Вечером тринадцатого ноября в Стокгольме шел дождь. Мартин Бек сидел в квартире Кольберга недалеко от станции метро «Шермарбринк» и играл с хозяином в шахматы. Последние несколько дней ничего серьезного не происходило, поэтому они были относительно свободны. Мартин Бек играл скверно, но ему все же каким-то образом удавалось оказывать сопротивление. У Кольберга была дочь, которой недавно исполнилось два месяца, и в тот вечер ему пришлось исполнять роль няньки, а Мартин Бек не испытывал особого желания возвращаться домой, всячески оттягивая тот момент, когда придется это сделать. Погода была отвратительная. По крышам и окнам барабанил проливной дождь, улицы почти опустели. Попадались лишь одинокие прохожие, у которых, очевидно, были серьезные причины, чтобы выйти в такую погоду из дома. У посольства США на Страндвеген и на ведущих к площади соседних улицах четыреста двенадцать полицейских сражались с примерно вдвое большим числом демонстрантов. Полицейские были вооружены гранатами со слезоточивым газом, пистолетами, резиновыми дубинками, в их распоряжении были автомобили, мотоциклы, коротковолновые радиостанции, мегафоны. Одни шли с овчарками, другие были верхом на лошадях. Демонстранты были вооружены петицией и бумажными плакатами, расползающимися под проливным дождем. Вряд ли их можно было считать монолитной группой, поскольку тут были самые разные люди — от тринадцатилетних школьниц в джинсах и шерстяных полупальто с капюшонами и весьма серьезных деятелей студенчества до провокаторов, профессиональных хулиганов и даже восьмидесятипятилетней актрисы в берете и с голубым шелковым зонтом. Какой-то стимул давал им силы противостоять ливню и всему остальному, что бы ни произошло. Полицейские, в свою очередь, тоже не представляли собой элиты. Их собрали сюда со всех полицейских участков города. Тем, у которых был знакомый врач или кто сумел каким-то иным способом выкрутиться, удалось избежать этого неприятного поручения. Остались лишь те, которые знали, на что шли, и одобряли это (таких на полицейском жаргоне называли «петухами»), и те, которые были слишком молоды и неопытны, чтобы решиться на отказ от участия в происходящем, и, помимо всего прочего, не имели ни малейшего понятия, в чем они, собственно, участвуют и уж тем более во имя чего. Лошади вставали на дыбы и грызли удила, полицейские нервно хватались за кобуры пистолетов и непрерывно махали дубинками. Молоденькая девушка несла плакат с надписью: ИСПОЛНИ СВОЙ ДОЛГ! СОБЕРИ БОЛЬШЕ ПОЛИЦЕЙСКИХ ВМЕСТЕ! Трое патрульных, каждый весом по восемьдесят пять килограммов, набросились на нее, разорвали плакат, потащили к полицейской машине, выкручивая руки и хватая за грудь. В этот день ей как раз исполнилось тринадцать лет, и груди у нее были еще не развиты. Всего было задержано более пятидесяти человек. Многие были ранены, в крови. Некоторые оказались так называемыми важными персонами, и можно было ожидать, что они напишут об этом в газетах или станут болтать по радио и телевидению. Дежурные офицеры полицейского участка с трепетом смотрели на этих важных персон, заискивающе им улыбались и с извинительными поклонами провожали до дверей. Всем остальным предстоял не слишком приятный допрос. Дело в том, что одному из конных полицейских угодили по голове бутылкой. А ведь ее кто-то бросил… Операцией руководил высокий полицейский чин с военным образованием. Его считали экспертом по поддержанию общественного порядка, и он с удовлетворением наблюдал за тем беспорядком, который ему удалось создать. В квартире около станции метро «Шермарбринк» Кольберг сложил шахматные фигуры в коробку и закрыл крышку. Его жена как раз возвратилась со своих вечерних курсов и сразу же пошла спать. — Ты никогда не научишься играть, — укоризненно сказал он. — Похоже, это требует особых способностей, — угрюмо ответил Мартин Бек. — Наверное, тут нужна смекалка. Кольберг сменил тему. — Сегодня вечером на Страндвеген, наверное, черт знает что творится, — заметил он. — Наверное. А чего они, собственно, хотят? — Вручить послу письмо, — ответил Кольберг. — Всего-то. И почему бы им не послать его по почте? — Тогда оно не привлечет к себе внимания. — Наверное, но все равно получилось глупо, даже стыдно. — Да, — согласился Мартин Бек. Он надел плащ, шляпу и собрался уходить. Кольберг тоже поднялся. — Я выйду с тобой, — сказал он. — А что ты собираешься делать на улице? — Да так, прогуляюсь немного. — В такую погоду? — Я люблю дождь, — ответил Кольберг, застегивая просторный синий плащ из поплина. — Тебе, наверное, мало того, что я уже простужен, — проворчал Мартин Бек. Мартин Бек и Кольберг были полицейскими. Они работали в Государственной комиссии по расследованию убийств. В настоящее время они ничем особенным не занимались и со спокойной душой могли считать себя свободными от выполнения служебных обязанностей. На улицах города не было видно полицейских. Пожилая женщина возле Центрального вокзала напрасно ожидала, что к ней подойдет патрульный и, с улыбкой отдав честь, поможет перейти на противоположную сторону. Тип, который в этот момент собирался разбить витрину в торговом центре, мог не опасаться, что вой полицейской сирены помешает продолжить начатое дело. Полиция была занята. Неделю назад начальник полиции официально заявил, что полиция будет не в состоянии выполнять многие рутинные обязанности, так как должна защищать американского посла от писем и выступлений тех, кому не нравятся Линдон Джонсон и война во Вьетнаме. Леннарт Кольберг не испытывал симпатии к Линдону Джонсону, и война во Вьетнаме ему тоже не нравилась, зато он любил бродить по городу в дождливую погоду. В одиннадцать часов вечера дождь продолжал идти, а демонстрацию можно было считать законченной. Почти в это же самое время в Стокгольме было совершено восемь убийств и одна попытка убийства.
«Дождь, — уныло подумал он, глядя в окно автобуса. — Ноябрьская темень и холодный ливень. Предвестники зимы. Скоро выпадет снег». В эту пору в городе ничто не радовало глаз, а уж об этой улице и говорить было нечего: одни голые деревья и старые кирпичные дома. Уже в процессе застройки выяснилось, что ее неправильно проложили. Она никуда не ведет, никогда никуда не вела и существует лишь как печальное напоминание о начатом когда-то с большим размахом и не доведенном до конца плане расширения города. Здесь нет освещенных витрин и прохожих на тротуарах. Только большие голые деревья и фонари, холодный белый свет которых отражается в лужах и поблескивающих от дождя крышах автомобилей. Он так долго бродил под дождем, что волосы и брюки у него совершенно промокли. Ледяная, пронизывающая влага стекала по бедрам, затылку и шее. Он чувствовал ее даже между лопатками. Он расстегнул две верхние пуговицы плаща, засунул руку в карман и коснулся рукоятки пистолета. Она тоже была холодной и влажной. При этом прикосновении мужчина в синем поплиновом плаще невольно вздрогнул и попытался думать о чем-нибудь другом. Например, о террасе отеля в Андрайче, где пять месяцев назад он проводил отпуск. О тяжелой неподвижной жаре, о слепящем солнце над побережьем и рыбацкими лодками, о голубизне неба над горным хребтом на другой стороне залива. Потом он подумал, что в это время года там, вероятно, тоже идут дожди, а в домах нет центрального отопления — только камины, и что он уже не на той улице, по которой ехал недавно, и что скоро снова придется выйти под дождь. Он услышал, как сзади кто-то спускается по лестнице, и понял, что это тот человек, который сел в автобус возле универмага Олена на Клараберггатан двенадцатью остановками раньше. «Дождь, — подумал он. — Не люблю дождь. Собственно, даже ненавижу. Интересно, когда меня повысят? И вообще, что я вообще здесь делаю, почему я не дома и не лежу около?..» Это была его последняя мысль. Автобус был двухэтажный, кремово-красного цвета, с серой лакированной крышей. Это был английский «Лейланд-Атлантиан», произведенный специально для введенного в Швеции несколько месяцев назад правостороннего уличного движения. В тот вечер он курсировал по маршруту № 47 в Стокгольме — от Белльмансру в Юргордене до Карлберга и обратно. Сейчас автобус ехал на северо-запад и приближался к остановке на Норра Сташунсгатан, которая находилась всего в нескольких метрах от границы между Стокгольмом и Сольной. Сольна — это пригород Стокгольма, он является совершенно независимой административной единицей, и граница между ними существует только как линия, проведенная на карте. Красный автобус был большой: одиннадцать метров в длину и почти четыре с половиной в высоту. К тому же он весил больше пятнадцати тонн. Фары были включены, и оттого он казался теплым и уютным, когда с запотевшими окнами катился по пустынной Карлбергсгатан между рядами голых деревьев. Потом автобус свернул направо, к Норрбакагатан, и на длинном пологом спуске к Норра Сташунсгатан шум его мотора стал приглушенным. Дождь барабанил по крыше и окнам, из-под колес разлетались брызги воды. Автобус медленно и неотвратимо катился вниз. Конец уклона был также и концом улицы. Автобус должен был повернуть под углом примерно тридцать градусов на Норра Сташунсгатан и проехать еще триста метров до конечной остановки. Единственным человеком, который в этот момент наблюдал за автобусом, был мужчина, стоявший у стены дома на Норрбакагатан, метров на сто пятьдесят выше. Мужчина был вором и собирался разбить витрину. Он ждал, пока автобус проедет мимо, потому что хотел действовать наверняка. Мужчина заметил, что автобус притормозил на перекрестке и, мигая указателем поворота, стал поворачивать влево. Потом он исчез из поля зрения. Дождь барабанил оглушительно. Мужчина поднял руку и разбил витрину. Он не увидел, что автобус так и не закончил поворот. Поворачивая, красный двухэтажный автобус как бы на мгновение остановился. Потом он покатился через улицу, въехал на тротуар и протаранил забор из металлической сетки, отделяющий Норра Сташунсгатан от территории какого-то товарного склада. Здесь он остановился. Мотор заглох, однако фары и освещение в салоне не погасли. Запотевшие окна по-прежнему светились в темноте и холоде, а сам автобус казался таким же уютным, как и раньше. А дождь все барабанил по крыше. Было три минуты двенадцатого ночи тринадцатого ноября 1967 года. В Стокгольме.