Видимо, надо сказать, что первые годы моей службы в милиции пришлись на период реализации щёлоковских реформ. Николай Анисимович Щёлоков, будучи назначенным министром внутренних дел вместо В. С. Тикунова в сентябре 1966 года, нашёл милицейское ведомство в ужасном состоянии: мизерная зарплата работников милиции, не хватало форменной одежды, всего по одной автомашине было во многих городских райотделах, а в сельской местности в большинстве райотделов, кроме грузового транспорта, вообще ничего не было и т. д. Кстати, программное выступление Щёлокова впервые прозвучало в 1967 году на совещании в УВД Архангельской области, в которой была самая низкая раскрываемость преступлений по стране. 8 августа 1967 года Щёлоков внёс на рассмотрение ЦК КПСС записку «О неотложных мерах по укреплению органов милиции и повышению их авторитета», а уже к концу этого года зарплата милиционеров почти удвоилась. Конечно, радикальные реформы — это работа не одного дня, требовалось время, но оживление в системе чувствовалось. Этому способствовал и приток новых сил за счёт так называемых призывов в органы внутренних дел передовиков производства. Но всё делалось медленно. Нами, практиками, это ощущалось, скорее всего, на уровне слухов. Поэтому как была ломаная мебель в тесных, кое-как приспособленных для следственной работы кабинетах, так и оставалась; даже повышенная зарплата, по сути, была нищенской, так как её только-только хватало на пропитание и самое необходимое для жизни. Ничего особо заметного на местах не произошло и после принятия Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР 19 ноября 1968 года «О серьёзных недостатках в деятельности милиции и мерах по дальнейшему её укреплению». Это постановление инициировал Н. А. Щёлоков в надежде, что власть на местах, да и в центре, всё-таки возьмётся за материальную сторону милицейской жизни. Но, видимо, неспроста в названии постановления было слово «дальнейшему». Как ничего не делалось до постановления для реального укрепления милиции, так ничего не делалось и в дальнейшем. А если и делалось, то на уровне комариных укусов слоновьей кожи. И только после создания штабов в системе органов внутренних дел — а это произошло в 1971 году — перемены в милиции стали более заметны, хотя по-прежнему недостаточны. Государство учредило для милиции генеральское звание, но его получили даже не все, кто занимал генеральские должности. В книге «Министр Щёлоков» Максим Брежнев (совсем не внук Л. И. Брежнева, как думают многие) пишет: «Главе службы БХСС П. Ф. Перевознику три раза отказывали в присвоении генеральского звания. И это при том, что он много лет возглавлял это ведомство и серьёзных нареканий ему не было». Следственная работа — это не погони и не стрельба, как думают до сих пор некоторые люди. В своей основе это рутинная, кропотливая работа, которая на 90 процентов сводится к допросам и оформлению массы различных процессуальных документов. На остальные 10 процентов приходятся другие виды следственных действий. А погони, стрельба, засады и тому подобное — не для следователей. А если и случается, то совсем не часто, и, как правило, не в связи со следственной работой. Это, по большому счёту, работа оперативных служб, хотя и для них это на самом деле редкость. Даже мне, имеющему немалый опыт работы в милиции, большая часть которой пришлась на службу охраны общественного порядка, за все милицейские годы только три раза пришлось обнажить пистолет не в учебных целях. Первый раз — для разгона собак, которые грызли труп замёрзшего мужчины под мостом через Кузнечиху. Второй раз, когда я с начальником Ленского отдела милиции во время операции по розыску и задержанию скрывшегося с места происшествия вооружённого преступника (молодого парня) наткнулись на него в лесу у костра, что не помешало ему удрать от нас, бросив у костра и свою обувку, и патроны к винтовке. Мы в своей милицейской экипировке и сапогах, несмотря на предупреждающие выстрелы, не смогли его догнать. А в третий раз я в качестве ответственного дежурного по УВД области вынужден был взять на себя руководство нарядами милиции, которые из-за беспомощности своих начальников бестолково топтались у дверей одной из квартир на четвёртом этаже шестиэтажки в Ломоносовском районе, в которой якобы находился пьяный мужик с ружьём, угрожавший убить свою жену. Заставив милиционеров стучать в дверь квартиры и вызывать на разговор мужика, я с пистолетом в руках, перебравшись через перегородку на балкон соседней квартиры, через окно увидел спящего на диване мужика в обнимку с ружьём. На этом «боевая» операция и закончилась. Главное в работе следователя по уголовному делу — получить правдивые показания от свидетелей, подозреваемых, обвиняемых и даже от потерпевших. Поэтому следственная работа — это прежде всего работа за письменным столом, и у каждого следователя, конечно, имеются любимые следственные действия, наиболее им отработанные и приносящие, на его взгляд, большую пользу для расследования дела. Для меня это были обыски, то есть обнаружение вещественных доказательств, проводимые оперативниками по моим поручениям. Иногда, в неотложных случаях или в отсутствие толкового оперативника, которому можно было доверять, обыски приходилось проводить самому. Как правило, они были результативными. У меня было несколько таких блестящих примеров. И дело тут не в том, что было найдено что-то особенное, а в том, что, если уж что-то было спрятано, то мне удавалось это найти. Был случай, когда я в составе оперативно-следственной группы областного УВД, которая формировалась по графику за счёт работников городских райотделов, прибыл на квартиру, где произошло убийство. Убийства никакого, к счастью, не оказалось, а была самая заурядная кража денег у женщины, гостившей в этой квартире. Оперативно-следственная группа УВД такой мелочёвкой не занималась, но — раз уж мы оказались тут и других вызовов не было — я, как следователь, старший в группе, решил деньги найти. Хозяева всё категорически отрицали, и мы стали делать обыск, долго искали, но не нашли ни копейки. Во время поисков я заметил, что хозяин как-то очень напрягался, когда кто-то из нас подходил к столу. Я провёл эксперимент: как бы ненароком несколько раз подошёл и отошёл от стола — реакция хозяина та же. Перевернув стол, мы обнаружили под столешницей в доске что-то вроде маленькой щели-полочки, в которой и лежали купюры. С тех пор отслеживание поведения людей во время обысков, даже их взглядов, которые они помимо своей воли бросают на опасные места, очень часто помогало установить зоны вероятного нахождения спрятанного. Со мной тогда в группе был оперативник из Соломбальского райотдела, который долго после упомянутого эпизода, встречая меня, вспоминал тот обыск и всё удивлялся моей настырности. В плане результативности особый интерес представляли повторные обыски. После проведения первого обыска люди, успокоившись, считали, что в обысканных местах теперь можно хранить всё что угодно, и перепрятывали туда скрываемые от следствия вещдоки. В этом деле я так поднаторел, что мне стали поручать проводить занятия на тему «Обыски как следственное действие» на различных учебных сборах следователей. Мне было что рассказать. Поучительным примером стал обыск по краже носильных вещей из комнаты хранения областного кожно-венерологического диспансера. Расследовать это уголовное дело поручили мне, параллельно оперативники проводили свои оперативно-розыскные мероприятия. Но проведённые следственные и оперативные действия в течение первых двух недель ничего не дали. Были реальные подозреваемые из числа «химиков» — так называли условно-досрочно освобождённых из мест лишения свободы с обязательным привлечением их к работе на объектах народного хозяйства, определяемых органами, обеспечивающими исполнение уголовных наказаний, — Марков, Фролов и Шевелёв, которые, получая стационарное лечение в диспансере, накануне кражи самовольно его покинули. Проведённые нами с участковым инспектором Величко обыски по месту жительства «химиков» в общежитии на Кегострове результатов не дали, но при повторном обыске, проведённом по моему настоянию в тех же комнатах общежития, сразу были обнаружены два пальто и шапка из числа похищенных. Впоследствии участковым при обходе, по моему поручению, территории и обследовании дровяников у общежития были обнаружены мешки с остальными похищенными вещами. На допросах одного их подозреваемых (Шевелёва) удалось склонить к даче признательных показаний, которые были закреплены путём выхода с ним на место происшествия и кинофиксации показаний. На другой день всем троим предъявили обвинения и избрали меру пресечения — содержание под стражей. При получении санкции на арест у прокурора, в кабинете которого в это время оказался начальник Октябрьского райотдела Р. Г. Розенберг, выяснилось, что утром на совещании с оперсоставом по нераскрытым преступлениям дело по краже из вендиспансера было доложено как не имеющее перспективы к раскрытию. Но каково было моё удивление, когда я обнаружил в статкарточке на раскрытое преступление отметку о том, что данная кража раскрыта путём оперативно-розыскных мероприятий, о следователе — ни слова. Что ж, бывало и такое, ведь всем службам требовались показатели по участию в раскрытии преступлений. Следственная работа в мои годы осуществлялась на фоне относительно спокойной криминогенной обстановки. Преобладала бытовая преступность, порождаемая прежде всего, бытовой неустроенностью и пьянством. В Архангельской области она не характеризовалась какими-то особыми, из ряда вон выходящими событиями. Конечно, время от времени случались громкие преступления и у нас. Были уголовные дела о серийном убийце — «архангельском мяснике» Третьякове, о бандитизме одного из милиционеров Приморского райотдела, который не остановился даже перед убийством участкового инспектора, чтобы завладеть его пистолетом, нужным для нападения на инкассаторов. Во время такого нападения этот бандит был ранен и предпочёл застрелиться, чем попасть в руки правосудия. Мне, как следователю, запоминались преступления из личной практики не своей неординарностью или тяжестью, а личностями преступников. Попадались, хоть и редко, интереснейшие «экземпляры», в основном из числа карманников. Чего стоит, например, особо опасный рецидивист Петя Орлов по кличке Бельмо. А работники милиции называли его между собой Петя-маленький, так как был он действительно небольшого роста, с бельмом на глазу. Он умудрялся одновременно быть агентом — как он сам писал в своих многочисленных жалобах — у одного из высокопоставленных работников областного УВД полковника М. М. Коверзнева (одно время возглавлял уголовный розыск области) и регулярно обчищать карманы горожан в общественном транспорте. У Пети были две любимые книги. Первая — «Справочник фельдшера», который он непременно брал с собой на очередную отсидку, так как когда-то закончил фельдшерские курсы и всегда на зоне каким-то образом устраивался фельдшером, а это как-никак престижная должность в колонии. Вторая книга — «Сержант милиции» И. Г. Лазутина. В этой книге, на белом листе обложки, был начертан автограф писателя и его дарственная надпись с таким примерно текстом: «За помощь в работе над книгой». Дело в том, что Петя Орлов во время одного из своих пребываний в колонии давал интервью этому писателю. И при каждом своём очередном задержании размахивал этой книгой перед работниками милиции, пытаясь получить для себя какие-то послабления. Последнее его уголовное дело по карманной краже расследовал я. С одной стороны, Петю было очень интересно слушать (рассказывал о своих похождениях), а с другой стороны, было мучительно терпеть его истерики, в которые он периодически впадал, и читать его жалобы во все инстанции, включая Генерального секретаря ООН, написанные им мелким неразборчивым почерком на склеенных листках бумаги в ленту длиной по 5–6 метров, скатанных в рулончики. Все эти жалобы-сочинения Пети администрация следственного изолятора пересылала мне, и я был вынужден тратить многие часы драгоценного времени на их изучение, чтобы выудить что-нибудь нужное для следствия. Главным его оправданием по последней краже было то, что он якобы вынужден был изображать карманного вора при выполнении задания Коверзнева по слежке за какими-то спекулянтами из Северодвинска. Для подтверждения своих слов он требовал очной ставки с Коверзневым и спекулянтами. За последнюю кражу Петя получил, как особо опасный рецидивист, семь лет колонии и с тех пор исчез, в Архангельске о нём больше ничего слышно не было. Другой интересной преступной личностью — тоже карманник — был Уточкин по кличке Уточка. Этот молодой парень был популярен у женщин, имел сразу нескольких любовниц, в том числе и преподавательницу одного из вузов Архангельска, и был виртуозом в своём воровском деле. В отношении Уточкина мне пришлось расследовать несколько карманных краж, но противником он был сильным, очень хитрым и изворотливым, и, несмотря на несколько имеющихся у него судимостей, мне никак не удавалось добыть нужные доказательства для ареста. И хотя каждый раз его задерживали как подозреваемого в совершении кражи, он каждый раз ухитрялся сбросить кошелёк до того, как его хватали за руку. Оперативники из спецгруппы по борьбе с карманными кражами устраивали на него настоящую охоту, но каждый раз не хватало очевидца того, как он лез в карман или сумку и тащил оттуда деньги. Оперативники видели Уточку, видели жертву, чувствовали момент кражи, хватали его за руку, подбирали кошелёк, но не видели главного, а лжесвидетельствовать они, естественно, не хотели. Помню, что по одной из его краж потерпевшая рассказала о цирковых билетах, которые были в украденном кошельке, и запомнила номера ряда и мест в цирке. Но ни денег, ни билетов в поднятом оперативниками кошельке уже не было. Личный обыск, а также полный обыск, проведённый в квартире Уточки, ничего по этой краже не дали. Однако люди, оказавшиеся на местах в цирке по украденным билетам, рассказали, что билеты эти купили у парня, и описали его приметы, полностью совпавшие с приметами Уточки. Это, конечно, было доказательством, но недостаточным, чтобы Уточкина можно было привлечь к уголовной ответственности. Вспоминаю и обыск, который я однажды провёл в квартире сожительницы Уточки. В углу одной из комнат стоял туго свёрнутый в рулон ковёр, перевязанный верёвочками, — весьма дефицитная вещь в то время. Уже закончив обыск и ничего не обнаружив, я бросил последний взгляд на обстановку в комнате и опять обратил внимание на ковёр. Ну что можно спрятать в его трубчатой полости диаметром 7–10 сантиметров? Но я на всякий случай заглянул туда на просвет — пусто! Однако что-то всё-таки заставило меня развернуть ковёр на полу. И тут перед нами предстала занятная картинка: по всей поверхности ковра были разложены — стопками по несколько штук — купюры большого достоинства. Деньги мы, конечно, изъяли, но через месяц-другой пришлось их вернуть, так как, несмотря на явно криминальное происхождение такой большой суммы, доказать это, к сожалению, не удалось. Кончил Уточка тем, что его зарубили топором свои же воры во время очередной стрелки.
Надо сказать, что нагрузка на следователей была огромная, но не за счёт сложности оперативной обстановки, а из-за мелочёвки, которую взвалили в то время на следователей. Речь идёт о так называемом «усилении борьбы с хулиганством» в соответствии с Указом от 26 июля 1966 года. Законодатель (Верховный Совет СССР) голосовал единогласно за всё, что бы им ни предложили партийные правители, а главным правителем в те времена был Леонид Ильич Брежнев, который повелел бороться с указанным злом. Вот и начали бороться по-брежневски. Дошло до того, что стали тысячами сажать в лагеря только за то, что человек дважды в год матюгнулся в общественном месте или устроил дебош дома. Любой семейный скандал, который услышали соседи, приравнивался к хулиганству в общественном месте и, соответственно, для виновника конфликта это была прямая дорога в лагерь. Условную меру наказания за хулиганство, как правило, не назначали. Так вот, эту категорию дел взвалили на следственный аппарат органов внутренних дел, и следователи с утра до вечера штамповали их под копирку, тупея от однообразия. Конечно, были и другие категории — дела традиционной уголовщины: кражи, грабежи, мошенничества и т. п., которыми также занимались следователи, хотя таких дел было меньше. Справедливости ради надо сказать, что особо тяжкие преступления вроде убийств были редкими, а двойное убийство — это было ЧП союзного масштаба. В этом смысле не позавидуешь нынешним следователям, когда убийства, хищения миллионов и даже миллиардов, теракты стали повседневными, рядовыми событиями. Мы вынуждены были работать из-за указанной мелочевки (хулиганства) с утра до ночи, да ещё брали домой материалы дел, чтобы составить обвинительные заключения, так как на работе этим заниматься было невозможно, да и не хватало времени. Лично я в составление обвинительных заключений втянул и Елену. И если бы не она, то я просто бы не справился с лавинообразным потоком дел. Более того, помощь Елены позволила мне не только выйти в передовики по количеству и качеству оконченных расследованием дел, но и благодаря ей у меня было время читать спецлитературу, изучать опыт других следователей, продумывать и применять так называемые следственные хитрости — вполне легальные приёмы, основанные на психологических особенностях конкретного человека. К примеру, по делу проходит два подельника-соучастника, которые совершили преступление по предварительному сговору. Оба отпираются, вину свою не признают, оба клянутся, что говорят правду. Определяешь, кто из них лидер, ведёшь с ним разговор по душам, угощаешь сигаретой или чаем, и в это время конвой заводит в кабинет второго. Следователь при вводе второго, как бы продолжая разговор и отправляя первого с конвоем, говорит что-то вроде: «Ну вот, давно бы так, и самому легче стало, и срок меньше будет, суд обязательно это учтёт. Ты ведь всю правду сказал?» Поневоле первый отвечает «да, конечно» и т. п. Другого-то он сказать не может. Второй, слыша это, про себя начинает паниковать, и тут всё зависит от следователя — как он начнёт уже с ним разговор. А разговор сводился к тому, что пора, мол, и тебе правду сказать, зарабатывать как можно меньший срок, иначе сидеть придётся за себя и за того парня. Очень часто этот приём срабатывал — второй подельник начинал говорить. Конечно, имеются и другие следственные психологические хитрости, только надо очень умело и вовремя их применять, разобравшись в психотипе подозреваемого. В связи с этим вспоминаю ещё один случай. Однажды утром на оперативном совещании мне вручили материал на задержанного накануне вора, ранее неоднократно бывавшего в местах не столь отдалённых и теперь категорически отрицавшего свою причастность к краже, за которую его задержали. Из-за загруженности помещения для задержанных в дежурной части этого вора доставили в мой кабинет ещё до того, как я вернулся с оперативки. Войдя в кабинет и увидев мужика довольно преклонного возраста, я начал разговор: «Так вот ты какой, уже пенсионер. О чём ты думаешь? Поймали за руку, а ты отпираешься. Что, решил в колонии умереть и не пытаешься хоть как-то смягчить свою участь, чтобы, отбыв пару лет, умереть на свободе? Сидеть-то всё равно придётся. Мне твоего признания не нужно». Можете не поверить, но вору так стало себя жалко, что он заплакал. Через несколько минут он собственноручно написал явку с повинной. В этом случае мне удалось угадать настроение человека и его главную заботу — умереть на свободе.
Видимо, надо сказать, что первые годы моей службы в милиции пришлись на период реализации щёлоковских реформ.
