Шел дождь. Полицейский фургон медленно продвигался вверх и вниз по узкой скользкой дороге через холмы. Жербье был один внутри машины, кроме жандарма. Другой жандарм сидел за рулем. У охраняющего Жербье жандарма были крестьянские щеки и сильный запах мужского тела. Когда машина свернула в переулок, жандарм огляделся. — Мы немного отлучимся, но я полагаю, что вы не спешите. — Нет, конечно, нет, — сказал Жербье с широкой улыбкой. Полицейский фургон остановился перед отдельно стоявшей фермой. Через решетку Жербье мог видеть только кусок неба и поля. Он услышал, как водитель вышел из машины. — Это не продлится долго, — сказал жандарм. — Мой партнер просто пойдет купить немного продуктов. Нужно стараться как-то выжить в эти трудные времена. — Это совершенно естественно, — ответил Жербье. Жандарм посмотрел на своего узника и покачал головой. Этот человек был хорошо одет, говорил в открытой манере, у него было приятное лицо. Что за ужасные времена. Он был не первым для жандарма человеком в наручниках, за которого он ощущал бы некое беспокойство. — Вам не будет слишком плохо в этом лагере! — сказал жандарм. — Я не говорю о пище, конечно. До войны ее не ели бы даже собаки. Но за исключением питания, лагерь этот самый лучший во Франции, как мне рассказывали. Это немецкий лагерь. — Я не совсем понял вас, — заметил Жербье. — Во время «Странной войны», как мне кажется, мы думали, что захватим множество пленных. Для них был создан большой центр в этой части страны. Конечно, из немцев туда ни один не попал. А теперь он пригодился. — Настоящая удача, как вы сказали, — предположил Жербье. — Это вы сказали, месье, вы сказали, — воскликнул жандарм. Водитель вскарабкался назад на сидение. Машина дала ход. Дождь продолжал поливать поля Лимузена.
Жербье, без наручников, но стоя, ждал, пока комендант лагеря обратится к нему. Комендант читал досье Жербье. Время от времени он нажимал большим пальцем левой руки на щеку и медленно убирал его. Эта толстая, мягкая и нездоровая плоть несколько секунд белела, а затем снова становилась красной как старая свекла, теряя эластичность. Это движение определяло темп замечаний коменданта. — Та же самая старая история, — думал он про себя. — Мы не знаем, ни кого получаем, ни как с ними обходиться. Он вздохнул, вспомнив довоенное время, когда был тюремным надзирателем. Тогда его интересовало лишь получение своего процента от поставок в тюрьму продовольствия. Больше трудностей не было. Сами заключенные делились на определенные категории, и для каждой категории были свои правила обращения. Теперь, напротив, можно было здорово заработать на лагерных пайках (за этим никто не следил), но зато сортировка людей причиняла ужасную головную боль. Прибывающие без суда, без приговора оставались за решеткой на неопределенный срок. Другие, с ужасными приговорами, оказывались на воле быстро и получали влияние в департаменте, в региональной префектуре и даже в Виши. Комендант не смотрел на Жербье. Он отказался от мысли составлять мнение о людях по их внешнему виду и одежде. Он пытался читать между строчек полицейского досье, которое жандармы передали ему в тот же момент, когда ввели заключенного. — Независимый характер, быстрый ум, спокойная и ироничная позиция, — читал комендант. И сразу переводил: «Сломать его». Затем: «Опытный инженер по мостам и автодорогам», и, с пальцем на щеке, комендант сказал бы сам себе: «Сберечь его». «Подозревается в операциях голлистского Сопротивления». «Сломать его, сломать его». Но сразу же за этим: «Освобожден за недостатком улик». — Влияние, влияние, сказал про себя комендант — сберечь его. Большой палец коменданта уткнулся еще глубже в жирную щеку. Жербье показалось, что щека больше не вернется в свое первоначальное положение. Но отёк постепенно рассосался. Затем комендант заявил с некоторой торжественностью: — Я собираюсь определить вас в барак, который предназначался для немецких офицеров. — Благодарю за честь, — ответил Жербье. В первый раз комендант посмотрел вверх, своим размытым и тяжелым взглядом человека, который слишком много ест, в лицо своего нового заключенного. Тот улыбнулся, вернее, наполовину улыбнулся — губы его оставались тонкими и сжатыми. — Сберечь его, да, — подумал комендант, — но следить за ним.
Кастелян выдал Жербье башмаки на деревянной подошве и красную домотканую тюремную робу. — Это предназначалось, — начал он, — для… — Для немецких заключенных, я знаю, — ответил Жербье. Он взял одежду и натянул старую робу. Затем, на выходе из каптерки, он окинул взглядом весь лагерь. Это было ровное, поросшее травой плато, окруженное неровностями обычного необитаемого ландшафта. Дождик все еще моросил с низкого неба. Приближался вечер. Уже зажглись прожекторы, ярко освещавшие ряды колючей проволоки и патрульную дорожку между ними. Но строения на другой стороне от плато оставались темными. Жербье направился в одно из самых маленьких из них.
В камере было пять красных старых роб. Полковник, аптекарь и коммивояжер сидели, скрестив ноги у двери, и играли в домино кусочками картона на дне перевернутого котелка. Два других заключенных сидели в дальнем углу камеры, негромко переговариваясь. Армель растянулся на своей соломенной постели, завернутый в одно лишь одеяло, полагавшееся заключенным. Легрэн накинул поверх него еще свое одеяло, но оно не спасало Армеля от дрожи. Он, похоже, потерял много крови за этот день. Его светлые волосы слиплись от лихорадочного пота. Его бесплотное лицо несло на себе выражение не слишком выделявшейся, но неизменной мягкости. — Я заверяю тебя, Роже, я заверяю, что если бы только у тебя была вера, ты уже не был бы несчастлив оттого, что ты больше не можешь принимать участие в восстании, — шептал Армель. — Но я хочу, я хочу, — сказал Легрэн. Он сжал тонкие кулаки, и своего рода хрип вырвался из его больной груди. Он сердито заключил: «Когда ты попал сюда, тебе было двадцать лет, а мне семнадцать. Мы были здоровы, мы не сделали никому ничего плохого, все, что мы хотели — чтобы нас оставили в покое. Посмотри на нас сегодня. И на все, что происходит вокруг нас. Я уже даже не понимаю, что что-то существует, и что Бог есть». Армель закрыл глаза. Его черты казались скрытыми внутренними мучениями и наступающей темнотой. — Только с Богом можно все постичь, — ответил он. Армель и Легрэн были среди первых заключенных лагеря. И у Легрэна во всем мире не было иного друга. Он сделал бы все, лишь бы вернуть жизнь в это бескровное ангельское лицо. Оно внушало ему нежность и жалость — последнее, что связывало его с человечеством. Но в нем было еще другое, сильное и неподатливое чувство, которое не давало ему присоединиться к мольбам, которые бормотал Армель. — Я не могу верить в Бога, — сказал он. — Это слишком удобно для этих сукиных детей — заплатить за все в следующей жизни. Я хочу видеть правосудие на земле. Я хочу… Движение двери заставило Легрэна замолчать. В камеру вошла новая красная роба. — Меня зовут Филипп Жербье, — представился новичок. Полковник Жарре дю Плесси, аптекарь Обер и коммивояжер Октав Боннафу представились по очереди. — Я не знаю, месье, почему вы здесь, — сказал полковник. — Я тоже не знаю, ответил Жербье со своей полуулыбкой. — Но я хочу сразу сказать вам, за что интернировали меня, — продолжал полковник. — Я сделал громкое заявление, в кафе, что адмирал Дарлан негодяй. Да. Полковник сделал эффектную паузу и с пафосом продолжил: — А сегодня я добавил, что маршал Петен тоже негодяй, позволивший морякам измываться над солдатами. — В конец концов, полковник, вы страдаете за идею, — заметил коммивояжер. — А вот я просто по делам проходил через площадь, где проходила демонстрация сторонников Де Голля. — А я, — вмешался Обер, аптекарь, — со мной еще хуже. Он внезапно повернулся к Жербье. — Вы знаете, что такое снаряд Малера? — спросил он. — Нет, — ответил Жербье. — Вот это всеобщее незнание меня и погубило, — продолжал Обер. — Снаряд Малера, месье, это контейнер в форме заостренного с одного конца цилиндра для проведения химических реакций под давлением. Я химик, месье. Я, в конце концов, не мог работать без снаряда Малера. На меня донесли — якобы у меня нелегально хранится снаряд. У меня не было возможности получать известия от властей. — У нас больше нет властей, остались лишь негодяи. Вот так! — воскликнул полковник. — Они урезали мою пенсию… Жербье понял, что ему придется сто раз подряд слушать эти истории. Подчеркнуто вежливо, он спросил, где он мог бы устроиться в камере. Полковник, который был старостой барака, показал на соломенную постель у дальней стенки. Пока Жербье нес свой чемодан, к нему приблизился еще один сокамерник. Он указал на Легрэна, который представился и сказал: «Коммунист». — Уже? — спросил Жербье. Легрэн густо покраснел. — Я слишком молод, чтобы обладать партийным билетом, вы правы, — быстро пояснил он. — Но это не имеет значения. Я был арестован вместе с моим отцом и другими бойцами. Но их отправили в другое место. Видимо, посчитали, что для них жизнь здесь оказалась бы слишком легкой. Я просил, чтобы меня отправили с ними, но эти мерзавцы мне не позволили. — Когда это было, — спросил Жербье. — Сразу после перемирия. — Почти год назад, — заметил Жербье. — Я самый старый в лагере, — сказал Роже Легрэн. — Самый долгосидящий, — поправил с улыбкой Жербье. — Следующий за мной Армель, — продолжал Легрэн, — вот этот молодой учитель, который лежит здесь. — Он спит? — спросил Жербье. — Нет, он очень болен, — пробормотал Легрэн. — Гнилая дизентерия. — Почему не в карантине? — спросил Жербье. — Нет помещения, — ответил Легрэн. У его ног раздался слабый голос: — Любое место подходит, чтобы умереть. — Почему вы здесь, — спросил Жербье, склонившись к Армелю. — Я дал понять, что никогда не смогу учить детей ненависти к евреям и к англичанам, — сказал учитель, не в силах даже открыть глаза. Жербье выпрямился. Он не показал никаких эмоций. Только его губы немного потемнели. Жербье поставил свой чемодан у изголовья соломенной кровати, выделенной ему. В камере совершенно не было никакой мебели и удобств, за исключением неизбежного «очка» в середине. — Здесь все, что потребовалось бы немецким офицерам, которые сюда так никогда и не попали, — сказал полковник. — Но надзиратели и охрана помогают сами себе, а оставшееся продают на черном рынке. — Вы играете в домино? — спросил аптекарь. — Нет, извините, — ответил Жербье. — Мы можем вас научить, — предложил коммивояжер. — Спасибо, но я действительно не чувствую тяги к этому, — сказал Жербье. — Тогда вы простите нас? — спросил полковник. — Как раз подошло время сыграть еще разок, пока не стемнело. Наступила ночь. Прошла перекличка. Двери заперли. В бараке нет света. Дыхание у Легрэна было хриплое и сдавленное. В своем углу стонал маленький школьный учитель. Жербье подумал: «Комендант лагеря вовсе не глуп. Он засунул меня между тремя глупцами и двумя потерянными детьми».
Когда на следующий день Роже Легрэн вышел из барака, шел дождь. Несмотря на это и на холодный воздух апрельского утра на плато, открытом всем ветрам, Жербье в своих обносках и подпоясанный полотенцем, начал делать зарядку. Его тело было загорелым, сухим и крепким. Мускулы были не видны, но их компактная игра создавала впечатление некоего мощного блока. Легрэн смотрел на эти движения с меланхолией. Стоило ему несколько раз глубоко вдохнуть, как его легкие засвистели как полый пузырь. — Наконец-то можно выйти наружу, — прокричал Жербье между упражнениями. — Я иду на лагерную электростанцию, — сказал Легрэн. Я там работаю. Жербье закончил наклоны и подошел к Легрэну. — Хорошая работа? Яркий румянец проступил на впалых щеках Легрэна. Это свойство — краснеть время от времени — было последним следом его молодости. Во всем остальном, лишения, заключение и прежде всего постоянное тяжелое, сводящее с ума бремя внутреннего восстания ужасно состарили и его лицо и его поведение. — За работу я не получаю и крошки хлеба, — сказал Легрэн. — Но мне нравится работа, и я не хотел бы ее потерять. Это все, что есть у меня здесь. Переносица у Жербье была очень узкой, поэтому его глаза казались посаженными очень близко друг к другу. Когда Жербье внимательно смотрел на кого-либо, как сейчас на Легрэна, то его обычная полуулыбка превращалась в узкую щель, а из глаз исходил черный огонь. Жербье молчал, и Легрэн уставился на его башмаки. Жербье мягко сказал: «До свиданья, товарищ». Легрэн оглянулся вокруг и посмотрел на него, как будто его неожиданно обожгли. — Вы … Вы… Вы тоже коммунист? — запинаясь произнес он. — Нет, я не коммунист, — сказал Жербье. Он секунду помолчал и добавил с улыбкой: «Но это не мешает мне иметь товарищей». Жербье затянул полотенце на талии и закончил упражнения. Красная роба Легрэна медленно исчезла на краю залитого дождем плато.
Побег