Утром семнадцатого дня месяца раджаб года семьсот третьего мусульманского счисления, что соответствует 25 февраля 1304 года по нынешнему календарю, в доме благочестивого танжерского шейха Абдаллаха ал-Лавати родился мальчик. Как положено, младенца завернули в чистую белую простынку и отнесли на мужскую половину. Там предстоятель квартальной мечети пронзительным фальцетом пропел в его правое ушко: «Аллах велик». Это должно было означать приглашение новорожденного к молитве. Именно так, если верить преданию, поступил по рождении своего внука Хасана сам пророк Мухаммед. По традиции торжества назначили на седьмой день. С утра женская половина дома наполнилась веселым разноголосьем подружек, приехавших поздравить счастливую мать с удачным разрешением от бремени. К вечеру ожидались музыканты, и, чтобы приучить малыша к грохоту бубнов, молоденькая служанка села у его колыбели, постукивая пестом в пустую медную ступу. Если он пускался в рев, его клали на принесенное с кухни решето и легонько потряхивали. Испуганно тараща глазенки, он тут же умолкал. В изголовье мальчика еще с ночи поставили на золототканой салфетке высокую узкогорлую бутыль, рядом рассыпали горсть соли вперемешку с семенами чернухи. — Грязная соль в глаза завистникам! — объяснила повитуха, разбрасывая ее щепотками по углам комнаты. Женщины понимающе отводили глаза, вздыхали, бормотали молитвы. Тем временем мужская половина тоже жила ожиданием торжеств. После полуденной молитвы шейх Абдаллах вышел во двор, поклонами отвечая на приветствия соседей, негромко отдавал распоряжения прислуге. На кухне разводили огонь, точили ножи; привязанные к дереву, тоскливо блеяли жертвенные бараны. На улице с утра толпились нищие, и богобоязненный шейх время от времени запускал руку в глубокий карман своего шерстяного бурнуса, нащупывая монеты. Они со звоном падали на брусчатку, подпрыгивая и обгоняя друг друга, катились в разные стороны. Нищие кидались за ними, протягивая из лохмотьев загорелые жилистые руки, но, получив свое, не уходили — ждали угощений. Вечером к дому Абдаллаха ал-Лавати съехалось полгорода. Самых знатных и уважаемых усаживали в просторном айване на шелковых подушках по правую руку от хозяина; гости попроще размещались на коврах, расстеленных во дворе. Главным событием праздника было объявление имени мальчика. Дело непростое — приходилось учитывать и пожелание пророка, предписывающего воздерживаться от языческих и некоторых мусульманских имен, и расположение звезд, что мог знать только опытный астролог. Все это, видимо, было принято в расчет, и под рукоплескания охмелевших от бараньего жира гостей шейх Абдаллах огласил свое решение. Новорожденного назвали Мухаммедом. Под этим именем ему суждено было прожить долгую, богатую событиями жизнь, объездить все мыслимые и немыслимые страны и моря, познать почет и унижения, богатство и бедность, многократно подвергаться опасностям и всякий раз счастливо ускользать от беды. Когда на склоне лет, опаленный ветрами странствий, он вернется к родному очагу, его встретят и почет, и уважение, и слава. В окружении близких и родных проведет он свои последние годы, и день его смерти будет отмечен на страницах мусульманских исторических хроник. Несколько веков спустя Абу Абдаллах Мухаммед ибн Абдаллах ал-Лавати ат-Танджи, более известный под именем Ибн Баттута, будет признан одним из величайших путешественников всех времен и народов.
К сожалению, нам почти ничего не известно о детских годах Ибн Баттуты. Средневековые летописи и воспоминания современников обходят этот период полным молчанием. Единственный достоверный источник — удивительная книга самого Ибн Баттуты «Подарок созерцающим о диковинках городов и чудесах странствий». Но и в ней, за исключением даты рождения и нескольких косвенных замечаний, о детстве и отрочестве автора не содержится никаких сведений. Недостаток, а вернее, полное отсутствие биографических сведений окупается обилием имеющихся в нашем распоряжении исторических фактов, позволяющих восстановить картину тех далеких времен и с достаточной степенью достоверности обрисовать те события в жизни юного Ибн Баттуты, которые не могли миновать его хотя бы в силу тех традиционных предписаний мусульманского общества, которые были одинаково обязательны для всех. Нам ничего не остается, как пойти именно этим путем и рассказать читателю о том, что известно наверняка, избегая попыток заполнить воображением досадные лакуны в сегодняшних представлениях о средневековье. Не вызывает сомнений, что будущий путешественник родился в Танжере, небольшом портовом городке, раскинувшемся на берегу Атлантического океана, в северозападном углу Африканского континента. Справа от порта, укрывшегося в удобной глубоководной бухте, открывается вид на Гибралтарский пролив с нависшей над зеркалом воды громадой горы Джебель Тарик, по левую руку тянется до самого горизонта извилистый, окаймленный желтыми дюнами атлантический берег с его многочисленными отмелями, из-за которых полного штиля здесь не бывает ни летом, ни зимой. Танжер — древний город. Еще за несколько столетий до нашей эры на его месте возникла знаменитая колония финикийских и карфагенских купцов — Тингис, которая быстро превратилась в оживленный пункт транзитной торговли стран Средиземноморья с государствами бассейна реки Нигер, в глубине Западной Африки. Удобное расположение Тингиса и превосходная гавань, в которой одновременно стояли у причалов десятки кораблей, всегда манили завоевателей. Финикийцев сменили римляне, римлян — вандалы, пришедшие на североафриканский берег с равнин Западной Европы. В VI веке город-порт оказался в руках византийских василевсов, еще через сто лет им овладели хлынувшие с Пиренейского полуострова вестготы. В самом начале VIII века стража, наблюдавшая за окрестностями с крепостных стен, заметила приближение вооруженных отрядов, под ударами которых, судя по достигавшим Танжера тревожным слухам, один за другим сдавались византийские гарнизоны вдоль всего Североафриканского побережья. Над головами разгоряченных всадников развевались ярко-зеленые знамена. Это были арабы, последние завоеватели, которые пришли сюда навсегда. К началу XIV века в городе уже полно мечетей. По пять раз на дню звучат с них гортанные страстные призывы к молитве. Извилистые, узкие, кое-где защищенные от знойного солнца полотняными навесами улочки с рядами лавок или с белыми глухими, без окон, стенами образуют мусульманские кварталы — медины. Здесь, отгородившись от всех остальных, живут правоверные. Те, кто пришел сюда из бескрайних аравийских пустынь, и местные неофиты, старающиеся перещеголять друг друга в неистовом поклонении аллаху и его посланнику на земле. Рядом с городской мечетью киссарии — рынки привозных товаров, где с самого утра кипит бойкая торговля заморскими тканями, пряностями, духами, оружием, дорогими поделками, доставленными из диковинных стран. Далее рынки ремесленников. Рынок по-арабски называется «сук». У каждого сука свой особый товар, свои запахи и звуки. Рынок парфюмеров — сук аль-аттарин наполнен тяжелым ароматом розового масла, резким запахом мускуса, нежным дыханием жасмина и резеды. Торговцы вежливы и терпеливы, как-никак основной покупатель — женщины, и тут уж без обходительности и красноречия барыша не видать. Квартал столяров узнаешь по запаху стружки и клея, визгу пил, постукиванию молотков, у кузнецов смрадно и жарро, грохот такой, что больно в ушах. Чем незамысловатей товар, тем больше крика и спора вокруг цены. Ряды кустарей, предлагающих домашние туфли, сумки, бурнусы и широкополые халаты — джил-лабы, сменяются кварталами кожевников, москательщиков, ткачей. За ними дымные харчевни: шипение масла в глубоких медных тазах, едкий дух пригоревшего сала. С утра до позднего вечера бродит по рынку пестрая, разноголосая, разноязыкая толпа. Приглядывается, ощупывает товар, недоверчиво цокает языком, машет рукой, возвращается, яростно, до хрипоты торгуется за каждый фельс. В уличной перебранке все равны: степенные, одетые в платье из тонкой белой шерсти доктора богословия — улемы, суровые судьи — кади в черных плащах и высоких шапках-калансувах поверх головных повязок, ниспадающих на плечо, ремесленники в коротких куртках и широких штанах, женщины, скрывающие уродство или красоту под белыми покрывалами, солдаты, разносчики воды, сводники, погонщики верблюдов и ослов. В жилых кварталах спокойствие и тишина. Влево и вправо от узкой мощеной улицы разбегаются пыльные извилистые проулки и тупики. Плосковерхие дома без окон, и лишь кое-где увидишь низкие, украшенные резным орнаментом двери с медными молотками. За ними чистота и прохлада невидимых комнат, политые водой внутренние дворики. Ближе к порту, где острый запах морской соли смешивается с тепльш паром верблюжьего помета, разместились фондуки — постоялые дворы. В них живут торговые люди, съехавшиеся со всего света. Шныряют в разноязыкой толпе предприимчивые маклеры, перекупщики, менялы, авантюристы и пройдохи всех мастей. Соплеменники и единоверцы держатся вместе. Венецианцы, генуэзцы, франки, левантийцы — каждое племя в своем фондуке и к чужому ни за какие деньги не пойдет. Днем на портовой площади сутолока и кутерьма. Тяжело ступая по прогибающимся мостикам, привычно переругиваются мускулистые чернокожие носильщики. Сбросив пухлые тюки прямо посреди пути, долго торгуются, пересчитывают на белых ладошках истертые медяки. Тут же заключаются сделки, и прибывший с попутным ветром товар утром следующего дня уже покачивается на верблюжьих боках на пути в южные города. С наступлением сумерек площадь пустеет. Погонщики загоняют в двустворчатые ворота неповоротливых верблюдов, тащат, не скупясь на проклятия и угрозы, упирающихся ослов. Когда на покачивающихся у причала галерах вывешивают тусклые масляные лампы, в порту уже тихо, и лишь изредка перекликаются для храбрости босоногие стражники, да струится из-за стен фондуков неторопливая иноязычная речь… Отдельно, на отшибе раскинулся еврейский квартал. Здесь живут замкнуто, дружно, подчиняясь длиннобородым раввинам, назначаемым местными властями. Иудеи обязаны носить черные тюрбаны, при входе в мусульманский квартал снимать обувь. Мусульмане сюда не ходят, разве что ближе к ночи юркнут, оглядываясь по сторонам, бесшабашные гуляки из тех, кто вопреки запрещению Корана не прочь повеселиться за стаканом вина. Не в диковинку встретить здесь и задумавшего большое дело купца, и промотавшегося чиновника. Тут не оставят в беде, ссудят деньгами, пожелают прибыли и удачи. А вернутся деньги из оборота — неси назад долг, который за это время возрос, набух процентами. Жаль скаредному мусульманину отдавать лишнее, горячится он, бранится, грозится, а поделать ничего не может — таков уговор. Ни купцу, танжерскому или пришлому, ни хозяину каравана, ни последнему бродячему прощелыге этого квартала не миновать. Тянутся сюда торговые ниточки со всего света, дернут здесь, а где-нибудь в Генуе или Севилье будут знать, что почем и с чего нынче на танжерском рынке накипает барыш. По праздникам танжерские мальчишки бегают на базар, что вытянулся под навесами в поле за зубчатой городской стеной. Сюда съезжаются со всей округи феллахи, везут каждый свое. Особенно людно и весело проходит маулид — день рождения пророка или кого-нибудь из местных святых. Вдоль моря на слегка всхолмленной равнине выстраиваются белоснежные палатки, над дорогой столбы пыли, взметаемой тысячами копыт. На лужайке у ветхого, латаного и перелатаного шатра столпотворение зевак, восторженные возгласы, хохот. Подыгрывая себе на рибабе, седобородые рапсоды часами рассказывают о подвигах славного Антара из племени Аба, о бесстрашном рыцаре ислама Садах ад-дине, побившем под Тивериа-дами нечестивых франкских рыцарей с крестообразными нашивками на спинах широкополых плащей. Рядом шпагоглотатели, пожиратели огня, фокусники, бойкие прорицатели-астрологи, гадальщики на песке, дрессировщики козлов и собак, обезьянщики, акробаты. Яростно взмахивая короткими крыльями, кружат друг против друга на потеху публике взъерошенные петухи; разбежавшись, сшибаются рогами, роют копытцами землю обрызганные кровью боевые бараны. А за меховой полстью, занавешивающей вход в шатер, и вовсе чудо. Заплатишь монетку, и приподнимается полог, и появятся на экране из вощеной бумаги колышущиеся тени, среди которых всякий без труда различит и веселого прощелыгу Джуху, и незадачливого солдата-магрибинца, и сварливую сводню из тех, кто на каждой улице ходит с сурьмой и благовониями по домам, выискивая богатых невест. На экране теневого театра неисправимый глупец шейх Афляк. — От осла у него уши, — кричит кукловод, — от козла борода, от быка рога, от верблюда жир! Он понимает не то, что мы говорим, пишет не то, что понимает, а читает не то, что написано… Толпа беззлобно хохочет. В палатке жарко, пот струится между лопатками, но никому не хочется уходить. У ящика с песком и астролябии веселый прорицатель Хиляль аль-Мунаджим. — По велению аллаха, — объявляет он тонким голосом, — в этот год засверкают молнии и прольются дожди. Счастье тому, кто хранит золото и серебро! Горе тому, у кого все состояние умещается в кулаке! Радуйся, чье имя начинается на «каф»! Берегись, чье имя начинается на «син» и на «кяф»! Толпа заинтригована. Протиснувшись сквозь кольцо зевак, в круг выходит чернявый долговязый купец из Сеуты в синем джиллабе, подпоясанном широким кушаком. Ему не терпится узнать свою судьбу — ведь имя его начинается на «син», а в мешке у него золотые поделки. Прорицатель склоняется над астролябией, покачивает головой, бормочет что-то и наконец объявляет свое заключение: — Ты средоточие всех несчастий, ибо не способен держать язык за зубами. Зато не проронишь и слова, получив тысячу затрещин… Взрыв хохота. Обескураженный торговец, почесывая шею, словно и впрямь получил оплеуху, покидает круг. На его место протискивается другой. — В этом году аллах повелит облакам столкнуться, волнам морей сшибиться, ветрам дуть, земным тварям ползать. Наверное, изменятся цены, и некоторые торговцы получат прибыток… Толпа настораживается, затаив дыхание ждет. И снова смех, й вновь люди видят перед собой не степенного астролога, а лукавое, улыбающееся лицо рыночного мошенника, неудачника и прощелыги, который вышел на праздничную площадь, надеясь, что ему повезет, и куда больше рассчитывал на природный юмор и острый язык, чем на благоприятное расположение звезд… Кого только не увидишь на ярмарке! Вот торговец амулетами. На расстеленной мешковине лежат завернутые в кусочки красной кожи талисманы. На них шафраном или ляпис-лазурью начертаны чудодейственные слова заклинаний, оберегающие от дурного глаза, козней шайтана и власти злых джиннов… А рядом вовсю торгует заезжий фармацевт. — Одно зернышко моего лекарства, — обещает он, — превращает ненависть в любовь, малая толика его стоит жемчуга. Подходи, кого покинула возлюбленная, на кого гневается султан или покушается шайтан! А вокруг, как разбуженный муравейник, гудит ярмарка. Собравшиеся в кружок дервиши шевелят онемевшими губами, повторяют имя аллаха. Их глаза полуприкрыты воспаленными веками, на обветренных шеях вздулись синие жилы… Шумно и весело в Танжере в сезон праздников. Но и в будни у мальчишек хватает забот. Чем не развлечение глядеть, как у гостиного двора собирается в далекий путь торговый караван! В такие дни мальчишки прибегают к караван-сараю задолго до рассвета. Приглашая правоверных к молитве, высоко и пронзительно поет невидимый в темноте муэдзин. — Аллах велик! — Множимые эхом, летят слова азана над плоскими крышами и садами, дремлющими в белых хлопьях предрассветного тумана. Хрустит под босыми ногами набухший ночною влагою песок, от моря тянет сыростью и запахом соли. В лавках по обеим сторонам улицы хлопают двери, загораются яркие светляки масляных ламп. На влажных ступеньках мечети, позевывая и кутаясь в лохмотья, поднимаются, недовольно таращат глаза нищие. Во дворе караван-сарая давно уже суета. Громко кричат погонщики-бедуины, постукивают по верблюжьим коленям гибкими прутиками, и животные, нехотя подгибая передние ноги, опускаются потертыми брюхами на песок, напрягаются под тяжестью перехваченных шелковыми веревками вьюков, пузатых кувшинов в соломенных оплетках, кожаных мехов с водой. Первым из ворот постоялого двора показывается крытый парчовой накидкой верблюд караванвожатого, за ним, позвякивая нашейными бубенцами, выходят связанные по семь верховые и тягловые верблюды, следом вырываются на площадь, гарцуют, кося головы набок, стройные ухоженные скакуны конвоя. Паломники идут пешком, раскланиваются направо и налево, отвечают на приветствия. Вот они скрываются в горловине мощеного, сползающего вниз, к морю, проулка, а мальчишки глядят как зачарованные в сторону крепостной стены, где в прорезях зубчатки угадывается чуть розовеющий горизонт…
Утром семнадцатого дня месяца раджаб года семьсот третьего мусульманского счисления, что соответствует 25 февраля 1304 года по нынешнему календарю, в доме благочестивого танжерского шейха Абдаллаха ал-Лавати родился мальчик. Как положено, младенца завернули в чистую белую простынку и отнесли на мужскую половину. Там предстоятель квартальной мечети пронзительным фальцетом пропел в его правое ушко: «Аллах велик». Это должно было означать приглашение новорожденного к молитве. Именно так, если верить преданию, поступил по рождении своего внука Хасана сам пророк Мухаммед.