Не надо было. Вон они идут. В его сторону. По холму, мимо детской площадки. Метрах в двадцати-тридцати. Возле красных цветов, таких же, как у входа в Сетерскую кутузку. Он долгое время думал, что именно так выглядят розы. Не надо было. Ведь совсем не то будет. Ощущения не такие острые, что ли. Даже несколько притуплённые. Вон они, их двое. Идут рядом, болтают о чем-то, видно подружки: только подружки так болтают, руками размахивают. Похоже, ведет разговор черненькая. Бойкая, хочет все сразу рассказать. Светленькая больше слушает. Будто устала. Или, может, она вообще молчунья, из тех, кому незачем без конца тарахтеть, чтобы чувствовать себя живой. Может, так оно и есть, один ведущий, а другой ведомый. Разве не всегда так бывает? Эх, не надо было дрочить. Но ведь это было утром. Двенадцать часов назад. Может, уже ничего. Может, даже и не заметишь. Он еще утром все знал, когда проснулся. Что вечер сегодня будет подходящий. Сегодня ведь четверг, и прошлый раз был четверг. Солнечно, сухо, точь-в-точь как тогда. На них одинаковые куртки. Тонкие, белые, из какой-то синтетики, с капюшоном, он с понедельника несколько таких видал. У каждой на плече рюкзачок. Ох уж эти рюкзаки, все там свалено в кучу, одно-единственное отделение, он этого не понимает, никогда не поймет. Они совсем близко, ему уже слышен их разговор, опять смеются, теперь обе разом, черненькая громко, светленькая потише, не опасливо, нет, просто не во все горло. Он тщательно продумал, как одеться. Джинсы, майка, кепка, обязательно задом наперед, он же видел, он в парке с понедельника, у них теперь кепки задом наперед. — Приветик. Они вздрагивают, останавливаются. Наступает тишина, как когда какой-то звук, которого никто не замечал, неожиданно прекращается и ухо поневоле прислушивается. Может, лучше было заговорить по-сконски? Он хорошо умеет, некоторые тогда слушают внимательнее, сконский звучит почему-то многозначительнее. Он целых три дня прислушивается к голосам. Ни сконского говора. Ни норландского. Здешний говор вполне можно назвать коренным шведским. Даже жаргонных словечек немного. Короче, скукота. Он теребит кепку, чуть поворачивает, прижав покрепче к затылку, по-прежнему задом наперед. — Привет, девчонки. Вам разрешают гулять так поздно? Они смотрят на него, потом друг на друга. Собираются идти дальше. Он старается выглядеть непринужденно, откидывается на спинку скамейки. Так, какое-нибудь животное? Белка? Кролик? Машинка? Конфеты? Черт, не надо было дрочить. Подготовился бы получше. — Слышь, мы домой идем. И гулять так поздно нам разрешают.
Она знает: нельзя с ним разговаривать. Ей не разрешают разговаривать с незнакомыми взрослыми. Она знает. Но он не взрослый. Ну, не совсем. В любом случае не похож на взрослого. Не слишком. В кепке. И сидит не как взрослый. Они так не сидят. Ее зовут Мария Станчик. Польская фамилия. Она из Польши. Ну, не она сама, а мама с папой. Она-то из Мариефреда. У нее есть две сестры. Диана и Изабелла. Старшие, почти замужем, дома больше не живут. Она по ним скучает, раньше дома было хорошо, с двумя-то сестрами, теперь она одна с мамой и папой, и они сильней волнуются, вечно расспрашивают, куда она идет, к кому, когда вернется. И чего цепляются? Ей ведь уже девять лет. Отвечает черненькая. Та, у которой длинные волосы стянуты розовой резинкой. Отвечает чуть ли не враждебно. Иностранка. Так и пышет неприязнью. На светленькую, пухленькую смотрит сверху вниз. Верховодит эта черненькая, он видит, он чувствует. — Таким малышкам — и разрешают? Что-то не верится. Откуда же вы в такую поздноту путь держите? Светленькая, пухленькая ему больше нравится. У нее осторожные глаза. Он такие видел раньше. Вот она осмеливается, искоса смотрит на черненькую, потом на него. — Вообще-то с тренировки.
Вечно Мария со всеми разговаривает. И говорит за них обеих. Теперь ее очередь. Она тоже скажет. Он вроде не опасный. Не злой. На нем симпатичная кепка, такая же, как у Марвина, ее старшего брата. Ее зовут Ида, и она знает почему. Потому что Марвину нравился Эмиль. Вот мама с папой и решили назвать ее Идой. Некрасивое имя. Так она думает. Сандра намного лучше. Или Исидора. Но Ида. Вечно ее все дразнят. Она проголодалась. Ела-то давным-давно, и кормили сегодня отвратительно. Каким-то тушеным мясом. А после тренировок ей всегда хочется есть. Обычно они спешат домой, к ужину, но сегодня все не так: и Марии вдруг приспичило разговаривать, и этот в кепке, которому приспичило спрашивать.
Ни животных. Ни машинок. Ни конфет. Ничего не надо. Они и так с ним заговорили. Он знает, теперь все решено. Если уж разговаривают, значит, все решено. Он смотрит на светленькую, пухленькую. На ту, которая осмелилась говорить. Ему не верилось. Она голая! Он улыбается. Так он всегда делает. Им это нравится. Тому, кто улыбается, они доверяют. Тому, кто улыбается, они отвечают улыбкой. Только светленькая, пухленькая. Только она одна. — Вот как? Значит, с тренировки? Что же это за тренировка, можно полюбопытствовать? Светленькая, пухленькая улыбается. Он так и знал. Она смотрит на него. И вроде как поверх него. Все ясно. Он берется за кепку, поворачивает ее на пол-оборота, козырьком вперед. Кланяется, снимает кепку, держит в воздухе над ее головой. — Нравится? Она вскидывает брови, смотрит вверх, не поднимая головы. Словно боится уткнуться в невидимую крышу. Съеживается, сжимается. — Ага. Симпатичная. У Марвина такая же. Только она. — У Марвина? — Это мой старший брат. Ему двенадцать. Он опускает кепку. Невидимая крыша, он ее преодолевает. Быстро проводит рукой по ее светлым волосам. Гладкие, очень мягкие. Надевает кепку ей на голову. Гладкую, мягкую. Красно-зеленый ей к лицу. — Ух ты, как здорово! Тебе идет. Она не отвечает. Черненькая собирается что-то сказать, и он опережает ее: — Бери, она твоя. — Моя? — Да, если хочешь. Ты в ней очень красивая. Она отводит взгляд. Берет за руку черненькую. Хочет увести, прочь от скамейки, прочь от того, на ком только что была красно-зеленая кепка. — Так ты не хочешь взять? Она останавливается, отпускает руку черненькой. — Хочу. — Тогда бери. — Спасибо. Она делает книксен. В наше время это редкость. Не то что раньше. Теперь все должны быть одинаковыми, никто больше не делает книксен и не кланяется. Черненькая молчала дольше обычного, но сейчас резко хватает за руку светленькую, пухленькую. Дергает ее, и обе спотыкаются. — Пошли. Нам пора. Подумаешь, дядька с кепкой. Светленькая, пухленькая смотрит на черненькую, потом на него, потом упрямо опять на черненькую: — Сейчас. Черненькая повышает голос: — Нет. Идем отсюда, быстро. — Она оборачивается к нему. Проводит рукой по своим длинным волосам. — И между прочим, она уродская. Наверное, самая уродская из всех, какие я видела. Она показывает на красно-зеленую кепку. Тычет в нее пальцем. Так, животное. Скорей. Кошка. Дохлая, может быть. Им лет девять, максимум десять. Кошка сойдет. — Вы так и не сказали, на какую тренировку ходили. Черненькая подбоченилась. Как старая бабка, сварливая старая бабка. Вроде той, что была в Сетерской кутузке, в первый раз. Знай воспитывают да переделывают. А его не переделать. Он не хочет меняться. Он такой, какой есть. — На гимнастическую. Мы ходили на гимнастику. Мы туда все время ходим. А теперь нам пора. Они идут прочь, темненькая впереди, светленькая, пухленькая позади, не так быстро, не так уверенно. Он смотрит на их спины, их голые спины, голые попки, голые ножки. Бежит за ними, обгоняет, становится перед ними, протягивает руки. — Ты чего, гадкий дядька? — Где? — Что «где»? — Где у вас тренировки? Две пожилые дамы гуляют на холме. Почти дошли до цветов, тех, которые не розы. Он смотрит на них. Потом смотрит вниз, быстро считает до десяти, снова поднимает взгляд. Они до сих пор там, но собираются свернуть, идут к другой дорожке, в сторону фонтана. — Что ты делаешь, гадкий дядька? Молишься? — Где у вас тренировки? — Не твое дело. Светленькая, пухленькая сердито глядит на подругу. Опять Мария говорит за двоих. А она, между прочим, другого мнения. Ей вовсе не кажется, что им надо быть такими злюками. — В Скарпхольмском зале. Ну, ты знаешь. Вон там. Она показывает на холм, в ту сторону, откуда они недавно пришли. Кошка. Дохлая кошка. Забей на нее. Забей на животных. — Хороший, зал-то ваш? — Не-а. — Еще противнее тебя. Клюют, обе. Даже черненькая отвечает. Он по-прежнему стоит перед ними. Опускает руки. Проводит ладонью по черным усам. Как бы приглаживает. — А я знаю, где есть новый зал. Совсем новый. Он тут рядом, возле вон того высокого дома, рядом с низким белым, видите? Я знаю владельца. И сам частенько там бываю. Может, и вам лучше там тренироваться? В смысле, всей вашей группе. Он энергично тычет в ту сторону, они следят за его рукой, за его пальцем, светленькая, пухленькая — с любопытством, черная шлюха — с неприязнью. — Нету там никакого зала, гадкий дядька. Нету, и все тут. — А ты там была? — Нет. — Так вот. Зал там есть. Совершенно новый. И вовсе не противный. — Враки все это. — Враки? — Да, враки.
Мария без конца мелет языком. Как всегда. Незачем ей говорить за двоих! И злюкой такой быть незачем. Это все потому только, что кепка досталась не ей. А вот она ему верит. Он подарил ей свою красно-зеленую кепку. И знает хозяина зала. Скарпхольмский зал ей не нравится: там воняет старьем, а от матов чуть ли не навозом несет. — Никакие это не враки. Марвин тоже говорил, что там есть новый зал. Там наверняка лучше.
Ида верит, что там находится новый зал. Она вечно всему верит. И ведь потому только, что ей досталась эта уродская кепка. Она знает, как выглядят новые залы. Видела в Варшаве, когда была там с мамой и папой. — Я знаю, нет там никакого нового зала, дядька. Я-то знаю, это все враки. И если, когда мы туда придем, там не будет нового зала, я все расскажу маме с папой.
Отличный день. Июнь, солнце, жара, четверг. Две маленькие шлюхи идут перед ним по дорожке парка. Черненькая — шлюшка для всех. Светленькая, пухленькая — только для него. Шлюхи, шлюхи, шлюхи. С длинными волосами, в тонких курточках, в брючках в обтяжку. Не надо было дрочить. Светленькая, пухленькая шлюха оборачивается, смотрит на него. — Нам нужно скорей домой. Мы будем ужинать. Мама, и Марвин, и я. Я проголодалась, всегда хочу есть после тренировки. Он изображает улыбку. Им ведь это нравится. Тянется к кепке, которая у нее на голове, легонько дергает за козырек. — Да мы мигом. Я же обещал. Почти пришли. Сейчас увидите, понравится вам или нет. Захотите ли вы там тренироваться. В этом зале пахнет новым, ты ведь знаешь, как пахнет новое? Они заходят внутрь. Он уже три ночи спал здесь. Взломать дверь оказалось легче легкого. Подвал с отсеками, но в них всякий хлам: коробки с домашней утварью и книгами, детские коляски, книжные полки из ИКЕА, лоскутные половики, несколько торшеров. Хлам. Кроме тридцать третьего номера, почти в самом конце, где обнаружился детский велосипед, с пятью скоростями, черный. Он его продал за двести пятьдесят крон, целый подвал — и всего один паршивый детский велик. Как только они входят в подвальный коридор, он хватает их за руки. Крепко держит обеих за руки, они кричат, как всегда, но он держит крепко. Он тут командует. Он командует, а шлюхи кричат. Он спал тут три ночи и знает, никто сюда не припрется, ни вечером, ни ночью. Дважды по утрам слышал шаги, кто-то пошебуршился в своем отсеке, и все стихло. Так что шлюхи могут кричать. Им так положено.
Она думает о Марвине. Она думает о Марвине. Она думает о Марвине. О комнате Марвина. Там ли он сейчас? Она надеется, что он там, в комнате. Дома. У мамы. Наверняка лежит на кровати и читает. Как обычно по вечерам. Большей частью «Калле Анка» в карманном издании. По-прежнему. А немногим раньше читал «Властелина колец». Но больше всего он любит карманного «Анку». Наверняка и сейчас читает, она уверена.
Гадкий, гадкий дядька. Гадкий, гадкий дядька. Гадкий, гадкий дядька. Ей не разрешают разговаривать с такими. Мама с папой вечно спрашивают, а она всегда говорит, что никогда с ними не разговаривает. Ведь и правда не разговаривает. Типа просто прикалывается. Ида трусит. А она нет. Мама с папой рассердятся, когда узнают, что она с таким разговаривала. Ей не хочется, не хочется, чтоб они сердились.
Тридцать третий отсек — самый подходящий. Тот, где он нашел велосипед. И где спал. Они больше не кричат. Светленькая, пухленькая шлюха плачет, сопли текут из носа, глаза красные. Черненькая шлюха глядит на него упрямо, вызывающе, с ненавистью. Он привязывает их руки к одной из белых труб, тянущихся вдоль серой цементной стены. Труба горячая, очевидно с горячей водой, обжигает им руки. Они пинают его ногами, и он пинает в ответ. Пока до них не доходит. Тогда они перестают пинаться. Обе сидят тихо. Шлюхам положено сидеть тихо. Шлюхам положено ждать. Он тут командует. Он раздевается. Снимает майку, джинсы, трусы, ботинки, носки. В таком порядке. Раздевается перед ними. Если они не смотрят, он их пинает, пока не начнут смотреть. Шлюхам положено смотреть. Он стоит перед ними, голый. Красивый. Он знает, что красивый. Тренированное тело. Мускулистые ноги. Подтянутый зад. Никакого живота. Красивый. — Что скажете? Черненькая шлюха плачет. — Гадкий, гадкий дядька. Она плачет. Долго держалась, но теперь она как все шлюхи. — Что скажете, я красивый? — Гадкий, гадкий дядька. Я хочу домой. Пенис у него стоит. Командует. Он подходит к ним совсем близко, наклоняет пенис к их лицам. — Красавец, а? Не надо было дрочить. А сегодня утром он сделал это дважды. Его хватит лишь еще на два раза. Он онанирует перед ними. Шумно дышит, пинает светленькую, пухленькую, когда та на секунду отводит взгляд, и кончает на их лица, в их волосы, которые становятся липкими, когда они начинают трясти головой. Они плачут. Шлюхи ревут взахлеб. Он их раздевает. Кофточки приходится разрезать, руки-то у них привязаны к горячей трубе. Он думал, они постарше. А у них даже груди нет. Он снимает с них все, кроме обуви. С обувью можно повременить. Еще рано. У светленькой, пухленькой шлюхи туфли розовые. Почти что лакированные. У черненькой шлюхи — белые гимнастические кеды. Как у теннисистов. Он садится на корточки. Перед светленькой, пухленькой шлюхой. Целует ее розовые лакированные туфли, сверху, у пальцев. Облизывает их, от пальцев к пятке, к каблуку. Потом снимает. Нога у этой шлюхи красивая. Он поднимает ее, шлюха еще больше опрокидывается назад. Он лижет ей лодыжки, пальцы, долго сосет каждый. Искоса глядит на ее лицо, она тихо плачет, его одолевает резкое желание.
•
Она просыпается, когда приносят газету. Каждое утро. Бум! — газета падает на деревянный пол. Дверь за дверью. Она пробовала догнать его и остановить, но ни разу не успела, видела лишь его спину. Молодой парень, волосы собраны в хвост. Если сумеет догнать, она объяснит ему, как люди чувствуют себя по воскресеньям в пять часов утра. Больше не уснуть. Она ворочается, ерзает, потеет, надо, надо заснуть, но не выходит, раньше с этим никогда проблем не было, но теперь сразу наваливаются мысли, шесть утра, а нервы уже на пределе, черт бы побрал этого разносчика газет с его хвостом. «Дагенс нюхетер» по воскресеньям толстая, прямо как Библия. Она лежит, держит перед собой несколько страниц, выхватывает слова, тут и там, их слишком много, никак они не складываются в связный текст. Все эти интересные репортажи про интересных людей, которые она должна бы прочитать, но не может, аккуратно складывает стопкой, чтобы прочесть позже, но никогда не читает. Она места себе не находит. Все эти часы. Газета, кофе, зубы, завтрак, постель, мытье посуды, снова зубы. Еще и половины восьмого нет, воскресное июньское утро, солнце пробивается сквозь жалюзи, но она отворачивает лицо, пока что не выносит свет, слишком много лета, слишком много людей, держащихся за руки, слишком много людей, спящих рядом с другими людьми, слишком много людей, смеющихся, играющих, любящих, она их не выносит, по крайней мере сейчас. Она спускается в подвал. К своему отсеку. Там темно, сиротливо, неприбрано. Она знает, работы там как минимум часа на два. Тогда будет хотя бы уже полдесятого. Первым делом ей бросается в глаза взломанный висячий замок. В соседних отсеках то же самое, надо бы выяснить, кому они принадлежат, тридцать второй и тридцать четвертый, она уже семь лет в доме, а их хозяев никогда не видела. Теперь у них есть кое-что общее — взломанные замки. Теперь есть повод поговорить. Кроме того, велосипед. Точнее, его отсутствие. Дорогой черный велосипед Юнатана, с пятью скоростями. Который ей велено продать, минимум за пять сотен. Теперь придется звонить ему, домой, его отцу, лучше сказать сейчас, тогда он успеет успокоиться к своему возвращению. Впоследствии она никак не могла понять, почему не увидела сразу. Что могла думать о том, кому принадлежат тридцать второй и тридцать четвертый отсеки, что могла думать о черном горном велосипеде Юнатана. Она будто не хотела видеть, не могла видеть. Когда полиция допрашивала ее, она истерически засмеялась, услышав вопрос, что она первым делом увидела, когда открыла свой отсек. Первое важное впечатление. Смеялась она долго, пока не закашлялась, смеялась и сквозь слезы объясняла, что думала тогда только об одном: как Юнатан расстроится из-за пропажи своего черного велосипеда и что теперь он не сможет купить компьютерную игру, которую она ему обещала, рассчитывая выручить за велосипед как минимум пять сотен. Она ведь никогда прежде не видела смерть, никогда еще на нее не смотрели неподвижно, не дыша. Потому что именно так и было. Они смотрели на нее. Лежали на цементном полу, и под головой у обеих цветочные горшки, как твердые подушки. Маленькие девочки, моложе Юнатана, не старше десяти. У одной волосы светлые, у другой — темные. И всё в крови — лицо, грудь, живот, бедра. Запекшаяся кровь повсюду, кроме ног, ножки чистые, будто вымытые. Она никогда раньше их не видела. А может, видела. Они ведь поблизости жили. Конечно, наверняка видела. Может, в магазине. Или в парке. В парке всегда много детей. Почти трое суток они пролежали на полу ее отсека. Так сказал судебный медик. Шестьдесят часов. В вагине, в заднем проходе, на теле, в волосах обнаружены следы спермы. Влагалища и анусы подвергались так называемому острому насилию. Острый предмет, предположительно металлический, неоднократно внедрялся туда, что вызвало сильное внутреннее кровотечение. Возможно, они ходили в одну школу с Юнатаном. На школьном дворе всегда много девчонок, и все на одно лицо, девчонки как девчонки. Обе раздетые. Одежда лежала перед ними, прямо у двери отсека. Одна вещица подле другой, рядком, как на выставке. Куртки свернуты, брюки сложены, кофточки, трусики, носки, обувь, резинки для волос — все в идеальном порядке, разложено аккуратно, в двух сантиметрах друг от друга, два сантиметра от одной вещи до другой. Они смотрели на нее. Только не дышали.
Предположительно четыре года назад