Я упирался головой в крестец Меллора, ожидая, когда мяч появится между его ногами. Но он замешкался. Я уже отодвинулся, когда мяч влетел мне в руки, и, прежде чем я успел отпасовать, снизу в мою челюсть ударило чье-то плечо. Лязгнули зубы, и все провалилось в черноту.
Первое, что я различаю, — это виновато-растерянное лицо Меллора рядом с лицом Дея, нашего тренера, который выжимает на меня из губки воду. — Отдохни-ка пока, — говорит он. — Ты себе рот разбил. Я встаю, заложив кулаки под мышки. И говорю Меллору пару теплых слов; остальные игроки стоят и смотрят — для них это приятная передышка. Я ухожу с Деем, и он сует мне под нос пузырек с нашатырным спиртом. Я сижу на скамье, а он выкрикивает распоряжения игрокам, а потом закладывает большие пальцы мне под губу и оттягивает ее вверх. — Ах, черт! — ахает он. — Ты же себе все передние зубы разбил! — Вот, вот, вали все на меня, — говорю я, и получается шипенье с присвистом. Он заглядывает мне в разбитый рот, и его глаза прячутся где-то за кончиком моего носа. — Ну, Меллор тут тоже ни при чем, — говорит он. — Что, очень больно? Пожалуй, придется тебе вставлять искусственные зубы. А запасные толпятся у него за спиной, и каждый норовит заглянуть ко мне в рот. — И на что же я похож? Глаза Дея на секунду встречаются с моими — надо же узнать, очень ли я зол. — На старика. Недельку лучше держись от девочек подальше. — Совсем онемело, — говорю я, когда он отнимает пальцы и губа сползает на место. — Я сейчас вернусь на поле. Возвращаться-то не так уж и нужно. Мы ведем двенадцать очков, противник совсем вымотался, а до конца игры остается меньше десяти минут. Зрителям все давно ясно, и не расходятся они только потому, что на поле всегда может приключиться что-нибудь веселенькое, вот как со мной. Пожалуй, оттого-то я и возвращаюсь — пусть знают, что мне плевать. Уже темнеет, и из долины навстречу низким тучам поднимается туман. Я бегу сквозь сумерки на поле и машу рукой судье, а по трибунам проносятся насмешливые приветствия и свист. Времени остается как раз на один прорыв. Бензедрин уже перестал действовать. Я бегу посредине поля, зажав мяч в ладонях, хоть этот прием и мальчишку не обманет. Меня перехватывают, я падаю, пасую, а потом держусь в сторонке до финального свистка. Мы по двое и по одному уходим с поля. Толпа зрителей разделилась посредине, как черная занавеска, и потихоньку рассасывается через главные выходы по обоим концам поля. Снаружи ждут автобусы — их освещенные вторые этажи видны над трибунами. Самый приятный для меня час за всю неделю — один и тот же час каждую субботу, когда игра кончается, в сумерках загораются огни и легко дышать, потому что не надо работать и завоевано право ничего не делать. Но сегодня я смотрю на сволочную спину Меллора и разделываюсь с ним и так и эдак. В туннеле он опускает голову и, ни на кого не глядя, равнодушно проходит мимо толпящихся там служителей. Он всегда такой — делает вид, что ему все нипочем. Потому, наверное, и лицо у него неподвижное, как у идиота. Оно не меняется и тогда, когда мы залезаем в бассейн и горячая вода щиплет ссадины. По поверхности расплывается муть из грязи и крови. Она завивается вокруг наших поникших тел. Головы торчат над водой, словно какое-то зверье загнали в пруд; я бросаю думать — все равно ничего не получается. Позади нас запасные с помощью горбатого служителя разбирают рубашки и трусы — берут самыми кончиками пальцев, чтобы не выпачкаться в липкой от пота грязи. Они в дождевиках, их движения медлительны и сердиты. А над головой все еще топочут расходящиеся зрители, и от этого гудят металлические перекрытия. В комнате сквозняк раскачивает тусклую лампочку, воняет потом, грязью из сточной канавы, мазями, жиром и дубленой кожей, и духота плавает в клубах пара, скрывающего стены. И в этом тумане стоит Джордж Уэйд. Я чуть не сбиваю его с ног, когда переваливаюсь через край бассейна и бреду к массажному столу. Впрочем, узнаю я его, только когда наступаю босой ногой на лапу его собаки и слышу визг. Он подходит и стоит надо мной, пока Дей растирает и разминает мое бедро. — Ну, как вы, Арт? — спрашивает он и, опираясь на палку, наклоняется над горами и долами моего тела. Но старательно смотрит только на мой рот. Я оскаливаюсь прямо в его старую унылую физиономию, чтобы он сам посмотрел. Ему это кажется шуткой, и он смеется. — Теперь вы больше не сможете огрызаться, — говорит он и добавляет: — Ну, там день или два. (Он, видимо, догадался, до чего мне смешно.) Я договорюсь, чтобы дантист принял вас в понедельник… Ах, да что это я? Сейчас ведь рождество. Ну, я посмотрю, что удастся сделать. Он стоит и смотрит на меня, словно запоминая, как я выгляжу без зубов. По-моему, это ему нравится — во всяком случае, он спрашивает так, будто говорит с нормальным человеком: — А вы сегодня идете к Уиверу? Он упоминал, что ждет вас. Я уже сам об этом думал. Жаль упускать возможность отпраздновать сочельник и познакомиться со Слоумером. Но что делать, еще не знаю. — Да, но мои зубы? — говорю я. — Вы не можете устроить, чтобы мне починили их сегодня? Не то я раньше чем через неделю к врачу не попаду. Уэйд жует губами и щурится, будто раздумывая. — Ведь при клубе есть дантист? — подсказываю я. Он качает головой. — Не знаю, Артур. Право, не знаю. Попробую навести справки. Он смотрит на меня, словно прикидывает, стоит ли хлопотать. — А не могли бы вы узнать прямо сейчас, сэр? Он поворачивается и, волоча за собой пса, бредет между ворохами грязной одежды к двери. Собака пытается поднять заднюю лапу над одной такой кучей и чуть не летит кувырком. — Я попробую, старина. Попробую. Положитесь на меня! — кричит он где-то в желтом тумане. — Чтоб сегодня! — кричу я. Он выходит, и духоту пронизывает струя холодного воздуха. Я сползаю со стола и кутаюсь в одежду. Из бассейна доносятся вопли: чье-то поведение ниже ватерлинии не нравится остальным. Двое-трое как очумелые перемахивают через край и стоят, глядя на воду и почесываясь. — Свиньи, — бормочет Дей и тоже смотрит на воду, а потом хохочет. Настроение у меня как раз такое, без какого я сегодня с радостью обошелся бы. Скамья скрипит — это Фрэнк сел рядом и, сам того не замечая, привалился всей тушей к моему плечу. Он сострадательно глядит на меня: его медлительный шахтерский мозг соображает, каково мне сейчас. С той же сосредоточенной неохотой он растирает себе плечи, не найдя другого способа выразить сочувствие. Я улыбаюсь ему; я ему всегда улыбаюсь, потому что в нем есть та скромность, которой обзаводятся профессиональные игроки под конец выматывающей жизни. Это отсутствие высокомерия и нравится мне во Фрэнке больше всего. Я не злюсь, что он капитан, и к его возрасту тоже отношусь спокойно. Скоро он совсем бросит играть. — Ты идешь к Уиверу, Арт? — Он похлопывает себя по огромным ляжкам, и они трясутся. — Мне сейчас Морис сказал про его праздничек, — он кивает в сторону коренастой фигуры Мориса, почти изуродованной переразвитой мускулатурой. И Морис ухмыляется нам, показывая на ссору в бассейне. — Думал пойти. Как, по-твоему, я выгляжу? Фрэнк встает и начинает вытираться; живот у него обвисает и колышется. — Морис опять насвинячил, Арт, — говорит он и сердито смотрит, как Морис сгибается пополам от хохота. — На этой неделе я работаю в ночную, я ведь тебе говорил. И надо чулок сынишке повесить. — Он косится на меня и добродушно спрашивает: — А как твоя миссис Хэммонд? Это уж такая шутка — говорить про меня и миссис Хэммонд. Но у Фрэнка она иной раз звучит упреком. Я шарю под лавкой и вытаскиваю сумку. — Я кое-что купил для ее ребятишек. Девочке пару кукол, а сосунку — поезд. — А сколько им? — Линде, наверное, пять. А мальчонке пошел третий. Только их мамаше это не понравится. Она не любит, чтобы я вмешивался. — Я вытаскиваю из сумки негритенка, и он таращит глаза на Фрэнка. Фрэнк улыбается. — Говорят, там будет Слоумер, — говорю я ему. Он неторопливо переводит взгляд на меня. — Я бы не стал набиваться к нему в знакомые. Я смеюсь, и он смотрит на мои зубы. — Дорожки бывают разные, — говорит он и, кряхтя, нагибается, чтобы натянуть носки. — Но что-то не верится, чтобы ты пошел туда только из-за Слоумера. Кто она-то? Фрэнк из тех, кто не слышит или не слушает, когда им отвечают, и только задает время от времени вопросы, чтобы собеседник не молчал. А если он вдруг и заинтересуется, то всегда тем, о чем разговор давно окончен. Вот он распрямляется, похлопывает себя по животу и поворачивается лицом к горящим углям в камине по ту сторону комнаты. Он перебрасывает мне полотенце. — Ну-ка, потри мне спину, Арт. — Он покачивается под моими руками, и я не слышу, что он говорит. — …На твоем месте я держался бы подальше, — заканчивает он, когда я вешаю полотенце ему на плечо, и начинает тереть мне спину. — Совсем сухая. Ты слышал, что я сказал? Я киваю, но думаю уже только о тупой боли, которая дырявит мне верхнюю челюсть. — И занялся бы ты зубами. Это поважнее. В комнату врывается холодный воздух — это открылась дверь. Вслед за собакой входит Джордж Уэйд. — Вы скоро, Артур? — кричит он сквозь пар. — А вы кого-нибудь подыскали? — Закройте дверь, Джордж. Спасибо, старина, — доносится голос из бассейна. — Какой-то школьный дантист. С ним договаривается мистер Уивер. Только надо поторопиться. — Веселенькое рождество! — говорит Фрэнк. — Мне с тобой поехать? — Не нужно, Фрэнк. Мистер Уивер сказал, что отвезет его на своей машине, — вмешивается Уэйд. — Повезло, — решает Фрэнк. Он кашляет от пара и, опираясь багровой спиной о массажный стол, смотрит, как я одеваюсь. Хватаю сумку, кричу из дверей: «Счастливого рождества!» — и иду за Уэйдом по холодной сырости туннеля под трибунами. — И конечно, — продолжает он, — если вам придется вставлять зубы, как думает Дей, то клуб должен будет это оплатить. Я скажу Уиверу. Ну, как вы? То есть зубы как? Я что-то буркаю, и мы по деревянной лестнице поднимаемся в буфет. В дверях, как я и думал, стоит старик Джонсон. Он хватает меня за локоть, когда я прохожу мимо. — Как ты тебя чувствуешь, Артур? Все обошлось? Глазки у него совсем сощурились от тревоги. Для него-то все кончено. Я вырываюсь, стараясь не очень его ушибить. — Не приставайте к нему, Джонсон, — говорит Уэйд. — Мы торопимся. Да только не слишком. Я сразу понял по спине Уивера, что поездка к дантисту в такое время ему совсем ни к чему. Уэйд переминается с ноги на ногу, пытаясь отвлечь Уивера от разговора. Пес стоит неподвижно. Джонсон следит из дверей. Наконец Уэйду надоедает приплясывать, и он легонько трогает плечо Уивера под дорогой материей. Фабрикант чуть оборачивается, разыгрывая свое обычное удивление перед случайностями жизни, и быстро взглядывает на меня, но тут же начинает с легкой насмешкой сверлить взглядом смущенное лицо Уэйда. — Ну что, Джордж? — Артур готов ехать, мистер Уивер, — говорит Уэйд и, помолчав, добавляет: — Когда вам будет удобно. — Ах, вот что? Я сейчас освобожусь, Джордж. Ну, как вы, Арт, мальчик? Он возвращается к своему разговору как раз вовремя, чтобы не расслышать моего ответа. — Деловая беседа! — шепчет Уэйд, выворачивая большой палец в сторону тех, кто стоит перед Уивером, и, правильно сообразив, что он здесь лишний, добавляет: — Если что-нибудь понадобится, я буду в баре. А вертеться возле него мне незачем. И он уходит с собакой туда, где сидят члены комитета. Джонсон соображает, что сейчас, пожалуй, можно снова со мной заговорить, но пока он до этого додумался, Уивер успел повернуть ко мне свое херувимское личико и теперь говорит с раздражением: — Вы готовы, Артур? Я отвечаю утвердительно, конечно шепелявя, и он смягчается. — Дайте-ка взглянуть, — говорит он, тоже бессознательно начиная пришепетывать, и я показываю ему всю картину. Тут он немножко оттаивает. И будто нечаянно отступает в сторону, так, чтобы и его приятели заодно посмотрели. — Здорово заехали, сынок. Не знаю, сумеет ли он привести в порядок этакую кашу. Есть у Уивера это манерничанье, — и не только в речи, — которое, по его мнению, сразу показывает, что он промышленник и демократ. Некоторые никак не могут с этим свыкнуться. Уэйд, например, никогда не называет его Чарльзом, а только мистером Уивером. Я замечаю, как краснеют припухлости вокруг глаз Уивера, и понимаю, что он говорил сейчас обо мне.
Я упирался головой в крестец Меллора, ожидая, когда мяч появится между его ногами.
