, даже почувствовал себя немного святым: они нуждались в Дэвисовых деньгах, а я пришел, чтобы помочь одному из них, рассказать, как их заполучить. Знаете, что нужно таким людям? Какая-нибудь комнатуха, где можно побыть одному, поспать спокойно и в чистоте. Чуток уединения. Вам в вашем большущем нью-йоркском особняке этого не понять. Видите, сострадание мне не чуждо. И вот я в битком набитом помещении пытаюсь добиться хоть какой-то реакции от женщины, которая выглядит лет на шестьдесят пять, а то и семьдесят, зубов нет, бледна мертвецки, нос сгнившей кочерыжкой, с телом вообще черт-те что. Мистер Дэвис тридцать лет назад был еще какой одинокий матрос торгового флота, потому что ее, говорит она, зовут Юлейли Колдуэлл. (Сказала дату рождения — выходило, что ей сорок девять. Ох уж эти мне женщины.) Помещение выглядит и воняет так, будто крысы приходят и уходят как им бог на душу положит. Семьи во дворе и наверху гремят — аж зубы начинают стучать. Коли у Дэвиса в этой толпе имеется потомок, ему должно быть лет тридцать, не больше, и несколько человек этой примете соответствуют, но точнее не сказать — людей что сельдей в бочке, все мельтешат, вопят, носятся с каким-то хламом. Дети не старше тринадцати. Злобные амбалы, у которых якобы перекур, а я всеми фибрами чую, что они какую-то гадость задумали. Парочка замарашек — зуб даю, что промышляют на панели. Определить, кто кем кому приходится и кто тут живет, а кто просто так зашел, нет никакой возможности. Запись о том дне я озаглавил «Грязные животные», имея в виду либо грызунов, либо кошек-собак, либо людей. Я, значит, стою и делаю все, чтобы привлечь к себе внимание Юлейли. Ежели когда-то она и работала, те времена давно прошли, теперь женщина и шага сделать не в состоянии. Я уже понимаю, что она безнадежна и рассчитывать можно лишь на временное просветление. И тут в помещение входит тощий, нездорового вида брюнет-коротышка в простецкой одежде, вынимает из авоськи буханку черного хлеба, сдирает с нее корку и кладет хлеб женщине на колени. Она глядит на буханку и кивает, будто старому другу. Коротышка становится у нее за спиной и ест меня глазами. Он похож на искомого наследника. Я спрашиваю: «Вы — или вы — знаете мистера Барнабаса Дэвиса?» Юлейли таращится на меня, потом начинает грызть хлеб и опускает взгляд. Парень открывает раунд переговоров фразой «А если да?» — на что я отвечаю стандартным: «Тогда у меня к вам еще один вопрос». Он для проформы брыкается: «А кто вы такой вообще?» — за чем неизменно следует: «Вы ответьте, а там поглядим». Наконец мы останавливаемся на: «Может, она и знала Дэвиса, да что-то поздновато он спохватился, не находите?» — Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, сынок. Я работаю на очень больших людей. — Он размышляет над этими словами и идет на попятную: ну да, имя Дэвиса парню знакомо. А Юлейли берет у коротышки бутылку пива и упрямо молчит. Парень начинает нехотя выкладывать фрагменты истории, которые я складываю в одно целое. Парня звать Томми, он — один из тех одиннадцати отпрысков Юлейли Колдуэлл, которые, появившись на свет божий, сумели пережить свой первый день рождения. Имя Барнабаса Дэвиса Томми знает только потому, что Юлейли, когда он был мальцом, «только о нем и балабонила». «Ах, Барнабас, она любила его больше жизни, взял бы он ее с собой в Лондон, она была бы счастлива, но этому не суждено было случиться… только об этом и пела». Вот и славно, думаю я себе, мальчик найден, сейчас обговорим смену фамилии — и дело с концом. Ага, сейчас: отцом Томми был ее следующий хахаль. Тот, в отличие от Дэвиса, остался с ней жить и бросил Юлейли, когда Томми было несколько месяцев, он потом еще вернулся и заделал ребенка номер четыре. Все равно он был не такой «знатный», как Дэвис, который был и сплыл, пообещав девятнадцатилетней любимой, с (на) которой провел увольнительную, однажды вернуться. Так что, выходит, Томми — это ребенок номер два. У него есть родная сеструха (номер четыре) плюс целый выводок единоутробных братьев и сестер. Он начинает излагать мне их унылые истории, ведь я вроде как спрашивал. Я слушаю вполуха, потому что к моему делу они отношения не имеют. Он длинно и заунывно бубнит про то, как рождались мертвые дети, как семья голодала, как всех их емелили лживые фраера. Одна против воли стала проституткой, зато денег у нее — дай бог каждому. Вторая вышла замуж и несчастна. Третьего убили при Галлиполи. Четвертый работает на станции на севере. А вот и младшенькая, ей тринадцать, прямо перед вами, видите? (Имя в записи отсутствует.) Все это было, конечно, чертовски скучно — бедность всегда скучна. Когда Томми выдохся, мы вернулись к главному вопросу: где сейчас старший брат Томми, соструганный Дэвисом ребенок номер один. Юлейли смотрит на меня и вдруг начинает поскуливать, а затем плакать — то бишь из носа у нее течет, как из крана, губы дрожат, но слез не видно. «Ой, Пол…» — говорит она. Вы представить себе не можете, с какой злобой посмотрел Томми — не на меня, а на пьяную уродину, которая только сейчас удосужилась связать два слова. «Заткнись, поняла? Подними зад и займись чем-нибудь, старая сука!» И плачущая женщина, шаркая ногами, уходит из комнаты, а младшенькая бежит за ней и обзывает Томми нехорошими словами. Задыхающийся от ярости коротышка рассказывает следующее: Пол Барнабас Колдуэлл был «на год или два» старше Томми, то бишь родился в 1892-м или 1893-м, что совпадает с приметами. Томми Пола ненавидел. То бишь он любил его, пока рос — все-таки старший брат, ты его любишь, жалеешь, когда ему надирает задницу мамочка, мужчина в доме (очевидно, переходящее звание) или Роллекс (Роллинг? Кажется, я правильно прочитал). Но Пол скоро повзрослел, начал гоношиться, давал Юлейли сдачи, а потом и вовсе сбежал из дома. А еще Пол — удивительное дело! — хорошо учился в школе, даже когда был совсем пацаном. Что и бесит Томми: у одного Пола был шанс получить образование, настоящий шанс. Юлейли тогда еще могла работать и кое-что зарабатывала, Пол имел возможность учиться «каждый день, а не от раза к разу». Другие ходили в школу когда могли, они помогали маме, прощались с учебниками, когда государство решало, что с них довольно. Что еще хуже, Юлейли всегда внушала Томми и другим детям, что Пол — особенный, потому что отец Пола — особенный, и папу Томми она тоже попрекала: «Ты не Барнабас Дэвис!» «А Пол оказался неблагодарной скотиной», — сказал мне Томми спокойно и зло, будто до сих пор в это не верил. Пол обзывал Юлейли шлюхой и бесстыдницей, говорил, что она ему не мать, что она непристойная женщина, что ноги его здесь не будет, и уходил к своим друзьям, «и никогда не брал меня с собой, — говорит Томми, — ни разу не позвал с собой, и не показывал мне свои книжки и картинки, смотрел на меня так, будто я грязь под ногтями, потому что мой папаша был не этим вашим мистером Дэвисом, а старым бедным Томом, ошивавшимся в пивнухе… Но однажды я его проучил, — лыбится он, демонстрируя редкие зубы, — да так, что мало не показалось. Стащил одну его библиотечную книгу, самую отвратную, и показал Роулингу (Роллексу?). В тот же день из Пола выбили всю дурь. Это надо было видеть!» Можете оценить, мистер Мэйси, как утомителен был этот спектакль. Мстительная ложь, из жалости к себе переиначенные воспоминания. Но я все мог понять и со всем смириться — такова моя работа. Выслушав уйму всякого, я дождался, пока молодой Том успокоится, и спросил: а где Пол Дэвис сейчас? Моя ошибка вызвала новую бурю эмоций: — Не Пол Дэвис, а Пол Колдуэлл, ясно вам? Обойдется и этой фамилией, пусть спасибо скажет, что он Колдуэлл! — Хорошо, пусть будет Пол Колдуэлл. Том, где он живет? Оказывается, Пол сбежал, когда Томми было тринадцать или четырнадцать. Хлопнул дверью — и ни слуху ни духу. — Юлейли это добило, — говорит Томми. — Он был ей нужен. Он должен был стать мужчиной в доме. Я чертовски устал выслушивать от нее, что я, мол, не сын Барнабаса Дэвиса… — А потом — после, скажем, тысяча девятьсот седьмого года? — А, ну да. Коммуняка или кто она там, сумасшедшая баба из библиотеки, она приходила один раз, в восемнадцатом или девятнадцатом году, вся из себя такая фря, всё нос морщила. Принесла письмо из армии, в нем было написано, что Пол пропал без вести, он капралом служил. «Других сведений нет». А мы даже не знали, что он на войну ушел. Пол пропал, Мика убило на турецких берегах, черт-те что, Юлейли проплакала тогда с месяц, не меньше… Господь небесный, да чего вы от нас хотите? У меня записано: «Два с половиной часа среди животных. Лондону выставлен счет за десять часов». Тут нет ничего дурного, мистер Мэйси: Лондон, в свою очередь, предъявил поверенным счет на двадцать часов работы, а те раскошелили Дэвиса на оплату сорока часов — и поделом ублюдку, который так обращался с женщинами. Представляете, Мэйси? Детективы по всему миру бередили незажившие раны брошенных женщин и несчастных семейств. В тот самый момент, когда я говорил с Томми, толпы людей по всей планете стенали и орали — а все потому, что мистер Дэвис был кобель в молодости и хотел, чтобы его любили за это в старости. Еще у меня записано: «Нанят Томми Колдуэллом с целью разыскать сведения о том, где проживает или захоронен Пол Колдуэлл. Оплата по обстоятельствам». Так в деле Пола Дэвиса, он же Пол Колдуэлл, появился второй клиент, хоть я и сомневался, что он мне когда-нибудь заплатит.
Дом престарелых «Гавань на закате» Сидней, Австралия 3 декабря 1954 года 