Констебль с самой распространенной среди
полицейских Лондона фамилией Смит неторопливо прогуливался вдоль
Литтл-Райдер-стрит, что в Вест-Энде, доходя до Эджуэр-Роуд и поворачивая
обратно. Улочка была настолько крохотной, что он ни разу не упустил из
виду входную дверь особняка, приземистого старомодного здания времен
первых Георгов, возвышавшегося в три этажа посреди Литтл-Райдер. Тусклые
газовые фонари отливали на его стенах противной желтизной, неприятно
бьющей в глаза сержанта, отца семейства, у которого обе дочурки уже
успели переболеть желтухой, и, похоже, наступала очередь младшего сына.
Однако фонари в работе полицейских были большим подспорьем, ведь ночная
мгла в сочетании со знаменитыми лондонскими туманами позволяла порой
ловким воришкам орудовать прямо под носом у полиции, и лишь фонари
помогали хоть что-то разглядеть ночью во время дежурства. Поэтому
констебль Смит относился к желтизне, бьющей в глаза, с пониманием,
именно так, как должен относиться ко всему настоящий английский
полицейский, как говаривал сержант Годли. Фонари освещали всю
улицу. В других переулках подобной роскоши не было. А все
потому, что здесь располагались особняки состоятельных и уважаемых в
Лондоне джентльменов. Уж они, будьте покойны, постарались, чтобы их
улица была освещена. Так рассуждал про себя констебль, поворачивая
обратно и направляясь к своему наблюдательному пункту, расположенному
как раз под одним из таких газовых фонарей прямо напротив входа в
особняк. Смит был человеком средних лет, уже многое повидавшим
за время своей службы в лондонской полиции, а потому умудренным, с
ровным характером, не хватающимся чуть что за свисток, дабы вызвать
подкрепление. Нет, Смит не из таких. О его серьезном отношении к службе,
которое постоянно ставил в пример другим, более молодым полицейским
сержант Годли, говорило еще и то, что сегодня была ночь перед
Рождеством, которое каждый протестант должен был отмечать в кругу семьи,
сидя во главе праздничного стола и разрезая гуся. К тому же на улице
стоял такой холод, что констеблю пришлось укутаться, помимо плаща, еще и
шарфом, однако он не покинул пост и не завернул, как это принято, в
трактир «Альфа» пропустить кружечку-другую. Нет, Смит относился к
заданию, порученному Годли, куда как серьезно, следя за входом в особняк
Один раз, а это было примерно три часа назад, к особняку подкатил кеб,
из которого вышел высокий элегантный мужчина примерно одного с
полицейским возраста. Под мышкой мужчина держал тяжелый сверток Человек
расплатился с кебменом и вошел в особняк, дверь при его подходе открыла
прислуга. Сразу было видно, что это джентльмен. Уж поверьте, у Смита
глаз наметанный. Почему? Да очень просто. Во-первых, чувствовалось, что
тот привык повелевать. Во-вторых, вышколенная прислуга встречала его у
входных дверей. И в-третьих, бакенбарды. Это были не те роскошные лохмы,
которыми так гордятся камердинеры, что служат у аристократов и чей труд
состоит лишь в их ежедневном расчесывании, и не рваные, будто подбритые
тупым ножом, баки моряков. Нет, это были аккуратные, ровные, строгие в
пропорциях бакенбарды, спускающиеся точно до окончания мочки ушей. За
такими бакенбардами, будьте уверены, Смит не ошибается, надо следить со
всей тщательностью. Именно такие баки и должен носить, по его мнению,
настоящий джентльмен. К сожалению, констебль Смит при всей
своей наблюдательности не заметил, что элегантный джентльмен, приехавший
в кебе, заметил его и сейчас сам наблюдает за перемещениями
полицейского, стоя у окна второго этажа особняка и осторожно выглядывая
из-за чуть сдвинутой портьеры. Джентльмен видел, как к констеблю подошел
высокий и полный мужчина в наглухо застегнутом пальто и надвинутом на
глаза котелке. Однако же он знал, что подошедший, перед которым Смит
вытянулся в струну, был не кто иной, как сержант Годли из
Скотленд-Ярда. Констебль отрапортовал сержанту, что в
наблюдаемом доме все тихо и спокойно. – После возвращения
объекта никто более в дом не входил и не выходил из него, – ровным
негромким тоном завершил рапорт Смит, полицейский констебль с порядковым
номером 930 F, пришитым к лацкану форменной куртки заботливой рукой
жены. Сержант молча кивал головой, поглаживая большим и
указательным пальцами огромные усы, делавшие его похожим на толстого
моржа, случайно вылезшего на берег и напялившего одежду. –
Очень хорошо, Смит, – сказал он, когда констебль закончил
доклад. – Думаю, сэр, объект больше сегодня на улицу не выйдет,
– добавил полицейский. – Уж очень много туману с Темзы ветром
нагнало. Годли посмотрел па констебля чуть насмешливо, как
смотрит учитель па ученика, берущегося самостоятельно объяснять новый
урок. – Вы так думаете, Смит? – басовито хмыкнул он, доставая
из кармана своих необъятных штанов портсигар, дешевую подделку под
старинное серебро. – Угощайтесь. Смит с легким благодарным
кивком головы достал топкую сигарку и прикурил. Затем протянул зажженную
спичку сержанту, дав и ему прикурить и осветив на миг полное, пышущее
здоровьем лицо Годли. Джентльмен из окна своего кабинета с любопытством
оглядел сержанта, про себя поражаясь, как такому на вид недалекому и
даже глуповатому увальню удается прославиться в криминальной среде
ловкостью и умением ловить преступников, отличающихся изобретательностью
и цинизмом. Однако ж он знал, кто стоит за успехами
сержанта. – Значит, Смит, вы полагаете, что объект сегодня
ночью никуда не выйдет? – переспросил констебля Годли. – Думаю,
да, сэр… Тут полицейский на миг замолчал, и внезапная мысль,
пронесшаяся у него в голове, заставила отца троих детей, примерного
семьянина, бросить полный ужаса взгляд в сторону чернеющего в темноте
особняка. – Неужели это он, сэр? – испуганно спросил
Смит. Вид испуганного констебля лондонской полиции был
настолько забавен, что если бы Годли не знал, чье имя боится упоминать
бесстрашный и рассудительный Смит, он бы хохотал сейчас до упаду. Но он
не стал хохотать, а, наоборот, строго посмотрел на
подчиненного. – Смит, не забывайтесь. Знаете, кто здесь живет?
Здесь живет лейб-медик королевской семьи! При этих словах
констебль подобрался и вытянулся в струну. Он был истинным англичанином,
а потому любое упоминание о королеве Виктории и ее высочайшем семействе
вызывало в нем уважение. – Продолжайте наблюдение, констебль, –
тихо приказал Годли, – а я отправляюсь за инспектором
Эберлайном. Джентльмен, о котором только что шла речь,
проследил из окна за удаляющимся вразвалку толстяком сержантом, бросил
короткий взгляд на оставшегося под фонарем полицейского и, наглухо
задернув портьеру, уселся в высокое вольтеровское кресло, стоявшее перед
массивным письменным столом из дуба. На зеленом сукне стола перед ним
лежал давешний сверток, который Смит заметил, когда лейб-медик выходил
из кеба. Аккуратно развернув сверток, джентльмен вынул из него большую
стопку писчей бумаги. Бумага была очень хорошего качества, именно такая,
на которой привык с раннего детства писать джентльмен. Прежде
чем начать изводить бумагу, лейб-медик королевского двора встал, немного
прошелся вдоль кабинета и остановился возле портрета молодой женщины,
висевшего напротив кресла, в котором джентльмен любил читать газеты.
Удивительно, но казалось, что ноги сами собой подвели его к портрету
той, из-за которой все произошло. Молодая женщина смотрела с портрета
своими большими, вечно смеющимися глазами, дразня дерзкой красотой
теперь уже вечной молодости. «Обязательно женись, – тут же
вспомнилось джентльмену известное высказывание греческого мудреца
Сократа. – Попадется хорошая жена – станешь исключением. Попадется
плохая – станешь философом». Женщина с портрета продолжала
смеяться, глядя в объектив новомодного тогда увлечения – фотоаппарата.
Казалось, что она и после смерти смеется над своим никчемным
мужем. – Хлоя, – тихим шепотом, так, что было слышно лишь ему
одному, прошептал джентльмен. Лейб-медик еще с минуту неотрывно
смотрел на жену, а затем решительно уселся за письменный стол. Он
протянул руку к заранее заготовленным, очищенным и заточенным перьям,
взял одно, покрутил в пальцах и только обмакнул в чернильницу, как в
дверь кабинета тихо постучали. – Войдите, – ответил хозяин
красивым басом. В кабинет вошла опрятная молодая горничная
Мери, неся в руках бронзовый поднос с чайником, чашкой, молочником и
сахарницей. Она аккуратно поставила поднос перед хозяином и,
поклонившись, направилась к дверям. Мери знала, что после смерти жены
хозяин любит сидеть в одиночестве, поэтому спешила покинуть
кабинет. – Мери, – окликнул ее лейб-медик, едва лишь горничная
достигла двери. – Слушаю, сэр. – Мери, спасибо. И не
беспокойте меня до утра. – Слушаю, сэр, – повторила горничная
и, немного поколебавшись, добавила: – С Рождеством вас, сэр. –
Спасибо, Мери, – кивнул головой джентльмен. Едва горничная
ушла, как он вновь взялся за перо, обмакнул его в чернильницу и крупно
вывел на листе бумаги: «Рождество одна тысяча восемьсот восемьдесят
девятого года. Мое жизнеописание».
Констебль с самой распространенной среди
полицейских Лондона фамилией Смит неторопливо прогуливался вдоль
Литтл-Райдер-стрит, что в Вест-Энде, доходя до Эджуэр-Роуд и поворачивая
обратно. Улочка была настолько крохотной, что он ни разу не упустил из
виду входную дверь особняка, приземистого старомодного здания времен
первых Георгов, возвышавшегося в три этажа посреди Литтл-Райдер. Тусклые
газовые фонари отливали на его стенах противной желтизной, неприятно
бьющей в глаза сержанта, отца семейства, у которого обе дочурки уже
успели переболеть желтухой, и, похоже, наступала очередь младшего сына.
Однако фонари в работе полицейских были большим подспорьем, ведь ночная
мгла в сочетании со знаменитыми лондонскими туманами позволяла порой
ловким воришкам орудовать прямо под носом у полиции, и лишь фонари
помогали хоть что-то разглядеть ночью во время дежурства. Поэтому
констебль Смит относился к желтизне, бьющей в глаза, с пониманием,
именно так, как должен относиться ко всему настоящий английский
полицейский, как говаривал сержант Годли.
