Это был телефонный звонок из прошлого. — Говорит Сесилия, — сказала она, а поскольку я промолчал, добавила: — Сесилия Странд. — Сесилия! Сколько лет, сколько зим. Как поживаешь? — В общем благополучно. — Ты все еще в службе охраны детства работаешь? — Да, я, пожалуй, одна из наших там задержалась. — Слушай, когда мы виделись в последний раз? Лет десять назад? — Не меньше. Я уже лет пять как в Осло живу — перебралась на другую сторону гор. — Так ты из Осло звонишь? — Нет. Сейчас я в Бергене, в Мункеботн. Приехала маму навестить. Не знаю, помнишь ли ты ее? — Нет, я… — Да ладно, не суть… Видишь ли, мне надо с тобой переговорить об одном важном деле. — Я готов. — Когда у тебя будет время? — Вот уж чего-чего, а времени у меня хватает. — Значит, встретимся? — Охотно. Где? — Что, если на Фьелльвейен? Я выглянул в окно. Дождик, моросивший утром, оказался лишь предвкушением осени. А теперь на город, как жидкий мед, лились солнечные лучи. Гора Флёйфьель маняще зеленела, улица Фьелльвейен — «горная дорога» — опоясывала ее как экватор, а на горизонте не предвиделось никаких признаков непогоды. — Давай. Куда пойдем? — Может, встретимся, а там решим? Я выйду примерно через полчасика. Я взглянул на часы. — Отлично. До встречи. Пять минут спустя я включил автоответчик, закрыл офис и отправился в путь. Я пересек Фискеторьет — Рыбную площадь, прошел мимо Мясного базара до улицы Ветрлидсалльменнинген и поднялся по лестнице к выкрашенной в белый цвет старой пожарной станции в районе Скансен. В кронах деревьев уже проглядывали первые желтые листочки, но пока их было совсем немного. Со стороны парка, из детского сада, доносились голоса ребятишек, которые выколачивали из формочек свежеиспеченные куличики. Сороки провожали уходящее лето, раскатисто хохоча в ветвях каштана, увешанных плодами. В конце концов по короткой прямой улочке я взобрался к Коню и оказался там, где мы договорились встретиться, — на Фьелльвейен. Конем в народе зовется вывеска с надписью «Помни: коню нужен отдых», которую к столетнему юбилею Фьелльвейен повесили у фонтанчика с питьевой водой, где в старые времена стоял чан с водой для лошадей. Фьелльвейен для бергенцев — главное место для прогулок. Поколение за поколением они прохаживались здесь по воскресеньям, любовались городом, показывали на свой дом и произносили «вон там мы и живем» с таким видом, будто поверяли друг другу государственную тайну. Я двинулся по улице. Пенсионер в бриджах и анораке пружинисто шагал в гору. Мимо дома лесника трусцой бежали школьники во главе с бодрой физкультурницей. Их строй колыхался неспешной волной, как прибой житейского моря, — пока еще в отдалении от его грозных глубин. Я посторонился, чтобы они не увлекли меня с собой — в напрасные мечты о юности, о минувшем времени, в тоску по запаху спортивной формы. Возле Монплезира, старого развлекательного центра, выстроенного в виде храма, фасадом к морю, задней стеной на Фьелльвейен, я взглянул на часы. Она уже должна быть здесь. Мне был виден лишь небольшой отрезок улицы от Вильхельминеборга до Кристинеборга, чьи названия напоминают о временах, когда любой мог увековечить имя своей жены. Сандвикские горы поднимались уступами над Фьелльвейен к флюгерам на вершинах, а те с готовностью показывали, откуда дует ветер, всем, у кого было достаточно острое зрение, чтобы это разглядеть. На склонах росли деревья, чьи стволы были словно коричневые колонны, а пни и камни свидетельствовали о шквальных ветрах и лавинах, спускавшихся с гор. Я увидел ее первым: она шла по направлению ко мне, в джинсовом костюме, с сумкой на плече, солнце золотило ей волосы. Увидев меня, она остановилась и слегка прищурила глаза за стеклами очков, как будто хотела убедиться, что это действительно я. Ее темно-русые волосы были коротко подстрижены, и в них виднелась седина, которой не было при нашей прошлой встрече. Мы коротко обнялись и немного поудивлялись друг другу, как это бывает со старыми друзьями, когда вытатуированные временем знаки уже невозможно скрыть: они острым ножом вырезаны на лице, да и не только на лице. Она смущенно улыбнулась: — Извини, я немного опоздала. Мама старая… Нужно было кое-что сделать, помочь… — Ничего страшного. Она показала на скамейку: — Может, присядем? Вон там, на солнышке. — Давай. — Ты, наверное, удивлен, что я тебе позвонила? — Да. Столько лет прошло… — Всего лишь десять. — Ну, для меня это много. Десять лет. — Вот как? Она выжидающе посмотрела на меня, но я не стал ничего объяснять. — Ты сказала, что хочешь поговорить о чем-то важном, — вернул я ее к теме разговора. — Да. — Она немного помолчала, пока мы усаживались на скамейку. — Ты помнишь Яна-малыша? Я вздрогнул: — Ты еще спрашиваешь! — Ну… Это был риторический вопрос. — Полгода он был почти как наш собственный ребенок. Она покраснела. Я сказал это не для того, чтобы заставить ее покраснеть, а потому, что так оно и было на самом деле. Ян-малыш. Шестилетний, семнадцатилетний — и теперь?… Сколько же ему? — Так о чем ты хотела поговорить? Она вздохнула: — Он в розыске. За убийство. — О, черт! Опять? — Да, Варг, опять. И это еще не все. У него нашли что-то вроде списка приговоренных. — То есть он намерен убить еще нескольких человек? — Может быть… Впрочем, да, именно этого он и хочет. И один из них — ты. — Что?! На мгновение у меня потемнело в глазах. Затем я пришел в себя и медленно окинул взглядом фьорд Бю и заодно — события двадцатипятилетней давности. Я чувствовал, что солнце греет мое лицо, но внутри меня сковал холод, да он, собственно, никогда меня не покидал — холод упущенной весны.
Впервые я повстречался с Яном-малышом жарким душным днем в июле 1970 года. Меня и Эльзу Драгесунд отправили провести беседу с нерадивыми родителями в Ротхаугский жилой комплекс — громадный серый многоквартирный дом недалеко от школы. Кто-то из соседей пожаловался в коммуну, а соцотдел переслал заявление к нам. Эльза, резкая, но в общем добродушная женщина, в том году — едва за сорок, с рыжеватыми волосами и приверженностью к слишком яркой одежде, работала в службе охраны детства дольше всех нас. Сам я тогда был еще новичком. Мы вошли в подъезд, темный и прохладный (очень кстати в такой день — было 25 градусов в тени), поднялись на второй этаж. Табличка с фамилией жильцов на двери отсутствовала. Сквозь матовое стекло до нас доносилась громкая музыка. Пришлось нажать на звонок несколько раз, пока внутри не раздались нетвердые шаги. Дверь распахнулась, и в проеме появилось землистое лицо. — Кого еще черт принес? Эльза приветливо улыбнулась и сказала: — Вы Метте Ольсен? Женщина окинула нас пустым взглядом. Она была очень худа и горбилась, будто у нее сильно болел живот. С трудом можно было догадаться, что она блондинка: настолько грязны были ее спутавшиеся волосы. На ней были джинсы, которые как минимум месяц не знали стирки, и растянутая футболка. Губы опухли и растрескались, а под тонкой футболкой проступала маленькая, почти детская грудь — как две крошечные булочки. — Мы из охраны детства, — сказала Эльза. — Можно войти? Глаза женщины на секунду вспыхнули гневом, но потом она нехотя посторонилась и придержала дверь, пропуская нас внутрь. Запах, который ударил нам в нос, едва мы переступили порог маленькой темной прихожей, представлял собой насыщенную смесь «ароматов» кисловатого сигаретного дыма, накопившегося мусора и перегара. А еще — и как ни страшно, но потом за годы работы в охране детства я к этому привык — пахло неухоженным маленьким ребенком. Не дожидаясь приглашения, мы пошли на грохот музыки и оказались в комнате, где на полной громкости ревел кассетник. Исполнителей узнать было невозможно — какой-то тяжелый рок, от которого содрогались стены. Эльза решительно подошла к магнитофону и нажала на «стоп». Тишина буквально оглушила нас. Метте Ольсен притащилась в комнату вслед за нами. Руки ее тряслись, взгляд был пустым и стеклянным. Объяснение нашлось легко: на обшарпанном столе и на полу вокруг него стояло множество пустых бутылок — в основном пивных, но были и из-под вина, водки, а также узнаваемые пластиковые фляги дешевого пойла из местных лавчонок. На маленьком комоде валялось в беспорядке несколько пустых упаковок от таблеток, как после последней отчаянной попытки хоть что-то в них найти. — А где ваш мальчик? — спросила Эльза. Метте Ольсен беспомощно огляделась по сторонам, прежде чем кивнуть на полуоткрытую дверь в другом конце комнаты. Мгновение мы стояли, прислушиваясь, но оттуда не доносилось ни звука. Мы медленно двинулись туда, впереди Эльза, за ней я, и осторожно заглянули внутрь. Неубранная широкая кровать занимала почти всю стену. Деревянная сушка для белья стояла в углу, увешанная шмотками. Белье, одежда валялись по всей комнате. Напротив постели находилась детская кроватка, и в ней сидел маленький мальчик, как мне показалось, лет двух с половиной — трех. Он был в покрытой пятнами майке, которая когда-то, видимо, была белой, и набухшей от влаги одноразовой пеленке, обвязанной поверх клеенчатым подгузником. Он почти не обратил на нас внимания, лишь взглянул пустыми апатичными глазами. Его влажный ротик был приоткрыт, а в ручонке он держал два кусочка хлеба, склеенных чем-то, напоминающим шоколадную пасту. Но хуже всего была тишина. Он не издавал ни звука. Эльза сделала несколько шагов к ребенку и обернулась к Метте Ольсен, которая стояла в дверях позади нас, такая маленькая, что, казалось, не отбрасывала тени, зато с оскорбленным выражением лица. — Это ваш ребенок? — спросила Эльза дрогнувшим голосом. Метте Ольсен кивнула и сглотнула слюну. — Как его зовут? — Ян-малыш. — Ян? — Ян Элвис. — Когда вы меняли ему пеленку? Она уставилась на нас и развела руками: — Вчера?… Я не помню. Эльза глубоко вздохнула: — Вы понимаете, что так не годится? Что мы должны что-то предпринять? Молодая женщина грустно посмотрела на нас, но никак не отреагировала, словно она и не поняла, что ей только что сказали. Эльза взглянула на меня: — Классический пятый параграф. Мать — в вытрезвитель, ребенка — срочно к медикам. Хлопнула входная дверь, и грубый голос ворвался в квартиру: — Ме-е-е-е-етте! Ты тут? Никто из нас не ответил, и через секунду мы услышали в соседней комнате громкие шаги и звук катящихся по полу пустых бутылок. — Что за хрень? Мы обернулись, Метте испуганно шагнула к нам. — Черт, это еще что за собрание? Вы кто такие? Какого дьявола вам тут?… Мужчина был крупный и выглядел угрожающе. Ближе к сорока, чем к тридцати годам, обе руки в татуировках. Он был одет в темную полосатую рубашку и светлые брюки. На лбу вздулась кровоточащая ссадина. — Мы из службы охраны детства, — сказала Эльза ледяным тоном. — А вы, видимо, отец ребенка? — А вот это не твое собачье дело, чертова кукла! — проревел он и шагнул в комнату. Эльза не двинулась с места. Я прошел вперед и встал между ними. Тогда он повернулся ко мне. Сжав кулаки и свирепо уставившись на меня, он рявкнул: — Чего надо? В лобешник тебе засветить? — Терье, — промямлила Метте Ольсен, — не надо… — Какого хрена вас, чертовы куклы, тревожит, отец я парню или нет? У вас что тут, перепись населения? Я развернул плечи, чтобы выглядеть посолиднее, и сказал: — Нас направил к вам соцотдел… — Да пошел он, ваш гребаный соцотдел! А ну убирайтесь отсюда оба! Я посмотрел на Эльзу: все-таки она была старшим сотрудником. Она собрала волю в кулак и решительно произнесла: — Ребенок находится в критической ситуации, господин… — Она взглянула на него вопросительно, но поскольку ответом ей было лишь фырканье, то продолжила: — Ему необходима срочная медицинская помощь, так что мы заберем его с собой. Ваша жена… Ей тоже, насколько я вижу, необходима помощь. Но если у вас есть какие-либо возражения, я прошу разговаривать с нами корректно, чтобы мы смогли спокойно все обсудить. — Слушай, ты! — заорал он в ответ. — Ты сама-то поняла, что тут начавкала? А ну вали отсюда со своим мудозвоном! На старт, внимание, марш! А не то угощу тебя вот этим! Ясно? — И он замахнулся на нее кулачищем. Увидев, что он вот-вот полезет в драку, я вмешался: — Эй, храбрец… У меня, может, и не так много татуировок, как у тебя, но я достаточно лет оттрубил на флоте и кое-каким приемчикам обучен, так что прими это к сведению… Он снова перевел на меня взгляд, уже менее уверенный, чем прежде: вероятно, сумел мгновенно оценить, на что я способен. — Насколько я могу догадаться, — снова вмешалась Эльза, — мы говорим с господином Ольсеном? — Никакой я вам не Ольсен! Она вон Ольсен. И не жена она мне. Хаммерстен меня зовут, пометь там себе. — И он угрожающе уставился на мой блокнот. — Ну что ж, — подытожила Эльза, — поскольку добровольно ребенка вы не отдаете, придется нам вызвать полицию. — Терье, — снова проныла Метте Ольсен, — не надо! — Но сперва давайте-ка я поменяю ему пеленку, — сказала Эльза и посмотрела на Метте. — Где они у вас лежат? — В ванной, — кивнула та. — Пойду принесу. С этими словами Эльза прошла мимо Терье Хаммерстена и вышла из комнаты. Мы остались втроем. Я чувствовал напряжение во всем теле и был готов к самому худшему. Вдруг он с силой выдохнул, разрубил кулаком воздух, повернулся и шагнул в коридор. Я немедленно двинулся за ним, боясь за Эльзу, но ничего не произошло. Она вернулась с пачкой пеленок, а сразу после этого входная дверь с грохотом захлопнулась. — Так вы не женаты? — спросила Эльза. Метте Ольсен только покачала головой. — Но он — отец ребенка? Она пожала плечами. — Так-так, — вздохнула Эльза — Ну ничего, разберемся. В тот же вечер Ян-малыш, или Ян Элвис Ольсен — как его звали официально, — был доставлен в медсанчасть детского дома на Кальфавейен. Его мать в это же время была помещена в наркологическую клинику на улице Короля Оскара, где нас со всей горячностью заверили, что она пройдет полный курс лечения и реабилитации. Вечером, когда я вернулся домой, на улицу Мёхленприс, Беата насмешливо взглянула на меня поверх книжки. — Еда в холодильнике, — сказала она. — Извини, что задержался. Прости своему милому дурное поведение. — Да ладно, я же все понимаю. — Конечно. — Я наклонился и поцеловал ее. — Как прошел день? — Да так. Не солнышко, но и не снег… В октябре я узнал, что Яна-малыша перевели в приют. Нам сказали, что у него серьезные психологические нарушения и с людьми он контактирует с трудом. Мать его, судя по сведениям, дошедшим из судебных органов, чувствовала себя не слишком хорошо — сожительство с Терье Хаммерстеном закончилось тем, что он был осужден за побои на шесть месяцев тюрьмы без права амнистии. А жизнь между тем шла своим чередом. Я думал, что больше ни с кем из них не увижусь. И ошибался.
Это был телефонный звонок из прошлого.