Вот что запомнилось. Губы кровоточили. Прикусила их, когда он напал со спины и зажал мне рот. А сам прошипел: «Будешь орать — убью». Я оцепенела. «Усекла? Вякнешь — зарежу». Я кивнула. Правой рукой он удерживал меня за туловище, лишая возможности двигать локтями, а левой зажимал мне рот. Потом убрал ладонь. У меня вырвался крик. Резкий. Короткий. Я не сдавалась. Он снова зажал мне рот. Ударом сзади, под коленки, сбил с ног. — Кому сказано? Убью, сучка. На перо поставлю. Убью. Ладонь снова ослабила хватку, и я с воплем рухнула на мощенную кирпичом тропу. Он, расставив ноги, громоздился сверху и пинал меня в бок. Я издавала какие-то звуки, но все без толку: выходил жалкий шелест. Это его разозлило, даже взбесило. Я думала уползти. Ступнями, обутыми в мягкие мокасины, пыталась защититься от зверских побоев. Но либо брыкала воздух, либо едва-едва задевала его штанины. Никогда в жизни не дралась, да и по физкультуре была хуже всех в классе. Каким-то образом — сама не понимаю, как это вышло — ухитрилась подняться на ноги. Помню, я кусалась, толкалась, уж не знаю, что еще. Потом бросилась бежать. Будто могучий великан, он только протянул руку — и поймал меня за длинные каштановые волосы. Рванул что есть силы, и я упала как подкошенная. Первая попытка бегства сорвалась из-за волос, из-за моих длинных волос. — Будешь знать, как рыпаться, — гаркнул он, и я начала молить. Он полез в задний карман и вытащил нож. Я все еще трепыхалась, надеясь освободиться, и теряла сознание от боли, когда он клочьями выдирал у меня волосы. Подавшись вперед, я вцепилась обеими руками ему в ногу; он пошатнулся и едва не упал. Тогда мне было невдомек — это уж потом следователи установили, что именно в тот момент он выронил нож, который так и остался валяться в траве, рядом с моими разбитыми очками. Теперь в ход пошли кулаки. Он прямо остервенел то ли от потери ножа, то ли от моего упрямства. Так или иначе, предварительный этап завершился. Я лежала ничком. Он уселся на меня сверху. Пару раз ударил головой о кирпичи. Разразился бранью. Перевернул меня на спину и сел мне на грудь. Я бормотала что-то бессвязное. Умоляла. Тогда он сомкнул пальцы у меня на шее и стал душить. На миг я потеряла сознание. А очнувшись, встретила взгляд убийцы. Тут я сдалась. Поняла: моя песня спета. Сопротивляться не осталось сил. Он мог делать со мной что угодно. Вот и все. Течение времени замедлилось. Поднявшись, он за волосы потащил меня на траву. Я корчилась и пыталась ползти, чтобы только не отставать. Как в тумане, впереди темнел подземный ход амфитеатра. По мере приближения этой черной хищной пасти меня обуял дикий ужас. Стало ясно: спасения нет. Перед входом в тоннель была старая, примерно метровой высоты железная ограда, а в ней — узкий проход, через который протиснешься разве что боком. Он тащил меня за волосы, я все так же корчилась в попытках ползти, но при виде этой ограды лишилась последней надежды: дальше была только смерть. На какое-то мгновение я слабо уцепилась за основание решетки, но от грубого рывка пальцы разжались. Принято считать, что физическое изнеможение парализует волю жертвы, но я вдруг решила бороться дальше и всерьез — всеми правдами, неправдами и уловками.
Кто занимается альпинизмом или серфингом, обычно говорит: нужно слиться со стихией, чтобы каждая клеточка тела настроилась особым образом, но это трудно объяснить словами. На дне тоннеля, среди битых пивных бутылок, прошлогодних листьев и всякого другого — пока еще неразличимого — мусора, я настроилась на этого негодяя. В его руках теплилась моя жизнь. Нужно быть последней дурой, чтобы утверждать: лучше смерть, чем изнасилование. По мне, лучше уж изнасилование — хоть сто раз. Впрочем, кому что. — Вставай, — приказал он. Я подчинилась. Меня трясло. К страху и бессилию добавился холод; озноб не унимался. Содержимое сумочки и книжного пакета полетело в темный угол. — Раздевайся. — У меня в заднем кармане восемь долларов, — залепетала я. — У мамы есть кредитки. И у сестры — тоже. — На кой мне твои баксы? — заржал он. Я посмотрела на него в упор. Заглянула прямо в глаза, словно передо мной стоял разумный человек, с которым можно договориться. — Только не трогайте меня, умоляю, — выдавила я. — Раздевайся. — Я — девушка. Он не поверил. Еще раз приказал: — Раздевайся. У меня тряслись руки, пальцы не слушались. Тогда он схватил меня за пояс джинсов, а сам привалился к черной стене грота. — Поцелуй меня, — велел он. Он притянул к себе мою голову, и наши губы соприкоснулись. Потом еще раз дернул меня за пояс, чтобы покрепче прижать к себе. Запустил руку мне в волосы и сгреб их в кулак. Задрал кверху мое лицо, уставился. У меня хлынули слезы и мольбы. — Ну пожалуйста, — повторяла я. — Не надо. — Заткнись. Во время второго поцелуя он просунул язык мне в рот. Это не составило труда, потому что я не закрывая рта молила о пощаде. Тут он грубо дернул меня за волосы: — Целуйся, кому сказано! Выхода не было. Получив желаемое, он отстранился и нашарил пряжку моего ремня. Но пряжка была с секретом и так просто не поддавалась. Чтобы только он меня отпустил, чтобы ослабил хватку, я вызвалась: — Я сама. Он не сводил с меня глаз. Когда я справилась, он рванул вниз молнию на моих джинсах. — Кофту скидывай. На мне была длинная шерстяная кофта-кардиган. Пришлось ее снять. Грубые пальцы забегали по пуговицам блузки. И опять безуспешно. — Я сама, — повторила я. Блузка с воротничком тоже опустилась на землю у меня за спиной. Как будто я сбрасывала перья. Или крылья. — Лифон снимай. Я повиновалась. Он схватил их — мои груди — обеими руками. Тискал. Давил и расплющивал о ребра. Крутил. Думаю, излишне говорить, какая это боль. — Не надо так, ну пожалуйста, — упрашивала я. — Кайф: белые сиськи, — промычал он. После этой фразы они стали мне чужими: каждая часть моего тела, до которой он добирался, переходила в его собственность — губы, язык, грудь. — Холодно, — простонала я. — Ложись, — бросил он. — Прямо на землю? — Дурацкий вопрос, только лишь от безнадежности. Среди сухих листьев и бутылочных осколков разверзлась могила. Все мое туловище застыло — увечное, поруганное, неживое. Вначале я просто осела на землю, но не спешила ложиться. Он без труда стянул с меня расстегнутые джинсы. Я кое-как пыталась прикрыть наготу (по крайней мере, на мне еще оставались трусы), а он придирчиво меня разглядывал. До сих пор помню, как этот взгляд лучом скользил в потемках по моей мертвенно-бледной коже. Под этим лучом оно — мое тело — вдруг сделалось гадким. Уродливым — это еще мягко сказано. — Ну и мымра — попалась же такая, — фыркнул он. Это было сказано с отвращением, это было сказано без обиняков. Осмотрев добычу, он остался недоволен. Но не отпускать же. Тут у меня лихорадочно заработала мысль: в ход пошла и правда, и ложь — нужно было его разжалобить. Показать, что я по сравнению с ним убогая и никчемная. — Меня из приюта взяли, — зачастила я. — Даже родителей своих не знаю. Пожалуйста, отпусти. Я еще девушка. — Ложись давай. Вся дрожа, я медленно распласталась на холодной земле. Досадливо сдернув с меня трусы, он скомкал их в кулаке и отбросил в сторону, куда попало. У меня на глазах его расстегнутые штаны сползли до лодыжек. Он лег сверху и начал совершать толчки. Это было знакомо. В школе мне нравился один парень, Стив, так вот, он проделывал то же самое, зажав мою ногу, потому что большего я не позволяла. Конечно, в таких случаях мне и в голову не приходило оголяться, и Стиву тоже. Он уходил от меня в расстроенных чувствах, зато мне ничто не угрожало. Родители всегда были дома, в другой комнате. Я внушала себе, что это любовь. Как он ни пыжился, ему пришлось помогать себе рукой. Я неотрывно смотрела ему в глаза. Боялась отвести взгляд. Думала: стоит только зажмуриться — и провалишься в преисподнюю. Чтобы остаться в живых, надо присутствовать здесь до последнего. Он обзывал меня гадиной. Ругался, что у меня все сухо. — Прости, прости, — повторяла я; сама не знаю, почему нужно было все время извиняться. — Я девушка. — Не фиг пялиться, — буркнул он. — Зенки закрой. Чего трясешься? — Я не нарочно. — Вот и не дергайся, а то хуже будет. Я сумела унять дрожь. Собрала все свою волю. Но мои глаза смотрели еще пристальнее. Его кулак заворочался у меня между ног. Пальцы — не то три, не то четыре — полезли внутрь. Там что-то лопнуло. Потекла кровь. Зато ему больше не было сухо. Он оживился. Проявил интерес. Теперь во мне ходил, как поршень, целый кулак, а я старалась думать о другом. В мозгу крутились стихотворные строчки, выученные в школе: у Ольги Кабрал есть стихотворение, которое мне больше нигде не встречалось, называется «Кресло Лилианы»; потом вспомнилось еще одно — «Собачий приют» Питера Уайлда. Нижняя часть моего тела будто утратила чувствительность, а я вспоминала стихи. Молча шевеля губами. — Кому сказано, кончай пялиться, — бросил он. — Прости, — выговорила я. — Ты такой сильный. — Это был очередной заход. Ему понравилось. Он стал наяривать с удвоенной силой. Мой копчик разбивался о землю. В спину и ягодицы впивались осколки стекла. Но у насильника что-то не заладилось. Точнее сказать не берусь. Отстранившись, он теперь стоял на коленях. — Ноги подними, — велел он. Не понимая, что ему нужно, — у меня ведь не было ни любовного опыта, ни даже книжных познаний, — я задрала ноги вертикально вверх. — Раздвинь. Я и это сделала. Ноги не гнулись, они стали каучуковыми, словно у куклы Барби. Его это взбесило. Ухватив меня за икры, он дернул руками в стороны, едва не разорвав меня пополам. — Вот так и держи, — распорядился он. И все сначала. Засунул в меня ручищу. Принялся терзать груди. Рвал соски, лизал их языком. У меня текли слезы. Я куда-то проваливалась, но вдруг услышала голоса. Шаги по дорожке. Смех парней и девчонок. По дороге из школы я видела в парке отвязную тусовку, которая праздновала конец учебного года. Мой мучитель, похоже, ничего не слышал. Нужно было пользоваться моментом. Я издала резкий вопль — и у меня во рту немедленно оказался его кулак. Неподалеку опять зазвучал смех. Он несся прямо по направлению к тоннелю, в нашу сторону. Улюлюканье, гогот. Разухабистое веселье. Мы застыли; кулак лез мне в горло, пока гуляки не пошли своей дорогой. Их праздник продолжался. Мой второй шанс на спасение растаял. Но насильника это сбило с толку. Он не рассчитывал, что дело настолько затянется. И предложил мне надеть штаники. Буквально так и сказал. Мерзкое словцо. Я прикинула, что будет дальше. Меня трясло, но, по крайней мере, теперь казалось, что он насытился. Судя по количеству крови, его цель была достигнута. — Ну-ка, отсоси. — Он выпрямился во весь рост, а я ворочалась в грязи, пытаясь собрать одежду. От пинка я сжалась в комок. — Отсоси, я сказал. — Его рука приподняла пенис. — Как это? — не поняла я. — Что значит «как это»? — Откуда мне знать? — выдавила я. — У меня не получится. — Возьми в рот. Я стояла перед ним на коленях. — Можно хотя бы лифчик надеть? Во что бы то ни стало нужно было одеться. Мой взгляд упирался в его мускулистые, волосатые, колоколом утолщавшиеся от колен ляжки и вялый пенис. Безжалостные руки стиснули мне голову. — Возьми в рот и соси. — Как соломинку? — спросила я. — Типа того. Сначала пришлось взять его член в руку. Совсем маленький. Горячий, дряблый. От моего прикосновения он чуть дрогнул. Грубые руки дернули мою голову; я приоткрыла губы. Ощутила нечто на языке. По вкусу — то ли грязная резина, то ли паленая шерсть. Как могла втянула в рот. — Да не так. — Он с досадой оттолкнул мою голову. — Ты что, не знаешь, как минет делается? — Откуда мне знать? — сказала я. — Говорю же, я никогда этим не занималась. — Вот сучка, — бросил он. Придерживая безжизненный пенис двумя пальцами, он стал на меня мочиться. Короткая, резко пахнущая струя задела губы и нос. Его вонь — густая, неистребимая, тошнотворная вонь — липла к моей коже. — Ложись, — скомандовал он. — Будешь делать, что скажу. Я подчинилась. Когда он приказал мне закрыть глаза, я сообщила, что без очков все равно ничего не вижу. — Чего затихарилась? А ну, говори со мной, не молчи, — потребовал он. — Вижу, ты и в самом деле целка. Я у тебя первый. А сам опять навалился сверху и стал по мне елозить. Я повторяла, какой он сильный, какой мощный, какой добрый. Ему удалось немного возбудиться и проникнуть в меня. Повинуясь окрику, я обвила его ногами, и он стал толчками вбивать меня в землю. Целиком подчинил себе. Единственное, что осталось ему неподвластным, — это мое сознание. Оно не отключалось, а наблюдало и фиксировало все до мельчайших подробностей. Его лицо, все, чего он хотел, как я ему помогала. До моего слуха опять донеслись шаги, но меня уже здесь не было. Насильник, пыхтя, протыкал мое тело. Таранил, таранил — а очередная компания как ни в чем не бывало шагала по дорожке в другом мире, где когда-то жила и я. — Пяль ее во все дырки! — заорал кто-то у входа в тоннель. По всей видимости, студенты бурно отмечали конец сессии; мне подумалось, что в Сиракьюсском университете я никогда не стану своей. Весельчаки прошли мимо. Я смотрела насильнику в глаза. Была с ним. Ты такой сильный, такой мужчина, спасибо, спасибо, я этого хотела. И тут все закончилось. Получив удовлетворение, он разом обмяк. Я лежала, придавленная его тяжестью. У меня бешено колотилось сердце. А в мыслях были Ольга Кабрал, поэзия, мама — да мало ли что еще. Потом я уловила его дыхание. Легкое, ровное. Он похрапывал. В голове мелькнуло: бежать. Но стоило мне под ним шевельнуться, как он проснулся. Уставился на меня непонимающим взглядом. Потом начал каяться. — Ты уж прости, — нудил он. — Моя хорошая. Не держи зла. — Можно одеться? — спросила я. Откатившись в сторону, он встал, натянул брюки и застегнул молнию. — Конечно можно, — закивал он. — Сейчас помогу. Меня опять затрясло. — Да ты совсем закоченела, — посочувствовал он. — Вот, одевайся. Он держал мои трусы за верхний краешек, как заботливая мать. Когда ребенку только и остается — ступить в них сперва одной ножкой, потом другой. Ползая по земле, я собрала вещи. Кое-как нацепила лифчик. — Как себя чувствуешь? Вопрос прозвучал неожиданно. Участливо. Но мне было не до размышлений. В голове стучало только одно: самое страшное позади. Поднявшись с земли, я взяла у него из рук свои трусы — и едва не упала. Джинсы пришлось надевать сидя. У меня мелькнули жуткие подозрения. Ноги почему-то не слушались. Он буравил меня взглядом. Стоило мне одеться, как его тон резко изменился. — А ведь я тебя обрюхатил, сучка, — хмыкнул он. — Что делать будешь? Я поняла: это повод меня прикончить. Чтобы не оставлять улик. Спасти меня могло только притворство. — Умоляю, никому не говори, — зачастила я. — Сделаю аборт, вот и все. Только, пожалуйста, никому не говори. А то мать меня прибьет. Умоляю, — повторяла я, — чтобы только никто не узнал. Меня из дому выгонят. Пожалуйста, никому ни слова. Он захохотал: — Уболтала. — Вот спасибо. — Блузку я надевала уже стоя; она так и осталась вывернутой наизнанку. — Так я пойду? — Погоди-ка, — спохватился он. — А поцеловать?
Вот что запомнилось. Губы кровоточили. Прикусила их, когда он напал со спины и зажал мне рот. А сам прошипел: «Будешь орать — убью». Я оцепенела. «Усекла? Вякнешь — зарежу». Я кивнула. Правой рукой он удерживал меня за туловище, лишая возможности двигать локтями, а левой зажимал мне рот.