Профессор! Профессор! Наконец-то! Мы нашли его! С такими словами в страшном возбуждении папский нунций магистр Караколли ворвался в тишь клуба. Совсем непривычно было видеть кого-то в таком состоянии в месте, предназначенном для размышлений, дегустации «Ферне Бранка» и чтения «Римского обозрения». Но еще более поразительным было то, что автором подобного непростительного вторжения оказался не кто иной, как член римской курии. Хорошо еще, что в этот послеобеденный час понтификальный клуб был почти пуст. И лишь профессор Адриен Сальва, сидящий в одном из знаменитых кожаных кресел библиотеки, стал свидетелем вопиющего нарушения порядка. Были там, правда, двое слуг во фраках и белых перчатках, но они сделали вид, будто ничего не произошло. Сиреневое лицо нунция не отличалось по цвету от его сутаны и являлось неоспоримым доказательством того, что за прохладными стенами клуба было настоящее пекло. Тщетно старался прелат утереть пот огромным, как у ярмарочного торговца, платком — крупные капли продолжали сочиться через поры кожи, свидетельствуя о том, что виновата в этом не только усиленная работа потовых желез, вызванная жарой. Папский нунций бежал сюда! А заставить бежать папского нунция мог лишь пожар в Ватикане или находка чрезвычайной важности, способная потрясти основы папства. — В чем дело? — невозмутимо осведомился Сальва, глубоко затянувшись любимой мексиканской сигарой. — Уф-ф, уф-ф! — никак не мог отдышаться прелат. — Случилось что-нибудь? — домогался ответа профессор, которого заметно начинало тревожить состояние Караколли. — «Tractatus… Vita»… Я хочу сказать… «Житие Басофона»… Того самого, Сильвестра… Профессор! Оно найдено! Сбивчиво пояснив причину своего возбуждения, магистр Караколли вдруг впал в ликование — явный признак нарушения его душевного равновесия. Мы еще не сказали, что этот мужчина был пузатым коротышкой? А впрочем, вы и сами догадались по его обильному потовыделению. Давно известно, что у долговязых жидкости меньше, чем у толстых, и что их потовые железы расходуют ее более экономно. Но как бы то ни было, епископская полнота — отличительный признак ловкости в дипломатии; худые, как подмечено, уже исчезли из папского окружения. — Оно, конечно же, находилось в папке с «Небесной лестницей» Жана Гоби? — Совершенно верно. Как вы и предсказывали! А мы годами искали манускрипт в «Патрологии» Миня и среди апокрифов! Просто смешно! Ошибка наша жалости достойна! С этими словами сожаления нунций рухнул в одно из знаменитых кресел, стоящих напротив не менее знаменитого профессора. — Передохните и успокойтесь, — сказал последний, покусывая кончик своей сигары (он заказывал их в Оаксаке упаковками по сто штук). — «Жизнеописание» и должно было находиться почти на виду, в таком месте, куда никому невдомек и заглянуть. Принцип «Украденного письма» Эдгара По. — Кто украл письмо? — забеспокоился прелат, чьи литературные познания не выходили за пределы XIII века. К тому же после неимоверных усилий, затраченных на то, чтобы принести весть, мозг его временно работал вхолостую. К счастью, в этот момент слуга во фраке и в белых перчатках почтительно наклонился к Караколли и осведомился, какой напиток ему принести. Это помешало профессору начать лекцию об англосаксонской литературе. Между прочим, вопрос слуги был совершенно лишним, потому что нунций, как и все члены понтификального клуба, всегда заказывал ликер «Ферне Бранка». Скажем в скобках, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И тем не менее, когда прошел слух о том, что святой отец ежевечерне вкушал рюмку бодрящего пойла после вечерней молитвы перед сном, весь папский двор быстро приобщился к нему. Неизвестно, было ли это епитимьей или же принимался он в качестве лечебного средства. Во всяком случае, никто не мог быть членом клуба, не соблюдая установившийся ритуал. Преподобный ликер можно было разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили неразбавленным, с дольками лимона. Кое-кто втихомолку смешивал его с колой или ромом. А были и такие фанатики, что пили его с пивом. Сальва же, нёбо которого давно огрубело от сигар, выпивал его залпом, как это делают русские с ВОДКОЙ, и затем крякал от удовольствия. Нунций Караколли притронулся к рюмке губами осторожно, словно крыса к сыру, потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладает свойством останавливать потение, так как сразу же лицо священнослужителя приобрело зеленоватый оттенок, хотя и этот цвет не был естественным. Отставив свою рюмку, прелат, похоже, восстановил мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза. — Так вот, милейший профессор, теперь надо бы его перевести. Я с первого взгляда определил, что написан он на скверной латыни, весьма вульгарной. Если хотите — это сплошная каша из латинских слов. — Какой век? — поинтересовался Сальва. — Ну-у-у… одиннадцатый, не ранее того, как мне кажется. Но конечно же, писано до Воражина. Но каллиграфия эпохи Каролингов. — Писал доминиканец? Караколли не испытывал особой приязни к братьям доминиканцам, но не мог не признать, что именно из их обителей в Средние века вышли наилучшие жизнеописания святых. К тому же разве не стал доминиканский монах Жак де Воражин, автор «Золотой легенды», архиепископом Генуи в 1290 году? А это уже уравнивало его с папским нунцием и внушало уважение. — Его святейшество поставили в известность? — спросил Сальва, нисколько не сомневаясь, что папские длинные уши достигли и зала XXIII, который называли залом Льва XIII библиотеки Ватикана, где был обнаружен манускрипт. — Когда я спешил к вам, дорогой профессор, каноник Тортелли уже отправился к личному секретарю кардинала Бонино, который велел незамедлительно… — Чудесно, — прервал его Сальва, вставая из кресла. — Манускрипт остался в папке «Небесная лестница», не так ли? — Как вы и просили, профессор… — Пойдемте. И пока нунций пытался выбраться из глубин своего кресла, Адриен Сальва, нервно попыхивая сигарой, вышел, не дожидаясь его. Не знаю, удалось ли вам побывать в святая святых библиотеки Ватикана — в известнейшем зале Льва XIII, где хранятся запрещенные манускрипты. Однако название «запрещенные манускрипты» не совсем точно. В действительности речь идет о рукописях, никогда не открывавшихся и поэтому не внесенных в каталог. Почему же их ни разу не открывали? А потому что когда-то их заклеймили еретическими, опечатали, наложили секвестр, присвоили особый порядковый номер. А так как эти номера не значатся в каталоге, то никому не известно и о существовании этих документов. У вас возникает вопрос: как вышло, что профессору Адриену Сальва удалось выявить один опечатанный манускрипт в папке под безликим номером B 83276? Чтобы вам все стало понятно, вернемся на день раньше в клуб «Agnus Dei» . Профессор сидит в том же самом кресле, в котором мы увидели его на следующий день. Тут же находится и магистр Караколли в компании с третьим ученым, с которым вы еще не имели возможности познакомиться. Это профессор Стэндап, представитель лондонской Британской библиотеки, известный специалист по средневековым рукописям, откомандированный в Ватикан более двенадцати лет назад. Он беспрестанно разражается бранью по поводу римских светских развлечений, и особенно его раздражает «Ферне Бранка», который он считает пригодным лишь для чистки медных изделий. Слуги во фраках и белых перчатках церемонно обслуживают профессора Стэндапа, но как только они отворачиваются, непримиримый британец выливает содержимое рюмки в стоящий рядом горшок с дельфиниумом и наливает в нее виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости. И что удивительно: дельфиниум, похоже, элегантно переносит эту пытку. А может, ему доставляет удовольствие угождать подданному ее величества? Стэндап — образец изысканности. Одевается он как джентльмен из Сити: черный сюртук, брюки в полоску, белоснежная сорочка со стоячим воротничком, черная бабочка в белый горошек, красная розочка в бутоньерке, длинный и прямой цилиндр. Даже мысли у него какие-то причесанные. Приводит его в возбуждение, кажется, только одна страсть: перевод. Он переводит почти со всех языков. Ну прямо-таки ходячий механический переводчик: без колебаний выдает самые редкие идиомы, самые сложные обороты речи любого наречия. Так что научный мир относится к нему с большим, несколько опасливым уважением. Стэндап никогда не разваливается в мягком кресле, а всегда сидит на стуле прямо. Вот и сейчас он вместе с папским нунцием слушает разъяснения своего французского коллеги, профессора Сальва. — Господа, когда вы были столь добры, что обратились ко мне с просьбой помочь в поисках «Жизнеописания Сильвестра», я понял, что тут необходим более оригинальный метод. Я не сомневался, зная ваши достоинства, что за многие годы вы испробовали все разумные пути. Стоило ли повторять их? Очевидно, нет. И что же мне оставалось? Конечно, пути неразумные. Такое вступление, казалось, шокировало Стэндапа. По его мнению, Сальва играл в Шерлока Холмса, тогда как был всего лишь Гастингсом без Эркюля Пуаро. Что до папского нунция, то он, прикрыв один глаз, принялся внимательно рассматривать картину «Снятие с креста», приписываемую кисти Рафаэля. Она была гордостью клуба и висела в барочной раме как раз под львиной гривой Сальва. Впервые он обратил внимание на то, что Мария Магдалина уже держала в руках сосуд с ароматами, который через три дня принесет ко гробу. Деталь эта весьма заинтриговала его, и он пропустил мимо ушей логические выводы профессора. Мы же считаем себя обязанными привести их здесь. — Дорогие коллеги, вне всякого сомнения, вы пытались проникнуть в тайну номеров, которые, подобно сфинксам, веками охраняли инкогнито опечатанных папок. Но я быстро сообразил, что номера эти абсолютно ничего не значили и были поставлены наобум в ходе последней инвентаризации, прошедшей еще при папе Льве XIII. Я сказал «наобум», потому что папки, само собой разумеется, не открывались, поскольку не числились в каталоге. И первоначальные номера попросту заменили новыми. А что касается первых, которые относились к разным эпохам и были бы нам полезны, то их просто стерли, чтобы в памяти не осталось и следа. — Сальва сделал большой глоток, по привычке крякнул и продолжил: — Тогда у меня возникла идея поискать в картотеке «Жизни предков», которая, как вам известно, никогда не пересматривалась. Находится она в зале XII, относящемся к эпохе Иоанна XXIII. Я обнаружил там, в частности, «Историю царствований в Египте» Руфина, «Книгу о хороших манерах» Пасхаза Думинского, «Книгу о благочестивых людях Запада» астурийца Валерио дель Бьерсо… Все это слишком древние манускрипты, не подходящие к нашему случаю. Меня больше заинтересовали доминиканские авторы; я исходил из гипотезы, что наш «Сильвестр» должен был принадлежать к той же группе, что и «Бремя Святости» Бартелеми Трентского. — Неужели вы думаете, что мы не рылись в этой картотеке? — язвительно заметил Стэндап. — И мы прекрасно знаем, что там нет ни одной карточки с упоминанием имени Сильвестра! — Разумеется, — благодушно парировал Сальва, раскуривая одну из своих ужасных сигар. — Но я и не предполагал его там встретить. Зато я подумал: а не скрывается ли манускрипт под другим названием? И стал методично пересматривать все карточки до одной. Целых три недели кропотливой и нудной работы! И наконец я наткнулся на карточку с двумя ссылками. Речь в ней шла о «Небесной лестнице» Жана Гоби, номер папки которой B 83276; под этими цифрами стояли и другие, по всей видимости, оставшиеся от старого каталога, составленного еще до Льва XIII. — Из этого вы заключили что второй номер относится к нашему «Житию»? — воскликнул Стэндап, подпрыгнув на своем стуле. — Но на каком основании? — Вторая нумерация обозначена сокращенными словами и цифрами: «Leg. Bas. 666», — замогильным голосом проговорил Сальва. — Как так? Магистр Караколли мгновенно оторвался от благостного созерцания сосуда Марии Магдалины на полотне Рафаэля и, пораженный ужасом, очутился в неумолимой реальности библиотеки понтификального клуба. 666 — число дьявола! Им в XI веке клеймили особо святотатственные труды! С незапамятных времен мерзкие писания с таким клеймом сжигались. А сейчас профессор Сальва заявил, что в папке с «Небесной лестницей» спрятан один из таких богохульных манускриптов! Стало быть, «Жизнеописание Сильвестра», которое так долго искал прелат римской курии, было творением дьявола! Необычное возбуждение завладело священнослужителем. К радости открытия текста примешивалась горечь запрета. — Вы и вправду так думаете? — проблеял он. — Чушь! — отрезал Стэндап. — Вы сказали «Leg. Bas.»? — продолжил Караколли, чье возбуждение подпитывалось чувством удовлетворения от поражения англичанина. — «Leg.» — легенда, «Bas.» — Басофон, так звали Сильвестра до его крещения! Именно об этом говорит Венсан де Бове в «Зеркале истории». Сальва процитировал: — «Потерянное жизнеописание Сильвестра, нареченного при рождении языческим именем Басофон…» А Родриго де Серето пишет: «Этого Сильвестра не надо путать с Басофоном…» Как видите, я все проверил. Сколько же последователей спрашивали себя, что это за персонаж с таким странным именем! И вот три шестерки все нам сказали даже прежде, чем мы открыли манускрипт. — Это оскорбительно! — возмутился Стэндап. — Это фантастично, потрясающе, невероятно! — взорвался нунций, не в силах более сдерживать себя. — Я сейчас же иду туда! Вот так, раскрыв папку B 83276 в зале Льва XIII, Караколли и нашел лежащий рядом со списком «Небесной лестницы» Жана Гоби манускрипт «Жизнеописание Сильвестра», который он тщетно искал тридцать два года. Его преосвященство кардинал Алессандро Бонино, префект Священной обрядовой конгрегации, принял делегацию в тот же вечер. Был он дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Наследница инквизиции, Священная конгрегация строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляла тех, кто отходил от незыблемых доктрин. Ко всему прочему, кардинал был главным редактором «Римского обозрения», и в его длинных, холеных руках находилась вся этика церкви. — Ваше преосвященство, — начал нунций Караколли, — наши поиски «Жития Сильвестра» увенчались успехом благодаря дедукции присутствующего здесь профессора Сальва. Сальва слегка наклонил голову. Он успел поработать всюду — от Манхэттена до Лондона, от Китая до Амазонии — и впервые за свою долгую карьеру сотрудничал с Ватиканом. Он согласился заняться «делом Сильвестра» больше из любопытства к папскому государству, нежели ради самого утерянного документа. Те из читателей, кто не имел возможности встречать профессора Сальва, утешатся тем, что в нашем повествовании они увидят работу его мысли, насладятся его дедуктивным методом, образчик которого мы уже здесь продемонстрировали. Добавим, что внешне Сальва представлял собой нечто среднее между Уинстоном Черчиллем и Орсоном Уэллсом, а интеллектуально был похож на Огюста Дюпена и Льюиса Кэрролла с его математической парадоксальностью и юмором. Отметим, что некоторые большие мыслители не вписываются в общепринятые представления о высоком интеллекте. Эйнштейн, к примеру, если верить тестам, был идиотом. А сколько блестящих умов, специалистов во многих сферах, увенчанных университетскими почетными званиями, в обыденной жизни сходят за тупиц, способных самое большее работать в магазине самообслуживания или на свиноферме! И в то же время известны лодыри, постоянные обитатели школьных «камчаток», которые впоследствии стали изобретателями, учеными, первооткрывателями, яркими и глубокими художниками или артистами. Сальва был подобен шахматному коню. Да и все в нем было расположено в шахматном порядке. К любой задаче он подходил окольным путем, освобождал ее от внешней оболочки и внимательно разглядывал, даже если это было тяжело и неприятно. И всегда из недр головоломки выходила истина — старая баба-яга. Поэтому магам вроде него необходимы пессимизм и чувство юмора. Иначе им не вскрыть двойное дно и не показать всем, что кролик, казавшийся настоящим, всего-навсего плюшевая игрушка на пружинках. Однако вернемся в отделанный навощенными панелями кабинет кардинала Бонино и послушаем, что говорит его преосвященство. — De omni re scibili… et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Untelligenti pauca. Для тех, кто не знает крылатых латинских выражений, попробуем пояснить повороты мысли ученого председателя Обрядовой конгрегации. Использовав для начала крайне претенциозное высказывание («я могу ответить на все, что знаю») и добавив «и даже на многое другое», кардинал дал понять своим собеседникам, что эрудиция — всего лишь тщеславие и кичиться этим глупо. Что касается второго выражения («счастлив тот, кто смог охватить суть вещей»), то им прелат хотел показать, что, несмотря на первое предложение, стремление к знанию очень похвально. И наконец, он тонко заключил, что «для умного не требуется много слов». Нам неизвестно, понял ли Сальва эту преамбулу. Зато знаем наверняка, что для профессора Стэндапа слова эти прозвучали словно родной язык, так как он тотчас ответил: — Labor omnia vincit improbus. Это, похоже, понравилось кардиналу, который в молодости весьма высоко ценил «Георгики» Вергилия. Вы согласны, что в восхищении красотами природы заложено предвкушение райского блаженства? Но, оторвавшись от видения Золотого века, мозг президента Священной конгрегации уже вновь заработал. Вытянув к британцу длинную белую шею, кардинал на прекрасном английском членораздельно произнес: — Следовательно, требуется все перевести. А это означало, что беседа закончена и господа могут удалиться. Вот так и получилось, что Стэндапу предстояло расхлебывать эту «латинскую кашу». Он был весьма этим недоволен — не потому, что ему претила вульгарная латынь, а из-за сомнительной репутации «Жития»: он боялся запачкаться. И тем не менее это был его долг, который профессор Стэндап ставил превыше своих личных убеждений. Разве архиепископ Кентерберийский, англиканец, не просил принести ему перевод этого манускрипта, если только последний будет найден? Кто знает, не заденет ли это устои Римской церкви? Одним словом, Стэндап чувствовал себя обязанным приложить все силы для выполнения этой задачи. На следующий день, собравшись в зале Пия V, наши герои приготовились слушать перевод вредного документа «с листа». Вообразим их сидящими за длинным столом эпохи Ренессанса, провощенного многими поколениями библиотечных хранителей. Магистр Караколли положил перед собой стопку бумаги, собираясь записывать услышанное, а Сальва вольготно развалился в кресле, будто намереваясь соснуть после сытного обеда. Он даже закрыл глаза, но лишь для того, чтобы сконцентрировать свое внимание и напрячь память. Папское ухо, каноник Тортелли, ухитрился включить старенький магнитофон на проводах, дабы не упустить ни слова. Стэндап, как всегда, чопорно сидел на своем стуле. Естественно, слова не вытекали ровной струйкой из уст профессора Стэндапа. Хотя ученый муж и поднаторел в переводах, голос его был неуверенным, он заикался, топтался на месте, возвращался, подыскивая подходящее слово, чтобы получше передать смысл. Однако простим ему эту вольность и сгладим все неровности. Итак…
