А стоило бы нам почуять неладное, когда на утреннем собрании во вторник Рассел травил байку о том, как он гарротировал сербского полковника. — Только представьте, — распинался Рассел, — солнечный свет, пробивавшийся сквозь решетки на окнах, ложился параллельными полосами на лимонного цвета пол в комнате для отдыха. Вся сценка была точь-в-точь как подброшенная в воздух монета — и верится, и не верится. Точь-в-точь как мы, хотя в комнате нас собралось шестеро: пятеро мужчин и женщина; мы кружком разместились возле Рассела на складных металлических стульях. — Я вел наблюдение за патрулями на этой балканской бойне, — продолжал Рассел. — Дома на главной улице почернели от дыма. Окна выбиты. По всей улице — мусор. Протопали мимо взорванной «тойоты». Шагнешь — и под ногой что-нибудь хрустнет. То брошенный ноутбук. То женская сумочка. С фонарного столба свисали три веревки, только перерезанные, так что вся эта болтовня насчет зачистки выглядела правдой. — А что было неправдой? — спросил доктор Фридман. Волосы у доктора Фридмана были каштановые. Из-за очков в позолоченной металлической оправе глядели изумрудно-зеленые глаза. Каждый день из двух недель, проведенных с нами, он надевал вольного кроя твидовый пиджак. В тот последний день на нем была синяя рубашка без галстука. — В таком месте, как это, — ответил Рассел, — поди разбери: правда, неправда. — Понятно, — кивнул доктор Фридман. — Ничего вам непонятно, — сказал я. — Повезло вам, что вы этого не видели. — Верняк! — откликнулся Зейн, похожий на Христа-альбиноса. — Давайте все же послушаем Рассела, — попросил доктор Фридман. Рассел походил на расфранченную рок-звезду: очки наподобие авиационных окуляров ночного видения, черный кожаный пиджак поверх темно-синей футболки с эмблемой группы «Уилко» — не очень-то по уставу, который ему вдалбливали. Довершали наряд обычные джинсы и черно-белые кеды. — Вообразите конец мая девяносто второго, — сказал Рассел. — У нас у всех только и зудело слинять в какое-нибудь безопасное место. — Нет таких мест, — пробормотала Хейли, соскребая коросту со своей словно выточенной из черного дерева руки. Рассел не обратил на нее никакого внимания. — Этот замшелый югославский городишко насквозь провонял порохом и горелым деревом. Сплошная помойка, приятель, и крысы, так до сих пор и вижу этих говножопых шелудивых крыс с красными глазами. Два окна в ресторане заделали картоном, но висела вывеска «открыто». Полковник распахнул дверь, звякнул колокольчик. Тогда он поворачивается к нам девятерым и говорит: — Заходим по очереди. Потом поворачивается, кивает мне и двум своим любимчикам головорезам, парочке потрошителей, которых Милошевич вытащил из тюрьмы и назначил «милиционерами». Заходим. Во всем заведении горстка клиентов, и все такие же сербы, как мы, твою мать. Белая пластмассовая чашка задрожала в руке Рассела, когда он поднес ее ко рту. — О чем бишь я? — Вы только что сказали «твою мать», — вмешался доктор Фридман. Рассел отхлебнул кофе. — На чем я остановился? — А-а-а, — протянул психиатр. — В вашей истории. О вашей шпионской миссии. — Уловил, — сказал Рассел. — Тамошний мэтр скользил по ресторану, как в ледовом шоу. Лысый — ни волосины. Бледный как смерть. Глаза белесые. Лицо каменное. Четверо «оборотней», отбывавших повинность, все с «калашами», входят и начинают трезвонить, а он хоть бы хны. Был он в белой рубашке с черной бабочкой, джинсах и черном смокинге с длиннющими фалдами, как Дракула. Да еще вертел пустой поднос, вроде балеруна однорукого. — Похоже на улет после ЛСД, — заметил доктор Фридман. — Док! — ухмыльнулся Рассел. — Кто бы мог подумать, что вы такой безобразник? — Мой отец — любопытная личность. А ваш? — Не-а, — откликнулся Рассел, — никогда не ввязывался ни в какие неприятности. Да и незачем было. И потом, моя история его не касается… там, в ресторане, это все про меня, только про меня. — А про кого еще? — спросил доктор Фридман. — Я ж вам сказал: про полковника Херцгля, этого жердяя. И разило же от него чесноком и водкой! Они божатся, что водка не пахнет, — опять врут. Уж поверьте мне — пахнет, и вот я… — Вы в ресторане, — успокоил его доктор Фридман. — С полковником Херцглем и его людьми. — И мэтром. Он скользит к нам между столиками со своим пустым подносом, на лацкане у него фашистский значок, а сам так и пялится своими бельмами. Полковник Херцгль зыркнул на него эдак и говорит: «Что это за говно у тебя вместо музыки?» В баре бухают колонки, и полковник, черт его дери, прав: дерьмо да и только. Какой-то аккордеон, флейта и цитра, словом, муть этническая. А полковник свихнулся на Элвисе. Чуть не молился на этого сраного идола, подохшего на стульчаке… Доктор Фридман заморгал, и я это про себя отметил. — …ну да, на стульчаке, когда сам он еще панковал под коммунягу в Белграде. С тех пор и носился с одной своей вшивой пленкой — музыкой к «Вива Лас-Вегас!». Не скажу, что это самый плохой фильм с Элвисом или что там самые дерьмовые песни, но, дружище, когда тебя сорок раз подряд заставляют слушать эту херню, да еще приказывают ее переводить и учить полковника подпевать!.. Полковник дает пленку с Элвисом мэтру, тот подводит нас к столику и выставляет бутылку этой их сливовицы. Ракия называется. Пьем из горла. Бутылку по кругу. — Только, бога ради, не говори, что вы пили из одной посудины! — воскликнула Хейли. — Черт, а как же еще?! Ты что — думаешь, я стал бы выпендриваться и корчить из себя сноба?! — ответил Рассел. — Тут мэтр и говорит: «Могу предложить картофельного супа»; в зоне боевых действий это вообще было единственное блюдо — кроме ракии, конечно. И уходит. Не успеваем мы сделать еще по нескольку бульков, как из колонок уже бухает Элвис. «Вива Лас-Вегас!» Дверь отделения распахнулась, и в нее вкатился блестящий, как зеркало, металлический ящик. Тележка с лекарствами двигалась по залитому солнцем полу. Я посмотрел: это была она — та самая сестра, которая, как и доктор, подменяла постоянный персонал, когда тот уходил в отпуск или брал выходные. Сестра на подмене была красивой женщиной, исходившей немало миль по больничным коридорам. Форменные белые брюки и форменный же черный джемпер на пуговицах без воротника, каштановые волосы собраны в пучок на затылке. Она открыла тележку с лекарствами, поставила на металлическую крышку маленькие бумажные стаканчики, сверилась с процедурным листом. — А как там пахло? — спросил доктор Фридман. — Что вы имеете в виду? — откликнулся Рассел. — Ну вот, вы говорили, что на улицах пахло порохом, горелым деревом, дымом… А как пахло за тем столом? — Какая разница! На столе стояла ракия. Плюс к этому нас за столом сидело четверо вояк, которые давненько не принимали душ. Солоноватый такой был запах. А с кухни пахло картофельным супом и… — Какой именно солоноватый? — переспросил доктор Фридман. — Как… у слез? — «Как у слез»… — передразнил его Рассел. — Да какая, к черту, разница! Речь о том, что я сделал. Ведь тогда, именно тогда, когда Элвис орал на всю забегаловку, у меня появилась возможность сделать это. Сестра вытряхнула таблетки в стаканчик. — У вас наконец появилась возможность сделать… что? — спросил доктор Фридман. — Убить полковника Херцгля. — Но это же не входило в ваше задание. Вы же не были наемным убийцей. — Только не говорите, кем я был и кем не был! — пронзительно завопил Рассел. — Кем был, тем и был, и я сделал это! — Расскажите нам о вашей официальной миссии, — сказал доктор Фридман, пристально глядя на ветерана. — Моя официальная миссия вроде как закончилась, дружище?! Никто из этих ублюдков — ни мусульмане, ни хорваты, ни, уж точно, эти проклятые сербы — не использовал ничегошеньки из того, что успели понатаскать в Югославию плохие мальчики Дядюшки Сэма за время холодной войны. Ни у кого из них не было ядерных чемоданчиков. Или вам кажется, что они хотя бы на минутку задумались? Ведь больше всего они хотели изничтожить друг дружку, а что тут может быть лучше атомной бомбы? — И все-таки — почему вы там оставались? — спросил доктор Фридман. — А как я мог уехать? — Рассел весь сжался на своем стуле. — Никто и глазом не успел моргнуть, как обыкновенные стычки превратились в бойню. В то, что происходило за стенами того ресторана, то, что мне пришлось увидеть собственными глазами, пока я разыгрывал попсующего сербо-американского парнишку, который вернулся, чтобы отыскать свои корни и помочь своим героям… Там быть чокнутым считалось за правило. Если ты уже не спятил, когда все это началось… И чем я, по-вашему, закончил? Как оказался здесь? — Вот и расскажите. — Я убил полковника. — Зачем? — Потому что случай подвернулся. Что-то большое, важное я остановить не мог, но уделать этого жирного отморозка, которого я собственными руками упрятал бы за решетку, пока был еще в здравом уме… До того как смыться, я мог прикончить его за… за все те ужасы, что он натворил. И собирался творить дальше. Когда Элвис наконец выдохся со своим «Лас-Вегасом», полковник сказал: «Невмочь терпеть. Ты потом» — и пошел себе через обеденный зал в сортир. — Один? — Вы на что намекаете — «один»? Конечно, один. Вы что, думаете, мы были вроде компашки канзасских школьниц на балу? Рассел покачал головой. — Они не желали меня слушать. Не верили мне. Телефоны работали. Не везде, но… я сообщил своему непосредственному начальству в Праге. Черт возьми, я даже напрямую позвонил в Лэнгли. Они все талдычили, что я «отстранен». Мол, «переутомился». Пора выпадать в осадок. Чистая работа. Миссия выполнена. Так что возвращайся-ка ты домой и… Они бы мне не поверили. — Только сначала, — сказал доктор Фридман. — Потом появились бы спутниковые фото, другие источники. — Начало, оно и есть начало. Вы лучше загляните в конец. — Значит, вы остались. — Я пошел в сортир. — Рассел нервно моргнул. — Это был мой шанс. Катись он, этот полковник, сказал я его головорезам, надо в сортир. Те только заухмылялись. Никто даже не посмотрел, как я шел через зал. Сортир был в конце коридора, за распашными дверьми. Лампочка в коридоре перегорела, так что он стал вроде длинного темного туннеля. Воняло мочой, крысами, ракией… я же понимаю, вам хочется знать, как там пахло, док, не стоит благодарности. Но Фридман не стал его прерывать. Он чувствовал близость кульминации, понимал, что она надвигается. — Я сунул правую руку в карман гимнастерки, — сказал Рассел, — мой нож и «калаш» остались на столе, но за два дня до этого, когда они сожгли школу, полную ребятишек, я подобрал стальную проволоку около метра длиной и сунул в карман. Воображал, что мог бы устроить «растяжку», чтобы покончить с полковником и со всей его командой. Но такой уж я человек — не практик, скорее, оптимист. Когда я шел в тот сортир, я был не практичнее дзенского монаха. Прежде чем распахнуть дверь, я намотал один конец проволоки на правую руку. Десять шагов в полной темноте, и вот: «Вива Лас-Вегас!» — я стоял перед закрытой дверью мужского сортира, намотав другой конец проволоки на левую руку. У меня было два варианта, — продолжал Рассел. — Налететь или подкрасться… подкрасться, как ниндзя, или обрушиться, как Скорцени, с развевающимися знаменами. Я всегда был вроде Скорцени. Ворвался прямо, а сам ору не хуже Элвиса, полковнику это нравилось. Он стоял перед зеркалом. В кабинке было… было, хм… Полковник стоял спиной ко мне, изображая что-то типа буги, и тут я — хлесть! Рассел крутанулся на своем стуле, изображая, как проволочная петля захлестнулась вокруг шеи полковника и как он душит эту рыпающуюся тушу. — Крепкий он был мужик, и это оказалось не просто. Специально для вас, док, я чувствовал, как от него разит потом и чесноком. Стоило коснуться его шеи, и руки мне обжигало, как кислотой. «Ух ты! — подумал я. — Кожа… а жжется, как кислота». Новая подробность. Манипулируемая сенсорная память. Браво, доктор Фридман! За две недели вы превратили старую шарманку Рассела в источник таких тонких воспоминаний, можно сказать, докопались до сути. — Проволоку я, конечно, там и бросил, — сказал Рассел. — Вышел и вижу — кранты! — Как это? — спросил доктор Фридман. — Пожарный выход оказался заперт! Ничего не оставалось, как вернуться к этим двум сербским ублюдкам… на мое счастье, они — ради прикола — сожрали мою миску картофельной похлебки. — Пора принимать лекарства, — кашлянув, напомнила сестра. «Черт бы ее побрал, — подумал я. — Может, Рассела вот-вот прорвет». Доктор Фридман, словно соглашаясь со мной, замахал на нее рукой. Поэтому я спросил: — Кто-нибудь что-нибудь сказал, когда ты вернулся из сортира? Мне хотелось дать Расселу возможность самому разоблачить свою выдумку. Самому увидеть, что он врет. — Да. Они все гоготали надо мной, потому что жратва-то моя уплыла. — Что они сказали про тебя? — подхватил мою мысль седовласый Зейн. Но Рассел только пожал плечами. — «Ну и непруха, америкашка!» — сказали они. То, что они сожрали мой суп, дало мне повод напустить на себя обиженный вид, схватить свою амуницию и ринуться на улицу. Выбрался я, прошел мимо остальных шестерых парней, словно их там и не было, свернул за угол… а потом бежал три дня, только пятки сверкали. Гнал на мотоцикле, пока не попал на морпеховский вертолет. Рассказал все в Управлении и прямиком сюда. Зейн посмотрел на меня. Мы могли бы расколоть Рассела. Но это была работа Фридмана. И потом, если ты никого не раскалываешь, может, и тебя никто не расколет. — Забавно, что я убил его и ничего не чувствую, — сказал Рассел. — Ну просто… ничегошеньки. Конечно, Элвиса я с тех пор не слушаю. Наверное, поэтому и попал сюда. — Вряд ли, — ответил доктор Фридман. Рассел высоко поднял брови над черными очками. — Какая разница, что вы теперь думаете, док, — ухмыльнулся он. — Все равно вы от нас уходите. — Доктор Фридман, — повторила сестра, — уже время. У нас расписание. Доктор кивнул. Сестра стала раздавать стаканчики с водой и лекарствами — как сласти в кино: тонизирующие, седативные, транквилизаторы, сладкие таблетки в стаканчик Хейли, карамельки всех цветов радуги для страдающих от посттравматического стрессового синдрома с признаками шизофренического расстройства. — Сегодня во второй половине дня состоится последнее собрание, — сообщил доктор Фридман. — До него я хотел бы побеседовать с некоторыми из вас индивидуально, но после обеда я уезжаю. Эрик поднял руку, готовясь выпалить, что сегодня на обед мясная запеканка, но одобрительного кивка не последовало. — Сегодня днем нам надо кое о чем потолковать, — продолжал доктор Фридман, — и всем следует ожидать этого с удовольствием. Приятного аппетита. Он вышел из отделения с улыбкой. Сестра собрала пустые стаканчики из-под пилюль. Я разглядывал ее собранные в пучок густые каштановые волосы, обтянутые белыми брюками округлые бедра, пока она катила тележку обратно. Рассел и Зейн, даже Хейли и Эрик тоже разглядывали ее: новенькая сестра — это всегда интересно, даже если она сохраняет профессиональную дистанцию. Затем дверь отделения закрылась. Щелкнул замок. Мы расползлись по своим палатам, не подозревая, что спокойной жизни нам осталось меньше пяти часов. А стоило бы. Ведь была подсказка, но мы ее не заметили. Мы были люди опытные, тренированные. Но все как один проглядели ее. Хотя какого черта? Мы ж были психованные.
А стоило бы нам почуять неладное, когда на утреннем собрании во вторник Рассел травил байку о том, как он гарротировал сербского полковника.