1918, июнь Наш сонный город неожиданно наполнился множеством молодых людей, в основном бедных, оторванных от ферм, плантаций, лавочек, призванных из всех наших южных штатов, в то время как их офицеры — прямо со скамьи военных училищ — приехали с севера, из края Великих озер и прерий (никогда после Гражданской войны, сказала мне матушка, в городе не видели столько янки). Эти молодые, отважные, вечно смеющиеся солдаты сразу создали вокруг много шума, рассеялись по нашим улочкам подобно стаям птиц с синим, серым и зеленым оперением, некоторые из них имели золотые или серебряные хохолки, носили звезды за храбрость или разноцветные орденские планки, — но все они, птицы-офицеры и птицы-рядовые, наконец-то объединившиеся сепаратисты и аболиционисты, должны были вскоре снова отправиться в долгий путь, пересечь океан по направлению к старушке-Европе, еще не ставшей страной наших грез и по-прежнему остававшейся материком, внушавшим неведомый ужас незнакомцем, заставлявшим умирать в сражениях на полях чужой войны. Если им и было страшно, они этого не показывали. На улицах, на окружавших город аэродромах, на территории военных лагерей постоянно гремели балы. (Любопытно только одно, да, это совершенно невозможно объяснить: ни один город, сравнимый по величине с Монтгомери, не был окружен таким количеством аэродромов. Наш забавный городок призван был стать оранжереей для мальчиков, отправляемых на войну — «под огонь», «на дело», — как они сами говорили.) Я все еще слышу, как они яростно шумят: этот гордый грохот шагов, крикливые голоса и звук чокающихся стаканов, словно эти двадцать тысяч парней слились в одно большое тело, став титаном с лихорадочно бьющимся пульсом, в жилах которого пульсирует адреналин и кипят жизненные соки. Неизбежная опасность и уверенное спокойствие тех, кто рядом, — таких же потрясенных и яростных, таких же смертных, — превратили этих мужчин в еще больших скандалистов и детей и добавили им эйфории. Не знаю, как смотрели на нас, красавиц Юга, эти мальчики; быть может, мы представлялись им жужжащим роем, клеткой с колибри и глупыми маленькими попугайчиками. Просыпающимися каждое утро и живущими лишь ожиданием нового городского бала, а девушки вроде меня, которым повезло больше, ибо родители не держали их на коротком поводке, — ожиданием предстоящего праздника в «Кантри клаб» или в офицерском клубе Шеридана. Конечно, когда в городе стояли войска, папа пытался запереть меня дома. Бледный и робкий чиновник, человек, строго исполняющий законы, отправляющийся спать с заходом солнца, без сомнения, он видел в военных лишь темную толпу испорченных грубиянов, насильников и убийц. Минни — спасибо матушке — разрешила мне отправиться на бал в «Кантри клаб», взяв обещание вернуться не позднее полуночи и более не посещать ни один бал ни в одном доме. Она не спала допоздна, ожидая моего возвращения; я пришла почти в полночь. Лейтенанту Фицджеральду исполнился двадцать один год, и у него было много талантов. Он великолепно танцевал все модные танцы, научил меня ездить верхом на турецкий манер и убедил полетать на аэроплане; он сочинял рассказы, которые вскоре начнут публиковать, — в этом он не сомневался; он был опрятен и элегантен, он знал французский — именно благодаря знанию французского языка Фицджеральд и получил звание пехотного лейтенанта, закончив обучение в Принстоне, — франкоговорящие наслаждались привилегией, позволявшей им быстро становиться офицерами, — но главное, пожалуй, это все-таки его элегантность и заботливость. А еще он был настоящий денди. Его форма была сшита у братьев Брукс в Нью-Йорке. Вместо обычных матерчатых накладок снизу, его светло-зеленые галифе заправлялись в высокие сапоги соломенного цвета, со шпорами, придававшими ему вид настоящего героя. Лейтенант Фицджеральд невысок, согласна, но эта нехватка нескольких сантиметров компенсируется изящной талией, которую подчеркивает форменная куртка, у него большой лоб и не знаю даже, что еще (уверенность, что он — персона значительная, вера в себя, ощущение необычной судьбы), какая-то совершенно невообразимая походка и гордо поднятая голова. Женщины в восторге от него, мужчины тоже. Когда-нибудь мне надо будет задуматься над такой особенностью: почему никто из его братьев по оружию не относился к Скотту с завистью и не пытался бросить на него тень? Мужчины будто тоже испытывали на себе его чары, он внушал им уверенность… Как же он волнует меня, как будоражит! Прогнать этот сон. Сейчас же.
* * *
Да, каждый день рождается какой-нибудь новый танец, и я все их разучиваю. Я могла проводить часы перед зеркалом, совершенствуя походку, улыбку, движение плеч. Клубные мальчики, молодые офицеры, я держу их в своей затянутой белой перчаткой руке. Я Зельда Сейр. Дочь Судьи. Будущая невеста будущего великого писателя.
* * *
С того дня, когда я увидела его в первый раз, я не переставала ждать его. И терпеть — ради него, с ним, его. В саду на Плэжант-авеню он склоняется над привезенными из Европы мамиными розами и, кажется, с наслаждением вдыхает запах самых темных — черно-красных: это сорта «Баккара» и «Кримсон Глори». Он только что познакомился с моими родителями, он безупречен. Сшитая у братьев Брукс форма сидит на нем великолепно, стрелки брюк выдают знатока своего дела, а светлые волосы разделены пробором надвое так точно, словно это делали при помощи невидимого шнурка. — Я — Скотт, — представился он маме. — Очарована, — ответила она, — а я — Минни Мэйчен Сейр. Мать этого феномена. Мама, не смущаясь, смотрит на Скотта, и в ее улыбке мелькает удовлетворение. Но поскольку на ней садовые перчатки, она не решается протянуть ему руку. Несколько часов спустя Минни заявила мне: — Не знаю, правда ли твой лейтенант янки такой прекрасный танцор, как ты говоришь, но уверена, что у этого мужчины самое приятное лицо из всех, что встретились мне сегодня вечером. Тонкие и правильные черты, прекрасная кожа… персикового цвета, такие мягкие светлые волосы, что кажется, будто они покрыты пухом… Сейчас он влюблен в тебя. Но ты не удержишь его долго. Красивые мужчины — бич всех женщин. Женщины неизбежно их лишаются… Бог мой, какие же у него синие глаза! — Мама, глаза у него зеленые. И еще мне очень интересно, где это ты набралась опыта по части красивых мужчин, что так уверенно об этом рассуждаешь. — Зельда Сейр, перестань дерзить! Ты не знаешь, каким в молодости был твой отец. Поверь мне, все мои подруги сходили с ума от зависти! Итак, я дочь стариков. Если сюда добавить Скотта, выходит так: мы оба — дети стариков. «Дети стариков всегда порочны», — сказал как-то Скотт. …Что же эти мужчины прячут под формой? Что она добавляет мужчинам? О, постойте, я знаю: форма добавляет мужчинам именно то, от чего я отказалась. То, за что не буду сражаться. Ту романтику, которую я предпочитаю оставить солдатам: не стоит забывать про вдов, сирот и калек. Не стоит. Я твердо решила, что никогда мой жених — такой свежий, такой весь с иголочки, — не отправится на войну. Плевать на его жалованье и знаменитые галуны: у меня другие планы относительно нас обоих. Я помешаю его отъезду на фронт. Мы все равно попадем в Европу. Мы отправимся туда, но на палубе первого класса. И форму ему придется снять.
Самая прекрасная ночь в моей жизни
1918 Когда было объявлено перемирие, Скотт нашел для себя в лагере Шеридана занятие, очень ему подходившее: он стал адъютантом генерала Райана, а точнее его секретарем на поприще светских развлечений. Повсюду, постоянно они устраивают праздники. Вчера, например, организовали смотр войск. Под гром фанфар и пушечные залпы. Весь город собрался посмотреть, как эти гордые солдаты маются бездельем. А мой бедный Гуфо так неудачно забрался на лошадь, что она сбросила его в первую же минуту парада на глазах у пораженного генерала. Генерал тут же захохотал, как и все вокруг. Бедный Гуфо, такой великолепный танцор оказался жалким наездником! Но он так ловко занимается организацией балов, что генерал продолжает его любить и выделяет ему еще больше денег для праздников в «Кантри клаб» и других местах — в городе, — и на эти чудесные вечера Скотт привозит меня, глупую южанку, никогда прежде не сталкивавшуюся с подобным утонченным образом жизни. Он вскоре демобилизуется и уедет… какой молодой человек, за исключением разве что нескольких невротиков, остался бы в Монтгомери, даже повинуясь зову любви?
Четыре месяца спустя, 27 июля, Скотт отправил за мной на Плэжант-авеню фаэтон; Судья нахмурил брови. Минни срезала розу и приколола ее мне на корсаж; а затем кучер убрал подножку. Пока я пересекала город в этой коляске, появившейся словно из прошлого века, меня терзали разные чувства; то я ощущала себя идиоткой, сгорала от стыда или воображала себя обманщицей, то вдруг казалась себе узурпаторшей или просто принцессой на одну ночь. В свои восемнадцать я, как и все в этом возрасте, хочу побыстрее стать взрослой. Однако благодаря галантному жесту Скотта (наверняка подсказанному неизвестно какой начинающей прелестницей, но который он довел до крайности) я чувствую себя прежде всего игрушкой; я умею управлять лошадьми и потому ненавижу этого кучера в смешном наряде: я предпочла бы сама править экипажем. В «Кантри клаб» вокруг стола сидят еще семь офицеров, и Скотт смотрит на них с беспечным, восхищенным, гордым, вызывающим видом. Каждый из этих мальчиков читает мне стихотворение и преподносит подарок, некоторые делают это так смешно, что мы все вместе принимаемся хохотать и чувствуем себя навеселе еще до того, как прикасаемся к первому бокалу. «Лейтенант Фицджеральд, мой прекрасный Гуфо, вы подарили мне самую замечательную ночь в моей жизни». Вдвоем мы кружимся в вихре танца, мы скользим по паркету и отрываемся от него под завистливыми взглядами (я не вижу их, но угадываю, я чувствую, что все следят за нами, за каждым нашим движением). — Ошибка моего отца, — говорит Скотт. — Мой отец настаивал, чтобы я танцевал. Танцевал в салонах, держал спину прямо и следовал всем этим отмирающим правилам этикета. Пойми меня правильно, Малыш. Злая судьба привела к краху благосостояние нашей семьи, и мой отец никогда не смог восстановить его. Будучи стесненным в средствах, находясь на пороге нищеты, он дал нам образование, достойное нашего имени. Ведь имя, которое я ношу, стоит у основания этой страны, да-да, раскрой-ка пошире свои ушки! И он принимается петь национальный гимн, мне кажется, что кто-то вдруг начинает водить взад-вперед пилой или отпускает нож гильотины; эти дети и родители, разряженные в пух и прах по воскресеньям, они все так гордятся гимном, написанным прадедом Скотта (или дедушкиным братом, я путаюсь в генеалогических хитросплетениях семьи ирландских переселенцев). Я подшучиваю над этим сочинением пращура:
Преодолеем всё во имя долга, Храня девиз отцов: «Мы верим в Бога», —
чем оскорбляю его. Когда мужчины разглагольствуют и красуются, я не знаю, что им отвечать. Мне просто хочется сбежать, провалиться сквозь землю. Но именно они, эти мужчины, уходят, чтобы исчезнуть навсегда. Это их право: они исчезают.
1940. январь, больница Хайленд Я до сих пор вспоминаю тот прекрасный вечер, пахший жимолостью и глицинией, вспоминаю ту безрассудную ночь со смешанным чувством благодарности и смущения: сексуальное напряжение быстро стало невыносимым. Сквозь дымку алкоголя мне вдруг показалось — причем так ясно, что я ощутила сильнейшую боль, — что восемь молодых людей, без конца хватавших друг друга, щипавшихся, лезших друг к другу с поцелуями, пускавших пыль в глаза, бросавших грубые слова и вновь пускавшихся целоваться, уже не в щеки, а в губы, да так шумно, словно этот шум был для них признаком мужественности, — что все они еще невинны. Занятые друг другом, они забыли про меня. Именно об этом они стали говорить на следующий день, едва ворочая деревянными языками. Утром, все еще не осознавая, почему мои чувства так обострены, я отправилась к городскому ювелиру и в знак благодарности Скотту попросила выгравировать на серебряной фляге фразу на французском языке:
«Не забывай меня».
Эта замечательная фляга долго служила ему; странный и преступный подарок — если хорошенько вдуматься. Скотт часто терял ее и, проклиная себя за то, что фляга могла выпасть из кармана куртки, как сумасшедший бросался на поиски. Он мог вернуться в оставленные полчаса назад номер отеля, комнату в доме. Было заметно, как с каждой минутой растет его беспокойство, но что за беспокойство это было на самом деле? Боязнь потерять дорогой сердцу предмет или страх утратить то, что внутри, — джин, виски или контрабандный бурбон? «Не забывай меня»: не на дне ли фляги скрывалась истина? Пьют ведь и для того, чтобы помнить, и для того, чтобы забыть. Две стороны одной медали, но медали не за отвагу, а за пережитые несчастья.
Офицерский бал