15 апреля 2006 года, 16.00 Филиппо, Франческо, Лука, Дарио И главное, Пьетро
Запущенный двор народного жилого квартала, стиснутый тремя зданиями, словно оградой, с трех сторон, четвертой открывается к заасфальтированной улице, ведущей в исторический центр города. Трава здесь растет бледная, бессильная, а в некоторых местах не растет вовсе. Единственное небольшое деревце, гибрид, почти не отбрасывает тени. Мертвые листья падают в живую траву. Никто их не убирает. Трое мальчишек: ожесточенные лица, взъерошенные волосы — Франческо, Лука и Филиппо. Лицо четвертого мальчика ничего не выражает. Этот четвертый — самый взрослый: ему четырнадцать лет, и он непрочно стоит на ногах. Мешковатый, кривой, нескладный. Четвертого мальчика зовут Пьетро. Он уставился в одну точку, его руки болтаются взад-вперед, взад-вперед. Пьетро не смотрит на мальчишек. Его взгляд прикован к одной точке. Дети знают Пьетро и смотрят на него. Дарио тоже его знает и смотрит. Он — пятый. Совсем еще ребенок, он вот-вот расплачется. Пьетро непрерывно повторяет: — ПьетронедолгоПьетронедолго… Тонкие светлые, пшеничного цвета волосы Пьетро неровно подстрижены. Пьетро ужасно боится ножниц, кричит при виде их. Поэтому мать подстригает волосы, пока тот спит. Рост Пьетро — метр шестьдесят, вес — пятьдесят килограммов. Он самый высокий, самый крупный и самый красивый из всех. Но это им безразлично. А может, нет. Не безразлично. И именно в этом все дело. Потому что он красивый. Дурачок. Подходящая жертва.
15 апреля 2006 года, 15.50 Каких-то десять минут назад
Дарио восемь лет и одиннадцать месяцев. Он стучит ладошкой по оконному стеклу: — Ни фига ж себе, Пьетро, там Филиппо! Девять лет ему не исполнится. Пьетро, сидя на пластиковом стуле, смотрит, как ветки приморской сосны щекочут стекло их окна; время от времени Пьетро опускает взгляд и все сильнее давит на карандаш «Staedtler 2В», перенося на бумагу то, что запечатлела его сетчатка. Кажется, он весь в этом и ничто его не заботит. Дарио открывает окно и смотрит вниз, высунувшись так, что ботинки тридцать седьмого размера отрываются от коричневого кафеля небольшой комнаты. — Эй! Эгей! Филиппо! Филиппо! Филиппо резко виляет рулем своего голубого велосипеда. Подержанного. Виляют и Лука с Франческо. Все смотрят на Дарио, отводят взгляд и снова крутят педали. Все, кроме Филиппо. Это что-то новенькое. Дарио ловит его взгляд, инстинктивно прикрывает рот и густо краснеет: — Черт, почему ты остановился? У этого зенки на затылке, вечно зырит, когда мы проезжаем мимо! — шипит Лука. Филиппо не реагирует, подумав, он принимает решение: — Хочешь поиграть с нами? Филиппо тринадцать лет, с виду подросток, он уже многому научился в жизни. Первое: жизнь — трудная штука. Второе: когда тебя бьют — это больно. Третье: лучше ударить первым. Филиппо невысокого роста, кожа да кости. Каштановые волосы аккуратно причесаны. Под ногтями грязь. Губы как-то сами по себе, будто от другого, взрослого, они — словно два лезвия — всегда сжаты. Ему известно и четвертое правило: если тебя увидели, если по-настоящему разглядели, считай, ты влип. Поэтому-то и нужен непроницаемый взгляд, чтобы до тебя никто не добрался. И напоследок еще два: драка — это призвание, а прогул школы — дело чести. Ровесники, те, что постарше, и те, кто моложе, смотрят на него с обожанием. И это единственное, что его немного успокаивает. Все остальное выводит его из себя. — Это ведь у него брат отсталый, так? — спрашивает он у Франческо. — Точно, учится со мной в одном классе, умом года на три недобирает. — Поехали? — не выдерживает Лука. Ему двенадцать лет, у него неприметные черты лица, тусклые голубые глаза. — Ты с братом? — кричит Филиппо. — Да… Да! А что? — Хочешь с нами поиграть? — Да-а-а!.. Надо только маму спросить… Пьетро мычит и качает головой. — Или выходишь с братом, или сиди дома, — уточняет Филиппо. — Почему? — Потому! Дарио на мгновение хмурится, ему вовсе не хочется тащить с собой брата: тут можно оказаться «в полнейшем дерьме», как он не перестает твердить, вот уж действительно в полнейшем дерьме. — Ну так что? В голове Дарио бьется мысль: «Филиппо никогда меня ни в грош не ставил». — Ладно, сейчас выйдем. Франческо и Лука, оторопев, с недовольным видом ждут объяснений.
— Чего ты кричишь, Дарио? — Распахнув дверь, мать входит в комнату. — А? Я? Да так, с Пьетро играл. Это еще красивая женщина, несмотря на плотно сжатые губы и давние мешки под глазами. Светлые пепельные волосы забраны в высокий хвост, домашний спортивный костюм зеленого цвета — когда она такая, Пьетро, возможно, позволит ей себя обнять. — Не трогай брата, ты же знаешь, слишком громкий шум раздражает его. — Прости, мама… Мам? — Что? — Можно пойти с Пьетро погулять? — С каких это пор тебе хочется гулять с братом?.. — Мы побудем здесь внизу, в нашем дворе… тогда… тогда ты будешь спокойна, что я никуда не денусь. Здесь внизу. Близко. Его собственные слова успокаивают его. Дарио решает, что не будет ничего объяснять. И опять в голове свербит та же мысль: «Филиппо никогда меня ни в грош не ставил». — К тебе друзья пришли? «Просто надо выйти, и все». — Что? Да нет… мы только постоим на свежем воздухе, на солнышке… — Привет, Филиппо! Можно поиграть с вами? Можно? — раздается монотонный голос Пьетро. Дарио искоса бросает на него свирепый взгляд. — Так все же, — спрашивает мать, — за тобой друзья пришли? — А? Нет. Недавно проходили мимо ребята, и я с ними поздоровался. Мать внимательно смотрит на Дарио, но не начинает допытываться, в чем дело. Ей хочется остаться одной хотя бы минут на двадцать. Пьетро без всякой интонации заводит: «Я знаю пятьдесят два различных оттенка зеленого цвета». И смотрит в свою излюбленную точку в любом помещении: в угол потолка. Ведь в любой комнате углов по меньшей мере четыре. — Буро-зеленый получают из охры. Его происхождение весьма древнее, и он передает цвет хаки. Прекрасно подходит для любой художественной техники. Хорошо ложится и сохнет относительно быстро. Изумрудно-зеленый, или ярко-зеленый, не отличается хроматической стабильностью. Это прозрачный цвет: с добавлением желтого кадмия он дает бриллиантово-зеленый, который еще называют стойким зеленым. Оксид хромовой зелени не обладает ярким колоритом, но прекрасно ложится. Кобальтово-зеленый проявляется в разных оттенках. Его нельзя смешивать с бурым. Ясно? Его нельзя смешивать с бурым. Дарио думает, что брат и правда «того». Запоминает только самое нелепое. — Пьетро, хочешь пойти с братом? — Нет. — Ну же, тебе полезно немножко постоять на солнце, а потом тортик съедим. Пьетро поднимается, ничего не ответив. Научился подчиняться против воли. — Через полчаса жду вас дома, ладно? Пока папа не пришел. Мать протягивает Пьетро зеленую ветровку. Он надевает ее сам. — Пожалуйста, Дарио. И ты тоже, Пьетро, недолго. Она целует обоих, Пьетро слегка отстраняется, но дает себя поцеловать, растворившись в успокаивающем зеленом, напоминающем ему луг. На лугу всегда растет что-нибудь красивое и все счастливы. А счастье — эмоция, которую он умеет понимать. Потому что это просто. А простота — зеленого цвета. А зеленый совсем не такой, как серый, цвет улиц, полных невыносимых будоражащих эмоций, атакующих его все разом, орущих в сто глоток. — Пожалуйста, Пьетро, недолго. Они спускаются по лестнице. — Привет, Филиппо! Можно поиграть с вами? Можно? — продолжает Пьетро. — Перестань! Заладил как попугай! — Попугай — это птица отряда попугаеобразных; из лазающих, изогнутое надклювье нависает над более коротким подклювьем, у попугая мясистый язык и очень яркая окраска оперения. Пьетро — не попугай. Пьетро — мальчик. Он самый умный дурак, какого когда-либо встречал Дарио.
В этот момент усталые глаза синьоры Монти, матери Пьетро, рассеянно останавливаются на карандаше «Staedtler 2В». Она видит, что под ним ветер воображения шевелит ветки приморской сосны на рисунке, в котором чувствуется и сухая точность негатива фотографии, и дух творчества. Диафрагма на мгновение раскрывается, на глаза наворачиваются слезы, синьора Монти чуть ли не с опаской дотрагивается до белой кромки листа формата А4, отдергивает руку и выходит из комнаты.
— Да что тебе, на фиг, взбрело в голову? — обрушивается на него Лука, которому нестерпимо хочется закурить «Lucky Strike». Филиппо отвечает взглядом, полным обжигающей иронии, потом подмигивает Франческо, который давно уже все понял. — Филиппо хочет поиграть, дружище, — говорит Филиппо, похлопав его по плечу.
* * *
Надо же, Филиппо сегодня днем вовсе не собирался выходить из дому. Всего лишь четыре часа назад он догадался, как привязать кости для анимации компьютерного объекта из «Moho», совершенно безумной программы, которую ему удалось скачать в Интернете. Он мог создать любое существо по своему желанию. Сначала оно, разумеется, было неподвижным, но потом Филиппо приделывал к нему много маленьких косточек, столько и где он сам считал нужным, определяя градусы, на которые любая конечность повернулась бы, поднялась или согнулась. Он уже придумал персонажа, какого хотел бы создать. Широкоплечего темноволосого Дирка, с пирсингом на брови и в куртке, которую можно носить и в горах при тридцатиградусном морозе, «ну о-очень навороченной», как подчеркнул продавец, когда Филиппо попросил показать ее. И Филиппо понял, что под «о-очень навороченная» продавец из магазина в центре в действительности подразумевал «о-о-о-очень дорогая». Дирк задвигался бы у него как чемпион по восточным единоборствам, но сначала следовало потренироваться и как следует освоить программу. Потом пришла мать, пожелтевший оттиск своего уродливого портрета десятилетней давности, и обычным монотонным голосом велела ему выключить этот «поганый» компьютер, потому что Филиппо должен или делать уроки, или идти гулять; их дом не игровой зал, хватит и того, что отец его не вылезает из подобных чертовых мест, и ясное дело, он уже сейчас сидит там пьет, поэтому надо немедленно выключить поганый компьютер или хотя бы вытащить из него, к чертям собачьим, этот поганый диск с адской музыкой. Только сейчас Филиппо заметил, что альбом «Zero» американской рок-группы «Smashing Pumpkins» действительно гремел вовсю на его четвертом пентиуме. Сначала он решил наплевать и установил на шейной кости Снутца, забавного инопланетянина, раскрашенного в синий и лиловый горошек и скачанного в придачу к программе, — вращение в стиле Линды Блэр в момент ее наивысшего вдохновения. Но матери не понравилось, что невидимый человечек для него важнее, и она отключила питание компьютера. Вскочив, Филиппо заорал: — Ты, сука, не лезь, на хрен, не в свои дела, не понимаешь, что ли, для меня это важно, интересно, пошла в жопу, пошла в жопу, пошла в жопу! И правильно, что отец пьет, я тоже скоро запью, чем с тобой жить, сука поганая! Мать вышла из комнаты, хлопнув дверью, все с тем же выражением усталости на лице, с потухшим опущенным взглядом.
15 апреля 2006 года, 16.00