Странная история связана с расшифровкой языка фараонов. Я, Морган де Спаг, математик, коему Наполеон даровал титул графа де Ретеля, и задача моя — описать начало сей истории. Пришло время выполнить эту задачу. 1 июня 1818 года в Париже стоит хорошая погода. Воздух прозрачен и сух, и некая дымка, застилавшая мне взгляд, рассеялась. Я даже чувствую, что готов писать. Давайте уточним: мне семьдесят три года, и это очень удивляет моего друга Фароса-Ж-Ле Жансема. В то время, о коем пойдет речь, ему было всего лишь сорок три, и то обстоятельство, что он столько прожил, казалось ему престранным. Дело не в том, что он желает моей смерти (я уверен, он будет меня оплакивать), но он полагает свою кончину само собой разумеющимся фактом; как будто она должна прийти к нему через час… и раньше, чем ко мне. Фарос всегда был убежден, что он не успеет состариться. Он любил повторять, что он слабый и больной. Но это мнимый больной: когда я вижу, как он носится по улицам Парижа на десять шагов впереди меня, я завидую этому худому человечку с восковой кожей. Он еще похоронит нас всех. Того же Орфея Форжюри, который чувствует себя прекрасно, хотя и старше Фароса на несколько лет. Подозреваю, наш юный Фарос страдает от единственной болезни: страха подхватить какой-нибудь недуг… В остальном же он — один из самых живых умов, что мне суждено было когда-либо встречать. Нижеследующая история — лишнее тому подтверждение.
Пора уже начинать историю. Это не терпит отлагательств — силы оставляют меня. Однако дело не только в возрасте: я смертельно устал от того, что творится вокруг моего имени и чему причиной моя верность Наполеону. После его падения репутация моя рухнула, и вот уже три года жизнь представляет собой подлинную Голгофу. Меня исключили из Института, критикуют мои работы, оспаривают мое преподавание математики в Политехнической школе. Обвинения, коим я подвергаюсь, истощают тело больше, чем ужасный зимний грипп, поразивший мои легкие. Я кашляю и задыхаюсь. Ночью меня рвало кровью. «С утра мне полегчало, — сказал я своей супруге Гортензии де Спаг. — Все плохое пройдет». Она сделала вид, будто поверила, эта верная женщина, которая всегда соглашалась с тем, что я решил. Затем она помогла мне добраться до моего рабочего кабинета, где я сейчас и нахожусь. Колокол в районе парка Монсо только что пробил трижды. Будем соблюдать предписания. Никаких посетителей. Полный покой.
История эта началась в 1798 году, когда было принято решение об экспедиции в Египет. Век Просвещения заканчивался, гражданин Республики верил в языческое чудо разума: прогресс осветит торговлю между народами, наука разрешит тайны, коими извечно питались деспотизм и мракобесие Старого Режима. Мы готовы были содействовать рождению мира, где будет господствовать знание. Молния, пар, гравитация — все это будет объяснено не просто молитвами и магией. Не понадобится больше колдовства, чтобы пересечь океан: буссоль, компас и карты проведут нас лучше, чем бог Нептун. Отныне человек станет жить в мире, предназначение коего в том, чтобы бороться со всем этим гнетом. Догмы разрушатся, и зарождающиеся сомнения покажутся отраднее, чем жизнь наших предков, проведенная в тени Короля-Солнца. Завоевания разума — на сей раз все будет ради них. Потребуется тяжкий труд, честный труд во имя человека образованного и свободного, и эти слова придадут мужества наименее отважным — даже мне, которому стукнуло уже пятьдесят два года, когда 19 мая 1798 года я ступил на палубу «Отважного». В числе ста пятидесяти с лишним ученых и не менее тридцати тысяч солдат я отплывал в Египет вместе с Бонапартом. Я отправлялся на завоевание уснувшего мира. Воевать, унижать туземцев? Об этом не могло быть и речи. Пусть барабаны вели за собой военных, но для нас, для ученых, они были всего лишь вспомогательными орудиями армии совершенно иного толка. А среди задач, стоявших перед нами, значилась расшифровка истины, коя отказывалась раскрываться сама. Письменность фараонов, образованная кабалистическими знаками, — вот что было почетной и добродетельной целью для слуг науки. Продвигаясь вверх по Нилу, ученые должны были разгадать эти тайны, которые даже греки, наши античные предшественники, не смогли расшифровать. Разумеется, некоторые насмехались над нашим предприятием и даже угрожали нам: «Знаки, начертанные на стенах храмов, непобедимы и священны…» Но этого было недостаточно, чтобы заставить нас усомниться. Разум всегда должен побеждать.
Вера в письмена божественного происхождения, возможно, и раздражала приверженцев республиканской мудрости, но гениальный Моцарт, свободомыслящий франкмасон, разве он сам не уплатил свой долг Египту, в 1791 году написав оперу «Волшебная флейта»? Не это ли вынудило Европу заинтересоваться тайнами Нила? В Париже, я это очень хорошо помню, возникла мода. Мебель, картины, ковры, позолота — все это понемногу заимствовалось у египетского стиля. На приемах я встречал честных граждан, ярых республиканцев, которые имели у себя кто гипсовую копию пирамиды, кто сфинкса, вырезанного из гранита, кто набитых соломой змей; через различных сметливых и подозрительных дельцов все это доходило до парижских салонов. В собственном доме я изо всех сил старался не видеть в центре вестибюля кожаный саркофаг, покрытый кроваво-красной известью, его всучили Гортензии в одной лавке неподалеку от Лувра. Ко всему прочему, жена моя приказала обить салон тканью, на которой теснились изображения обелисков, развалин храмов, пальм и сфинксов. В этой комнате, превращенной в подобие Египта, она, вздыхая, пожирала статьи из «Журнала роскоши и моды», в которых авторы бесконечно рассуждали об опере Вольфганга-Амадея Моцарта. Бесспорно, потрясающее произведение, и я целиком и полностью присоединяюсь к музыкальным критикам. «Волшебная флейта» — произведение грандиозное. С другой стороны, оно не всегда правильно и до конца понималось. Успех Моцарта выходил за пределы музыки как таковой. Ни единый салон не собирался, ни единый ужин не проходил без того, чтобы хотя бы один педант не излагал какого-нибудь пассажа, почерпнутого из книги Шиканедера: — В Вене я присутствовал на трех представлениях «Волшебной флейты», — начинал один… Тотчас все столовые приборы замирали. — И что же вы поняли? Педант, разумеется, выдерживал паузу, а затем изрекал: — Я не теряю надежды услышать, как герой Сарастро посвящает меня в тайны природы. Затем я отправлюсь в Египет, дабы прочитать иероглифы… И я найду Солнечный Круг в семи ореолах. Ореол! На голове этого глупца скорее следовало бы водрузить дурацкий колпак. Едва оставляли в покое Моцарта, неизменно появлялся другой болтун, подверженный острой египтомании, и начинал рассказывать о некоем антикваре, только что вернувшемся с этого самого Востока. — Я думаю, это копт, — предполагал он. — Копт? — Монах, говорящий по-гречески и по-арабски… Вероятно, расстрига. Вот тема, что могла расшевелить любой самый скучный ужин! Уверенный в успехе рассказчик понижал голос: — Этот монах, он одновременно и антиквар, сжег себе глаза песком и харкает чем-то вроде крови, но она не красная… — И, конечно, он еще не очень честный человек. — Пожалуйста, Морган! — подталкивала меня моя хрупкая жена, пытаясь тем самым вынудить к молчанию. — Внутренние органы у этого копта заражены, — добавлял рассказчик. — Он умирает в приюте для неизлечимо больных. Но один мой друг, он врач, позволил мне его повидать, потому я все это и узнал. Затем, привлеченный куском курицы и анжуйским вином, рассказчик переходил к столу. По его словам выходило, что Египет полон странных священных животных, каких-то крокодилов, которым поклонялись, как богам. Они жили в воде Нила. Кстати, монах-антиквар выпил этой воды, после чего и стал харкать густой и темной субстанцией, которая не была ни кровью, ни желчью. Когда сидящие за столом переставали дышать, рассказчик вставал: — Но самое страшное бедствие грозит путешественникам. Их тела покрываются некими странными гнойниками, которые вдруг вскрываются и выпускают поток зловоний. — Это ад, — стонали гости. — Нет, обыкновенная чума, — пояснял я. — Еще во времена Крестовых походов… — Помолчите, господин де Спаг! Эта частица «де», наследство от моей семьи мелкопоместных дворян из Арденн, в ту эпоху звучала очень плохо. Мы ведь находились в самом разгаре 1790-х, и Максимилиан Робеспьер, тоже, кстати, дворянин, но притом душа и руководитель диктатуры монтаньяров, не знал снисхождения. И к тому же «де» произнесла Гортензия, для которой эта частица всегда была признаком гнева — жена моя всегда использовала ее при наших очень редких разногласиях. Египет входил в число яблок раздора. Воспользовавшись этой вероломной атакой, рассказчик заговорил вновь: — Там туземцы попадают в ад через реку, которую они называют Стикс. — А мы еще жалуемся на Террор, — задрожала сидящая рядом гражданка. — Там, — продолжал рассказчик, — повсюду пустыня, один сплошной песок, и вся природа только и делает, что обманывает невинного пришельца. Когда он страдает от жажды, перед ним возникают видения, а когда желание пить становится особенно сильно, мозг, охваченный безумием, заставляет его поверить в то, что он действительно видит воду. Этот обман фатален для несчастного человека, который бросается вперед — к спасению, как он верит, однако в действительности к колдовству. В этом безумном беге он теряет последние силы и умирает, задушенный песком, который забивает ему рот и нос. — Это колдовство? — Магия природы, которая заставляет поверить, что, поглощая песок, ты пьешь воду. — Дурманящее средство… — Этот феномен называется миражом и объясняется вполне научно, — попробовал высказаться я. — Гражданин Морган де Спаг сейчас объяснит нам, как вода превращается в песок! — принялся насмехаться рассказчик. Все присутствующие раскудахтались. Про себя я проклинал Гортензию, но таких неприятностей мало, чтобы выбить меня из седла. — Мираж — это оптический феномен, который вызывает иллюзии, — сказал я. — Это настоящая магия, — вмешался другой гость, игнорируя мои объяснения. — Таким образом, копт был прав. — Он рассуждает не лучше, чем вы, наивный гражданин! — вспылил я. — Тут все дело в температуре атмосферы; это слово происходит от греческого «atmos», что означает «пар». Таким образом, когда теплый воздух встречается с холодным воздухом, эта новая совокупность подвергается давлению и деформируется. Лучи света, прохода сквозь воздух, делают то же самое, да так, что в складках воздуха образуются картины, видимые человеческому глазу, которые каждый интерпретирует по-своему. Если вы хотите пить, вы увидите воду. Но это всего лишь воздух. А если вы думаете об идиоте, вы увидите идиота… — Замолчите, Спаг! — закричала моя супруга. — А вы продолжайте, — прошептала какая-то женщина, обращаясь к рассказчику. Я взбесился. Я хотел продолжить, но Гортензия метнула в меня убийственный взгляд. Рассказчик же вытащил из маленького кожаного кошелька кусок камня, походивший на кошачью голову. — Это один из их богов. Обломок священной статуэтки. Копт дал мне его, прежде чем погрузиться в забытье. Покажите другим, гражданин Спаг. Некоторые мужчины опасливо брали сей предмет через платок или столовую салфетку. Некоторые женщины, более отважные, хватали реликвию пальцами и при этом краснели. Вещь обошла весь стол. — Это же кирпич. Всего-навсего… — Верните мне это, Спаг. И салонный рассказчик добавил: — Коптский монах больше ничего не смог рассказать. — Нам повезло. — Морган, вы неисправимы.
Египет стал настоящим сумасшествием. И ответственность за это лежала не только на Моцарте… В вышеизложенном эпизоде его описали самым устрашающим образом и, надо сказать, довольно точно, однако нередко происходило совершенно обратное. Так что похвалы Египту и столь же преувеличенные дифирамбы преумножались. «Письма о Египте», написанные Клодом-Этьенном Савари, были типичным примером самой неправдоподобной лжи, какая ходила об этой стране. Этот романтик совершенно преждевременно полагал ее чем-то вроде земного Эдема. Его экзотическое описание заставляло думать, что Египет — это огромный сад, полный цветущих лимонных и апельсиновых деревьев, по которому протекает Нил, где привлекательные девушки с кожей цвета меди только и делают, что купаются и обтирают свои тела илом. К счастью, этого Савари не было с нами, когда мы высадились неподалеку от Александрии под ужасающе жгучим солнцем и посреди бесконечной пустыни… В противном случае, держу пари, многих подмывало бы заставить его съесть эту книгу, которую слишком часто принимали за чистую монету. А еще Савари принудили бы выпить воды из Нила, которую его девушки якобы приходили черпать. И тогда он убедился бы, что вкус его лимонада больше походит на вкус дизентерии. Следует отметить, что в течение этих лет нас просто подталкивали к Египту; Нил, его грязевые ванны и прочие воображаемые картины действовали как самый эффективный соблазн, что манил в страну, которую весь мир считал вполне знакомой. Аббат Макрие в своем «Описании Египта» тоже ошибался. В этом тексте, опубликованном в 1740 году, то есть за тридцать пять лет до текста Савари, сравнивалось знание о Ниле со знанием о Сене. В результате мумии, водопады и пирамиды казались парижанам такими же близкими, как, например, пригород Сен-Дени. Но кто при этом серьезно читал Вольнэ и его «Путешествие по Египту и Сирии»? Кто принимал то, что философ эпохи Просвещения обо всем этом говорил? Никто или очень немногие. А ведь он утверждал, что Египет — это, насколько хватает глаз, хмурая страна. «Финиковые пальмы с их тощими стволами, земляные жилища… Нет страны, что была бы менее живописна». Вольнэ был честен и серьезен, однако он совершал преступление: он разбивал мечту. И никто не хотел слушать эту Кассандру. Все продолжали упорствовать. А Египет по-прежнему оставался для всех неким рогом изобилия. И его завоевание стало делом срочным и вполне логичным. Дабы собрать все его предполагаемые богатствами? Мало того. Великая тайна заставляла возвеличивать страну фараонов, для многих ставшую колыбелью человечества, местом, что отмечено Богом. Если учитывать этот мистический аспект, все мы все больше приближались к представлению об изначальном рае.
Тайну иероглифов еще приукрашивала легенда. Неизвестное раздражает, однако предлагает по крайней мере два преимущества: оно вселяет желание узнать и позволяет говорить бог знает что, когда так и не узнал. Самые отважные утверждали даже, будто расшифровка письменности фараонов позволит достичь прямой связи с Создателем. Нет нужды говорить, что для Ватикана это было равносильно ереси. Одна лишь Библия содержала Истину, а значит, папа и его эмиссары не могли сидеть сложа руки и допускать распространение подобных идей. Сторонники светских законов, наследники Робеспьера, также считали подобную форму поклонения божественному кощунственной. «А поклоняться Верховному руководителю — разве это лучше?» — возражали им. Результат: ругань стала всеобщей. Расшифровка иероглифов превратилась, таким образом, в некий вызов, в равной степени научный, политический и философский. Ученые не могли оставаться в стороне от жизни общества. Я сам был увлечен этой волной, и Египет обосновался у меня, как у себя дома. Я читал, я изучал. Я стал экзальтированным. Тем самым я добился сближения с моей дорогой женой Гортензией. Мне было пятьдесят. Это что, подходящий возраст для страсти? Мудрость требовала, чтобы я забросил дело расшифровки, — этому уже неразумно отдались те, кто моложе и тверже. Дабы восславить идею, которую они защищали, или разрушить другие, дабы заблистать пред всем миром или его осветить, все хотели взломать запоры, за коими скрывались тайные слова фараонов. Что выиграл бы я, погружаясь в этот кипящий котел? Но нашелся человек, который решил все за меня: это был Бонапарт. Он прочитал Вольнэ и хотел получить Египет таким, какой он есть. Мечта его была столь же безумна, сколь грандиозна. Он говорил, что завоюет землю фараонов и их письменность, и считал, что на это способен. Победитель при Риволи поведет экспедицию в Египет. Так он мне сказал. И мы, ученые Республики, мы разгадаем эти тайны.
Я познакомился с Бонапартом в 1797 году во время Итальянской кампании, которая закончилась поражением Австрии и договором в Кампоформио. Бельгия, Милан, часть Венецианской республики и левый берег Рейна отошли к Франции. Максимилиан Робеспьер был, в свою очередь, обезглавлен. Страной начала руководить Директория. Быть может, ее члены и ненавидели (или, скорее, опасались) Бонапарта, однако никто не осмеливался противостоять этому гражданину, любимому и признанному народом. Он одерживал победы, он грабил побежденных и заполнял казну государства, которое в этом весьма нуждалось. Я говорю со знанием дела, ибо отвечал за инвентаризацию и сбор шедевров в Италии, которые из-за поражения стали собственностью Франции. Эти фактические грабежи — не лучшее воспоминание моей жизни, но мы были на войне, и нам не хватало главного: золота и серебра. Бонапарт привез оттуда даже больше, чем злословили в кругах парижских политиков. Эта зависимость от блестящего солдата крайне раздражала членов Директории, но и ответное раздражение было не меньшим. — Богачи! Бездарности! — рычал Бонапарт.
В тот же день 1797 года он ворвался в резиденцию в гневе, что не вязался с таким тщедушным телом. Лицо его было бледно. Сапоги стучали по полу. Кожаные ножны висели на поясе, затянутом до состояния удушения. При каждом слове Бонапарт разворачивался, да так, что ножны взлетали от левого бедра и били по всему, что оказывалось рядом. Стакан вина поплатился за это жизнью. — Адвокатишки! — кричал он. — Жаль, что я в них еще нуждаюсь. Я не готов… — К чему не готов? Этот вопрос задал Бертолле. Бывший химик герцога Орлеанского также был в Италии. Можно очень много написать о Клоде-Луи Бертолле, первооткрывателе хлоратов, изобретателе фейерверков, члене Института, профессоре Политехнической школы и «Комиссаре правительства по поиску объектов науки и искусства в завоеванных армиями Республики странах». Но вот почему он был здесь: как и я, он обогащал Францию итальянскими сокровищами. Мы были вместе в резиденции Бонапарта в Пассарьяно, там, где был подписан договор. Наш молодой генерал имел привычку созывать сподвижников днем и ночью и притом по малейшей нужде. Одного его простого желания оказывалось достаточно, чтобы вдруг собрать целый салон народа. И тогда он начинал излагать суть своих мечтаний, свои идеи об управлении Францией или о геометрии. И потребно было отвечать на его вопросы, участвовать, спорить с его точкой зрения. Бертолле при этом показывал себя гениальным противником. Но была одна тема, которая больше всего раздражала молодого генерала. Речь шла о Директории. — К чему вы готовы в борьбе с теми, о ком вы думаете столь плохо? — упорствовал этот чертов Бертолле. Гнев Бонапарта сразу улетучился. Он смог заинтересовать Бертолле — это самое важное. Бонапарт улыбнулся: «Вы скоро узнаете…» Бертолле нахмурил брови. Я вызывал доверие, ибо уже знал. Я слепо шел за ним. На упрек в том, что я безоговорочно поддерживаю Бонапарта, я отвечал: я действовал бескорыстно. Я пал жертвой обаяния этого человека, всегда готового к новым начинаниям. Я увидел в этом гражданине чрезвычайное существо — и не ошибся. Бонапарт разбудил нас и возвеличил. Более того, он заставил нас мечтать. А надежда — разве она не равносильна осуществлению самых маловероятных грез? Ранним октябрьским утром 1797 года я всматривался в воспламененные глаза генерала, что двумя карбункулами сверкали на усталом лице. Этот человек не спал уже дня два. Он носил темно-синий плащ, покрытый тонким слоем пыли, собранной во время молниеносной инспекции войск. За ночь он загонял трех лошадей. Возвращаясь на рассвете, он диктовал письмо Жозефине де Богарнэ. Бонапарт не забывал, что был молодоженом. Теперь он, по привычке заложив руки за спину, называл Бертолле на «ты». Бертолле подчинялся этому прожигающему взгляду, но вопросы его иногда нарушали молчание, которое не осмеливался нарушить никто: к чему готов неутомимый генерал? Какова его новая мечта? Подобный вопрос перед Бонапартом сейчас не стоял. Генерал расслабился. Он только что подписал мир. Но все же для начала спокойно обратился ко мне: — Говорите о бездарностях, о завистниках, что управляют в Париже ратификацией договора в Кампоформио. Вы поедете с Бертолле, нашим полным сомнений ученым. Проследите, чтобы он не рассказывал слишком уж много нехорошего обо мне. Бертолле собирался было ответить, но Бонапарт жестом его оборвал: — Для вас у меня другая работа. Таким образом, я оказываю вам доверие… Бертолле сощурился: — Какая работа? — Я нуждаюсь в вас. Я нуждаюсь в верных людях, вам подобных. И в том, чтобы вы нашли для меня других. — Для чего? — спросил этот неисправимый болтун. И тогда Бонапарт рассказал ему о своей восточной мечте; пушечное ядро вполне могло бы упасть к нашим ногам, но мы бы и не шевельнулись. Нас пленили посулы генерала: научное завоевание тайн Египта. Клод-Луи Бертолле, смею предположить, был соблазнен так же, как соблазнен был я, когда ночью накануне Бонапарт посвятил меня в свою тайну. И с тех пор я, Морган де Спаг, уважаемый ученый, решил слепо следовать за этим двадцатишестилетним генералом по дороге на Восток. — Египет! Египет! — повторял Бертолле. Бонапарт говорил о том, что заполняло умы ученых, о том, что питало разговоры на всех светских ужинах. — Ваша миссия очень важна, а времени у нас мало. Езжайте и убеждайте, привлекайте, вербуйте, но при этом не говорите ничего лишнего.
СТРАННАЯ ИСТОРИЯ…