Весь долгий, душный, дряблый день, пригнетенный низко нависшими тучами, я просидел у себя в кабинете, вчитываясь в редких достоинств медицинский трактат. Его автор, известный доктор М. Вальдемар из Лейпцига, в предыдущем своем труде «Рецидив проказы и его причины» весьма способствовал уничтожению ауры сверхъестественных страхов, коими на протяжении веков окутывался этот тяжкий недуг. Одним блестящим усилием доктор Вальдемар перенес изучение сего древнего бича человечества, издавна погрязшее в примитивных суевериях, на вершины чистого знания. Новый трактат Вальдемара, полностью поглотивший мое внимание в тот угрюмый вечер конца апреля, был также выдержан в духе просвещенного рационализма. Предмет был избран еще более отвратительный для утонченных чувств, нежели телесные уродства, производимые инфекцией лепры. Это была такая мрачная и болезненная тема, что даже под пером человека, столь чуждого чистому сенсуализму, как Вальдемар, она отдавала скорее готическими фантазиями, нежели натурфилософией медицины. Том, выставленный напоказ в витрине почтенного книготорговца на Лексингтон-стрит, привлек мое внимание несколькими днями ранее. И в первую очередь взгляд мой остановился не на фамилии известного автора, а на заголовке, вытисненном золотыми буквами на зеленой коже: «Ингумация прежде Смерти, и как предотвратить ее». Несомненно, этот вопрос заслуживал серьезнейшего научного исследования, ибо из всех мыслимых ужасов, какие тревожат покой нашей души, трудно вообразить более жуткий, чем та страшная вероятность, которую затронул Вальдемар в своей новой книге. Я говорю, конечно же, о чудовищной — немыслимой — безумной вероятности быть похороненным заживо! От чтения этого замечательного труда меня поначалу отвлекли неотложные личные дела. Теперь же, рассчитывая на достаточно продолжительный досуг, я уединился за дверью своей sancta sanctorum и при печальном желтом свете настольной лампы посвятил большую часть дня внимательному изучению трактата Вальдемара. Опираясь на изумительную эрудицию, верный признак гения, Вальдемар создал поистине энциклопедию знаний по этой страшной и отталкивающей теме. Уже названия глас давали полное представление о необычайном размахе его исследования: «Каталептический сон и другие причины преждевременного погребения», «Признаки смерти», «Риск поспешного бальзамирования», «Кремация как способ предотвращения преждевременных похорон», «Воскресение после видимости смерти» и «Псевдовоскресение после остановки жизненных функций при оспе» в числе многих других. Едва ли есть необходимость упоминать, что сокровище сосредоточенных на этих страницах полезных и даже необходимых знаний с избытком окупало несколько высокую цену книги. Однако всепоглощающий интерес был порожден не одной лишь практической информацией, и не ею в первую очередь. Еще более привлекли меня многочисленные документально подтвержденные случаи, которые Вальдемар извлек из медицинских сообщений со всех краев света: слишком часто злополучные наши собратья по человечеству подвергались жестокой агонии погребенных заживо. И хотя стиль Вальдемара, благодаря его добросовестным усилиям избежать малейших упреков в сенсационности, граничил порой с сухим педантизмом, один перечень подобных примеров был достаточно впечатляющ, чтобы побудить читателя к интенсивнейшему сопереживанию. Во всяком случае, так было со мной. Один пример, заимствованный из лондонского «Хирургического журнала», буквально поразил меня ужасом. То была история молодого английского джентльмена, который пал жертвой необычного недуга — каталепсии, обездвижившей его до такой степени, что даже лечащий врач принял его за мертвого. Соответственно, джентльмена положили в гроб и похоронили на семейном участке. Спустя несколько часов кладбищенский сторож услышал доносившую из-под земли тарабарщину. Призвали могильщика, отрыли гроб, сорвали с него крышку. В деревянном ящике лежал, бессмысленно лепеча, несчастный молодой человек, чьи волосы поседели, выбеленные смертным страхом! Когда понемногу дар связной речи вернулся к нему, он сумел описать пережитые мучения. Хотя внешне он казался бесчувственным, на всем протяжении этой пытки слух его оставался ненарушенным, и он с обостренной ужасом отчетливостью воспринимал каждый звук, коим сопровождалось погребение: стук опущенной крышки, грохот катафалка, плач родных, горестный град падавших на крышку гроба комьев земли. И все же полный паралич не позволил ему ни звуком, ни жестом привлечь внимание окружающих к своему безнадежному состоянию, покуда крайнее отчаяние не извергло поток безумных воплей из самых недр изнуренной страхом души. Что-то в этом рассказе до такой степени подействовало на мое воображение, что я остался сидеть над книгой, погрузившись в раздумье, и незаметно провалился в дневное видение — или, скорее, кошмар. Я утратил представление о времени. Знакомая обстановка — небольшая, сумрачная комната со скудной меблировкой и черной шторой на окне — словно растворилась, и тьма поглотила меня. Сжались удушающие объятия могилы. Я уже не просто сопереживал страданиям заживо погребенных; я сам испытывал их столь же явно, как если бы мое все еще живое тело было по неведению опущено в могилу. Я мог чувствовать, слышать, ощущать каждую подробность постигшего меня бедствия: нестерпимо сдавлены легкие — липнет к телу саван — давит гроб — равномерно стучит лопата могильщика — незримое, но внятное приближение Червя-Победителя. Вопль истинной муки бился в моей гортани. Я раскрыл спекшиеся от ужаса губы, молясь, чтобы этот вопль избавил меня от несказанных терзаний в могиле. Но прежде чем я испустил предсмертный крик (который, без сомнения, всполошил бы всю округу и причинил мне большое смущение), сквозь плотную ткань фантазии забрезжило смутное сознание действительного моего положения. Внезапно я постиг, что звуки, принятые мною за стук лопаты, на самом деле представляли собой глухие удары в дверь: какой-то неведомый посетитель стоял у входа в мое обиталище, точнее — у входа в обиталище, которое я разделяю с возлюбленной тетей Марией и ее ангелоподобной дочерью, моей милой маленькой кузиной Виргинией. Я вытащил из кармана носовой платок и, застонав от облегчения, утер влагу, что выступила на моем челе во время граничившей с явью фантазии. Отложив трактат Вальдемарара, я прислушался к тому, что доносилось от двери. Сначала раздались четкие шаги моей святой «Матушки» (так я любовно называю свою тетю в благодарность за ее материнское обо мне попечение), которая спешила отворить дверь. Затем, уже не столь разборчиво, донесся ее голос, приветствовавший посетителя. Мгновение спустя уверенная поступь эхом отдалась в коридор, а затем последовал сильный, решительный стук в дверь кабинета. Стряхнув с себя пережитый ужас, все еще льнувший к моей душе, я пригласил посетителя войти. Дверь резко распахнулась, и в проеме показался высокий широкоплечий человек. Мгновение он стоял так, неодобрительно озирая мое жилище, после чего вынес приговор столь громогласно, что его слова отдались в моих ушах, подобно пушечному выстрелу. И не только звучность этой реплики поразила меня, но и ее содержание. — Чтоб я провалился — темно, как у крота в норе! — пророкотал незнакомец. Столь неожиданным было замечание, что я инстинктивно повернулся в кресле и раздернул тяжелые шторы, заслонявшие окно у меня за спиной. Час был поздний (приближалось время ужина), погода плохая, а потому лишь скудный дневной луч присоединился к свету настольной лампы. Однако дополнительное освещение позволило мне лучше разглядеть гостя. Впечатляющая фигура. Хотя роста ему немного недоставало до полных шести футов, сложения он был поистине геркулесова. Главным образом такое впечатление производила очень прямая, военная осанка и необычайная ширина плеч и груди. Густые черные волосы обрамляли не менее выразительное лицо. Что-то в этих чертах — пронзительно-голубые глаза, ястребиный нос, выдающийся вперед подбородок — говорило о безграничной силе, таящейся внутри, и о решимости. К этому следовало добавить не столь явное, но все же отчетливо ощутимое добродушие. И все же самой замечательной особенностью этой физиономии был густой румянец, предполагавший суровую жизнь на открытом воздухе. Последнее наблюдение подтверждалось и одеждой: хотя это был вполне безукоризненный с точки зрения покроя и моды костюм — сюртук с высоким воротником, серые в полоску брюки, накрахмаленная манишка и лазоревый галстук, — формальное облачение явно стесняло своего хозяина, привыкшего, по-видимому, к более свободному наряду фермера или охотника. Я сделал эти наблюдения в первые несколько секунд визита. Незнакомец не спешил представиться, и, твердо вознамерившись безотлагательно выяснить его личность, я уже раскрыл было рот и хотел заговорить. Но прежде, чем я успел задать вслух свой вопрос, мой посетитель извлек из кармана сложенный лист бумаги и широким жестом развернул его. — Сдается мне, лучше сразу сказать, кто я такой, пока вас землетрусение не разразило от любопытства, — заговорил он с явным провинциальным выговором. Что-то странно знакомое почудилось мне в его манере говорить, как будто я слышал прежде этот голос. Где я мог его слышать, оставалось для меня загадкой, поскольку видел я этого человека впервые — в этом сомнений не было. — Как тут будешь читать при таком скверном свете! — проворчал он, так и эдак поворачивая свою бумажку. Сосредоточив внимание на сем предмете, я отметил, что он представляет собой печатную страницу из книги или журнала. Неровный правый край листа служил очевидным доказательством того, что страница была вырвана небрежно или же во гневе. Найдя удобное для себя положение, незнакомец принялся читать вслух — судя по манере исполнения, это занятие было ему не вовсе чуждым, однако и не слишком привычным. Некоторые запинки отнюдь не убавляли выразительности этой декламации, оживлявшейся колоритными ругательствами. — «Сверх того, мы считаем это про… произведение предо-су-дительным» — челюсть сломать можно, чтоб меня разорвало! — «из-за обилия встречающихся в нем вульгарных выражений…» Развлечение, которое могло бы доставить мне это зрелище, быстро сменилось недоумением, поскольку я не мог не признать мой собственный текст — отрывок из статьи, которую я недавно предоставил многообещающему новому журналу мистера Томаса Уайта «Южный литературный вестник». Я начал уже прозревать истину, но тут меня отвлек оживленный шум под окном. Казалось, будто там собралась стайка болтливых школьников. Хотя слова разобрать было трудно, интонацию восторженного изумления я бы ни с чем не спутал. Мой же посетитель твердо вознамерился довести чтение до конца: — «Если автор желает выставить себя на посмешище, это его личное дело. Но мы не видим резона поддерживать такое начинание и самих себя могли бы упрекнуть в попустительстве, если бы не предостерегли несведущих против подобной стряпни». Этим суровым, хотя и вполне заслуженным выводом заканчивалась моя статья, а с ней — и декламация незваного гостя. Оторвав свой взгляд от бумаги, он скомкал ее и, не церемонясь, швырнул на мой рабочий стол. — Итак, сэр, — произнес он, уперев руки в боки и с вызовом взирая на меня. — Полагаю, вы не станете отрицать, что эти не-бла-госклон-ные слова написаны вами? — Ни при каких обстоятельствах я бы не отрекся от своего мнения! — холодно возразил я. — Но я настаиваю на своем праве получить объяснение: по какой причине вы вторгаетесь в мой дом? — Ну, если до сих пор не скумекали, не так уж вы востры, как люди думают, суда по вашим цветистым оборотцам. Эта отповедь вызвала у меня такое возмущение, что, невзирая на явное физическое превосходство противника (не говоря уж о том, что мои туго натянутые нервы были окончательно измотаны изучением книги Вальдемара), я приподнялся с места, готовый вышвырнуть наглого незнакомца из своего кабинета. Но в этот самый момент вновь раздались шаги, и в комнату ворвалась какая-то низкорослая фигурка. Я узнал Джимми Джонстона, младшего сына купца, проживавшего в соседнем доме. За ним по пятам следовало с полдюжины закадычных друзей. Все они столпились в дверях, маленький Джимми возвел очи горé, по лицу его разлился восторг, словно он созерцал одно из признанных чудес света: покрытые снегом вершины могучих Скалистых гор, например, или ревущие водопады Ниагары. — Это… это взаправду вы? — почтительно пролепетал наконец мальчишка. Из объемистых недр незнакомца вырвался громкий хохот. Наклонившись, он отечески положил ладонь на плечо оторопевшего мальчишки. — Вот именно, малец. Чтоб меня пристрелили, если ты не проворней умишком, чем некоторые повзрослей тебя. — Выпрямившись во весь рост, он запрокинул голову и проревел: — Я — полковник Дэвид Крокетт, он и есть. Наполовину конь, наполовину аллигатор с крепкими челюстями черепахи в придачу. Я стреляю метче, бегаю быстрее, ныряю глубже, дерусь крепче — и пишу лучше — любого другого человека во всей стране. — И, уставившись прямо на меня, кровожадно ухмыльнулся: — И я намерен живьем содрать кожу со всякого ползучего кротика, который посмеет заявить обратное!
В комнате сгустилось напряженное молчание, подобное моментам электрически заряженной тишины, отделяющей один раскат грома от другого. Хотя длилось оно недолго, я успел отчасти собраться с мыслями. С тем фактом, что нависающая надо мной фигура доподлинно является прославленным полковником Крокеттом, я уже смирился. Кто бы другой, кроме этого персонажа, мог до такой степени оскорбиться критикой опубликованного им мемуара (надо сказать, абсолютно лишенного литературных достоинств или интересного сюжета)? Утомительный перечень подвигов Крокетта в качестве охотника, воина и провинциального оратора рисовал портрет автора — грубияна и недоучки, который превыше всего гордился истреблением четырех дюжин представителей вида Ursus americanus за один месяц. Явные недостатки этого произведения нисколько не умаляли его привлекательности в глазах широкой и вульгарной публики. Во всех книжных лавках страны можно было обнаружить множество экземпляров книги Крокетта, в то время как бесценные шедевры пребывали во тьме забвения. Подобная несправедливость терзает сердце каждого писателя, вынужденного следовать своему высокому призванию по суровому пути материальных трудностей. Спешу заметить, что хотя и собственное мое положение было крайне тяжким, личные сантименты ни в коей мере не окрашивали моих суждений. Мои обзоры соответствовали самым строгим требованиям, и к ним отнюдь не примешивалась зависть, коей мог бы поддаться менее объективный критик. А в данный момент мой гнев был вызван не столько незаслуженным успехом книги Крокетта, сколько издевательской ремаркой, только что отпущенной самим автором. Он сравнил меня, по крайней мере, намеком, с заурядным насекомоядным, с «ползучим кротиком», как он своеобразно выразился. Я догадывался, что то была довольно забавная игра слов, хотя и не мог судить, случайная эта оговорка или же злонамеренный каламбур. Выпрямившись на стуле, я в упор встретил дерзкий взгляд Крокетта. — Вижу, полковник Крокетт, вас удручает высказанная мною невысокая оценка вашего автобиографического повествования, — заговорил я. — Полагаю, такова естественная реакция всякого автора, чьи усилия не стяжали признания со стороны лиц, облеченных правом судить. Если вы посетили меня с целью уяснить эстетические принципы, на которых основано мое суждение, я рад буду служить вам. — Я выдержал краткую паузу, чтобы подчеркнуть эту мысль. — Но со своей стороны я должен прежде всего потребовать от вас объяснений непозволительного отзыва обо мне как о кротике, то есть о существе, отвратительном на вид и к тому же полуслепом! Полагаю, вы имели в виду сказать «критик»? Гость наморщил лоб, явно озадаченный моими словами. Когда я закончил, он вытянул губы, имитируя беззвучный свист. — Что меня повесили, если у вас прямо изо рта не выходит златообрезанная, вручную отделанная, по семь долларов экземпляр Декларация Независимости, — заявил он. — Вас послушаешь, так мозги высохнут, как вчерашнее белье на ве-веревке. Что до меня, может, я каких ваших высоколобых слов и не знаю, но всегда отвечаю за свои. Можете именовать себя критиком, коли вам угодно, а по мне, вы и вам подобные — попросту скопище кротов-паразитов, бесполезных маленьких критиков, которым только и есть дело, что копаться под ногами и досаждать добрым людям. Оскорбление, и без того нестерпимое, сделалось еще хлеще, когда толпа юных приверженцев Крокетта приветствовала его буйным хохотом. Грудь моя воспламенилась негодованием. Я поднялся со стула, сделал шаг вперед, обойдя письменный стол, и остановился прямо перед наглым жителем границы. Стоя вплотную к нему, я вновь был поражен исходившей от него аурой грубой физической силы. Он источал этот запах, как более утонченные люди — аромат кельнской воды. Выпрямившись во весь рост, я обратился к нему так: — Возможно, обстановка, в коей вы застали меня ныне, создает ложное впечатление обо мне как о натуре чуждой мужественных забав. В таком случае вы грубо ошиблись. Я — гордый потомок рода, привыкшего к воинской службе. Сам маркиз де Лафайет публично воздавал хвалу героическим подвигам, совершенным моим дедом, генералом Дэвидом По, во имя американской свободы. Что до меня самого, в архивах армии Соединенных Штатов и военной академии Уэст-Пойнта имеются красноречивые доказательства моей доблести. И хотя воинственный задор несколько чужд моему темпераменту, я не уклонюсь от боя, когда задета моя честь, и могу повторить вслед за Стратфордским Лебедем и его меланхолическим принцем: «Я не горяч, но я предупреждаю: отчаянное что-то есть во мне». Эта речь произвела потрясающий эффект на Крокетта: пока я говорил, глаза его подернулись тусклой пленкой, словно сам натиск моего красноречии лишил его сил. С минуту он тупо глядел на меня, разинув рот. Потом встряхнулся и ответил: — Про стратского лебедя не знаю, что за птица, и с механическими принцами и принцессами не имею чести знаться. Но вот что я знаю, Крот! Какой-то тип прочел эту статью и послал ее мне. Тот, кто это сделал, оказался желтопузым и имени своего не приписал, но, впрочем, я кое-чего смекаю… Может, ты тут в своем курятнике и не слыхал, но у меня нынче в правительстве набралась целая шайка неприятелей, которые только и думают, как бы меня дураком выставить. Сам Великий Вождь хлопочет, чтобы меня не выбрали на второй срок, потому как не может держать меня на поводке, сколько б ни старался. Дэви Крокетт сам себе хозяин, я не стану служить по свистку Энди Джексона, да и любого другого, кто бы ни лез в господа… Эта твоя статья — как раз тот порох и свинец, которыми враги мои постараются меня ухлопать. Выходит, я невежа и хвастун и тому подобное. Вот что я тебе скажу, Кротик: говорить ты умеешь — что да, то да. На словах мне за тобой не угнаться. Но эта моя книга честная, и я старался писать ее, как мог. Может, что с грамматикой или правописанием неладно, но пока ты учился ставить точки над «i» и черточки в «t», я дрался с краснокожими в большой войне бок о бок с самим Старым Гикори, когда он еще не был такой важной шишкой. В искренности этой речи невозможно было усомниться, хотя суть ее по-прежнему ускользала от меня. Я прямо спросил Крокетта, с какой целью он меня разыскал. — Да это ж виднее, чем завитки на заду бизона! — был ответ. — Хочу, чтоб ты извинился письменно в том самом моднючем журнале. — Немыслимо! — вскричал я. — Вы требуете, чтобы я преступил священнейший принцип моей профессии. Подобно поэту, критик откладывает всякое попечение, кроме безусловной, несгибаемой верности вечным законам художественной истины. — Чтоб тебя освежевали, Крот! — возопил Крокетт. — Ты и словечка в простоте сказать не можешь! — Вот вам мое слово, полковник Крокетт: я не могу — не стану — исполнять вашу просьбу. Крокетт раздул щеки, потом выдохнул, пожал массивными плечами и заявил: — Полагаю, другого выхода нет. Придется нам драться, Кротик! Вся юная публика испустила радостный вопль, вырвавшийся словно из единой глотки: — Драться! — заорали они. — Мистер По и Дэви Крокетт будут драться! Взмахом обеих рук Крокетт угомонил мальчишек: — Нет, погодите, мальцы. Нельзя нападать на человека в его собственном доме. Дэви Крокетт так не поступает. — И, вновь устремив на меня пристальный взгляд, он добавил: — Кротик, я даю тебе время поразмыслить до завтрашнего утра. Найдешь меня в пансионе миссис Макриди на Говард-стрит. Жду тебя там после завтрака с ответом: либо извинения, либо добрая старая кулачная потасовка, пока одного из нас за ноги не вытащат. До той минуты я мирился с наглостью полковника Крокетта из свойственной каждому благовоспитанному южанину любезности, но вызов, брошенный мне в моем же обиталище, оказался последней каплей, и эту провокацию я стерпеть не мог. Распрямив плечи, я ответил на ультиматум полковника единственным способом, какого нахал заслуживал: растянувшей мои губы презрительной гримасой. Игнорируя меня, Крокетт полез в карман жилетки за часами. — Гром небесный! Нужно гнать, а то опоздаю на ужин, который молодые виги устроили в мою честь в отеле Барнума! — Дэви, Дэви! — взмолился детский голосок. То был малыш Джимми Джонстон. — Ты еще не рассказал нам о своих приключениях. Крокетт снисходительно усмехнулся: — Знаешь что, парень: почему бы тебе с приятелями не проводить меня чуток, а я по дороге такую историю вам заверну — мало не покажется. В ответ раздалось дружное «ура!». — Ну-ка, ну-ка, — начал Крокетт, поглаживая чисто выбритый подбородок. — А вот слыхали вы, ребята, про то, как я спас все живое на земле от огня и жара, оторвав хвост комете Галлея? Он бросил мне на прощание взгляд, ясно говоривший: «Увидимся утром, мистер Крот!» Развернулся на каблуках и в сопровождении маленького отряда увлеченных слушателей удалился, оставив дверь кабинета широко распахнутой.
Весь долгий, душный, дряблый день, пригнетенный низко нависшими тучами, я просидел у себя в кабинете, вчитываясь в редких достоинств медицинский трактат. Его автор, известный доктор М. Вальдемар из Лейпцига, в предыдущем своем труде «Рецидив проказы и его причины» весьма способствовал уничтожению ауры сверхъестественных страхов, коими на протяжении веков окутывался этот тяжкий недуг. Одним блестящим усилием доктор Вальдемар перенес изучение сего древнего бича человечества, издавна погрязшее в примитивных суевериях, на вершины чистого знания. 