Сегодня, Париж, 10 часов 52 минуты. — Кейт? Кейт смотрит сквозь стекло витрины, забитой подушками, скатертями и гардинами, все они в серо-коричневых, шоколадных и зеленых, как мох, тонах — настоящая палитра с масляными красками, сменившая пастельные оттенки, доминировавшие здесь на прошлой неделе. Новый сезон, очень просто. Она оборачивается и видит женщину — та стоит рядом с ней на узкой полоске тротуара на рю Жакоб. Кто она? — Боже мой, Кейт, это ты? — Голос знакомый. Но одного голоса недостаточно. Кейт уже забыла, что она здесь высматривала без особого интереса. Какую-то ткань, наверное. Занавески в гостевую комнату? Что-нибудь легкомысленное. Она затягивает пояс плаща — защитный жест. Утром прошел дождь, он застал ее на пути в школу к концу занятий, с Сены все еще наползал туман, толстые каблуки ее кожаных сапог постукивали по мокрым плитам мостовой. Она в легком дождевике, из кармана торчит свернутый номер «Геральд трибюн», кроссворд она закончила разгадывать в кафе рядом со школой, где обычно завтракает вместе с другими мамочками маленьких экспатов. Эта женщина не из них. Женщина в темных солнцезащитных очках, прикрывающих половину лба и большую часть щек, полностью пряча глаза; совершенно невозможно определить, кто скрывается за темным пластиком и золотыми дужками. Ее коротко остриженные каштановые волосы гладко зачесаны назад и плотно обтянуты шелковым шарфиком. Она высокая, выглядит подтянутой и тренированной, полногрудая и широкобедрая. Кожа сияет здоровым, естественным загаром, словно она много времени проводит на свежем воздухе, играет в теннис или возится в саду. Это совсем не тот слишком темный и «поджаренный» загар, полученный под флуоресцентными лампами в похожих на гробы кабинках, столь любимый большинством француженок. Одежда женщины — нечто вроде галифе или бриджей и модельной куртки — напоминает о верховой езде. Кейт узнает этот клетчатый жакет — такой же висит в витрине чудовищно дорогого бутика неподалеку; этот новый магазин расположился на месте всеми любимой книжной лавки — замена, в которой местные острословы углядели очередной признак приближающейся кончины предместья Сен-Жермен — прежнего, привычного, любимого. Но любовь и уважение к этой книжной лавке были по большей части понятиями абстрактными, поскольку сама лавка обычно пустовала, тогда как новый бутик все время забит народом, причем не только техасскими домохозяйками, японскими бизнесменами и русскими «братками», расплачивающимися наличными — аккуратными, хрустящими пачками только что отмытых денег — за горы рубашек, шарфов и дамских сумочек, но и богатыми местными жителями. Бедные здесь не бывают. Так кто она, эта женщина? Она улыбается, демонстрируя полный набор великолепных, ровных, сияющих белизной зубов. Очень знакомая улыбка, дополняемая знакомым голосом; но Кейт нужно увидеть глаза, чтобы подтвердить самые худшие подозрения. Есть множество моделей новейших машин производства Юго-Восточной Азии, которые в розничной продаже стоят меньше, чем клетчатый жакет этой женщины. Кейт и сама хорошо одета, она приверженка сдержанного стиля, обычно предпочитаемого женщинами ее типа. А эта дама, очевидно, руководствуется совсем другими принципами. Она, несомненно, американка, но местного акцента в ее речи не слышно. Она может быть откуда угодно. И кем угодно. — Да это же я! — говорит женщина, наконец снимая очки. Кейт инстинктивно отступает назад и налетает на закопченный серый камень фундамента, едва не разбив сумкой стекло витрины. Она невольно открывает рот, но не издает ни звука. Ее первая мысль — о детях — тут же влечет за собой жуткую панику. Вот она, суть материнства: при любой опасности — неудержимый страх за детей. И так всегда. Это та часть их жизни, к которой Декстер никогда не относился с должной серьезностью: смятение, даже ужас, необоримая тревога по поводу всего, связанного с детьми. Эта женщина укрылась за солнечными очками, волосы у нее теперь другого цвета, да и прическа иная, кожа темнее, чем раньше, к тому же она набрала фунтов десять. И выглядит совершенно по-новому. И тем не менее Кейт поражена, что не узнала ее с первого взгляда, с первого слова. Кейт понимает: она этого просто не желала. — Бог ты мой! — наконец удается ей выдавить из себя. Мысли Кейт разбегаются, она видит себя бегущей по улице, заворачивающей за угол, скрывающейся за тяжелой дверью красного дерева, в прохладной крытой галерее, окружающей внутренний дворик, а потом — через вестибюль с мраморными полами, вверх на лифте, запрятанном в шахту из кованой бронзы, и в веселый желтый холл с картиной восемнадцатого века в золоченой раме. Женщина разводит руки в стороны — приглашение к дружеским объятиям, крепким, в американском стиле. А она бежит дальше, по коридору, в самый его конец, к отделанному деревянными панелями кабинету, из которого открывается вид на парижские крыши и Эйфелеву башню. Поворачивает причудливый бронзовый ключ и отпирает нижний ящик антикварного бюро. А почему бы и не обняться? Они же старинные подруги, в конце-то концов. Ну, вроде того. Со стороны может показаться подозрительным, если эти две женщины не обнимутся. Или же будет выглядеть подозрительно, если они обнимутся… Ей не потребовалось много времени, чтобы понять: за ними наблюдают. И всегда наблюдали, все время. Прошло всего несколько месяцев с тех пор как Кейт наконец поверила, что теперь совершенно свободна от постороннего наблюдения. От слежки. Сунуть руку в ящик — там шкатулка из двойного закаленного стального листа. — Какой сюрприз! — говорит Кейт, и это правда и неправда. Открыть шкатулку: четыре паспорта для всей семьи, на другие фамилии. И толстая пачка денег, схваченная резиновым кольцом, полный набор банкнот крупного достоинства в евро, британских фунтах и американских долларах — новенькие чистенькие купюры, ее собственная вариация на тему отмытых денег. — Я так рада тебя видеть! И завернутый в тонкую синюю замшу пистолет «Беретта 92FS», купленный у шотландца в Амстердаме.
Сегодня, Париж, 10 часов 52 минуты. 
