«Идея ясна. Речь идет о свете и тьме, и каждый должен выбрать свою сторону». Г. К. Честертон
«Люди трагичны… Люди смешны… Всяк человек велик, когда теряет жизнь; и всяк смешон, когда теряет шляпу». Г. К. Честертон «Чарлз Диккенс»
Пенни Бум говорит: «Плюнь и разотри»
Одно я знаю наверняка: могу корчиться от смеха даже с приставленным к голове пистолетом. С какой стороны эта удивительная склонность к веселью характеризует меня – вопрос открытый. Вам придется делать вывод самим. Начиная с одной ночи, мне тогда исполнилось шесть, и последующие двадцать семь лет удача неотрывно сопровождала меня. Ангел-хранитель, приглядывающий за мной, превосходно справлялся с порученным ему делом. За блестящее управление моей жизнью этого самого ангела (давайте назовем его Ральф), возможно, наградили отпуском. А может, перевели к другому человеку. Что-то определенно случилось с ним на какой-то период времени по ходу моего тридцать четвертого года жизни, когда на нас опустилась тьма. А вот в те дни, когда Ральф прилежно выполнял свои обязанности, я (в двадцать четыре года) познакомился и начал ухаживать за двадцатитрехлетней Пенни Бум. До этого такие красавицы, как Пенни, смотрели сквозь меня. Нет, иногда я удостаивался их взгляда, похоже, напоминал нечто такое, что они видели в книге об экзотических грибах, но никак не ожидали (и не хотели) встретить в реальной жизни. С ее умом, остроумием и благородством она просто не могла тратить время на такого парня, как я, вот мне и оставалось только одно – предположить, что какая-то сверхъестественная сила уговорила Пенни стать моей женой. Мысленным взором я видел Ральфа, который, стоя на коленях у кровати спящей Пенни, шептал: «Он создан для тебя, он создан для тебя. И пусть эта идея кажется совершенно абсурдной, он действительно создан для тебя». Мы прожили три года, прежде чем она родила Майло, которому повезло и в том, что ему достались синие глаза и черные волосы матери. Мы намеревались назвать нашего сына Александер. Мать Пенни, Клотильда (в свидетельстве о рождении – Нэнси), пригрозила, что вышибет себе мозги, если мы не назовем его Майло. Отец Пенни, Гримбальд (родители дали ему имя Ларри), однозначно заявил, что не будет мыть пол после ее самоубийства, а у нас с Пенни не хватило бы духа, чтобы сделать это самим. Так что Александер стал Майло. Мне сказали, что фамилия семьи, действительно, Бум и они ведут свой род от голландских купцов. Когда я спрашиваю, чем именно торговали их далекие предки, Гримбальд становится серьезным и уклоняется от прямого ответа, а Клотильда прикидывается глухой. Я – Каллен Гринвич. Фамилия моя звучит так же, как название города в Коннектикуте. С самого детства люди в большинстве своем зовут меня Кабби. Когда я начал встречаться с Пенни, ее мать попыталась называть меня Гильдебрандом, но я этого не потерпел. Гильдебранд – германское имя, и означает боевой факел или боевой меч. Клотильда обожает такие имена, но сделала исключение для нашего сына, когда заявила, что готова пойти на самоуничтожение, если мы не дадим ему имя, означающее любимый и милый. Наш друг и акушер, доктор Джубал Фрост, который принимал Майло, клянется, что мальчик не кричал при рождении и появился на свет с улыбкой. Более того, Джубал клянется, что наш малыш что-то напевал себе под нос уже в родовой палате. Я присутствовал при рождении Майло, но не помню его пения, потому что лишился чувств. И Пенни тоже не помнит, хотя и оставалась в сознании: ее отвлекло послеродовое кровотечение, из-за которого я и грохнулся в обморок. Я не сомневаюсь в правдивости истории Джубала Фроста, потому что с тех пор Майло всегда удивлял нас. Получил прозвище Спуки , и не без причины. На свой третий день рождения Майло заявил: «Мы должны спасти собачку». Мы с Пенни подумали, что он разыгрывает какую-то ситуацию, увиденную по телевизору, но потом поняли, что дело серьезное: наш дошкольник действительно собрался в спасательную экспедицию. Залез на стул в кухне, снял с гвоздика автомобильные ключи и поспешил в гараж, чтобы незамедлительно отправиться на поиски попавшей в беду псины. Ключи мы у него забрали, и больше часа он ходил за нами и канючил: «Мы должны спасти собачку». Наконец, чтобы не сойти с ума, мы решили отвезти сына в зоомагазин и переключить его собачий энтузиазм на песчанку, черепаху или их обеих. – Мы почти приехали к собачке, – услышали мы по пути, а еще через полквартала он указал на щит с надписью: «СОБАЧИЙ ПРИЮТ». Мы ошиблись, предположив, что его внимание привлек силуэт немецкой овчарки, а не слова на щите. – Нам сюда, папуля. В клетках сидели десятки брошенных собак, но Майло решительно зашагал по центральному ряду и остановился посередине. – Вот она. В клетке сидела двухлетняя собака весом в пятьдесят фунтов, помесь австралийской овчарки непонятно с кем, лохматая, черно-белая, с одним синим и другим серым глазом. Колли тут и не пахло, но Майло назвал ее Лесси . Мы с Пенни влюбились в собаку, как только увидели ее. В результате одна песчанка и одна черепаха не обрели в тот день новых хозяев. В последующие три года мы ни разу не слышали, чтобы собака гавкнула. Даже задавались вопросом, а подаст ли голос наша Лесси, следуя примеру ее знаменитой тезки, если Майло упадет в заброшенный колодец или окажется в горящем сарае, или вместо этого она попытается дать нам знать о бедственном положении мальчика средствами пантомимы. Пока Майло не исполнилось шесть, а Лесси – пять, не только беда, но даже достаточно серьезные проблемы обходили нашу семью стороной. Все переменилось с публикацией моего шестого романа, который назывался «Джаз ясного дня». Первые мои пять романов стали бестселлерами. Молодец, ангел Ральф. Пенни Бум, само собой, та самая Пенни Бум, известная автор и иллюстратор детских книг. Это прекрасные, веселые книги. Если на то пошло, я влюбился в Пенни не из-за ее ослепляющей красоты, не из-за острого ума, не из-за доброго сердца. Меня сразило наповал ее чувство юмора. Если бы она когда-нибудь потеряла свое чувство юмора, мне пришлось бы ее бросить. А потом я наложил бы на себя руки, потому что не смог бы без нее жить. В свидетельстве о рождении записано, что ее зовут Брунхильда, что означает «вооруженная для боя». К пяти годам она настояла на том, чтобы ее звали Пенни. К тому моменту, когда началась Ваксская мировая война, так мы стали ее называть, Пенни, Майло, Лесси и я жили в южной Калифорнии, в красивом каменном оштукатуренном доме под сенью величественных финиковых пальм. Из наших окон не открывался вид на океан, но мы в нем и не нуждались, потому что нам хватало друг друга и наших книг. Насмотревшись фильмов про Бэтмена, мы знали, что по миру бродит Зло с большой буквы, но никак не ожидали, что оно внезапно, без всякого предупреждения, обратит внимание на наш счастливый дом. И уж представить себе не могли, что Зло притянет к нам написанная мною книга. При выходе каждого из прежних романов я отправлялся в рекламный тур по двадцати большим городам. На шестом уговорил издателя избавить меня от этого длительного и утомительного ритуала. Вот почему в день появления книги на прилавках, во вторник, в начале ноября, я поднялся в три часа утра, чтобы сварить кофе и пройти в свой кабинет на первом этаже. Небритому, в пижаме, мне предстояло дать по телефону тридцать радиоинтервью, расписанных по минутам с четырех до половины десятого утра, начиная с утренних программ на Восточном побережье. Ведущие радио, как бесед со слушателями, как и музыкальных программ, берут интервью лучше, чем их коллеги с телевидения. Редко встретишь телевизионного интервьюера, который читал твою книгу, а вот на радио – это обычное дело. Радиоведущие умнее, веселее и зачастую скромнее. Я не знаю, чем вызвано последнее, возможно, связано с узнаваемостью телевизионщиков, спасибо постоянному появлению на экране, которое раздувает самомнение. А уж оно легко переходит в спесивость. Проведя пять часов на телефоне, я положил трубку с таким чувством, что меня вытошнит, если я еще раз произнесу слова «Джаз ясного дня». И я легко мог представить себе, что буду и дальше писать книги, но не разрешу их публикацию до моей смерти, если от меня снова потребуют участия в их продвижении на рынок. Если вы никогда не привлекали к себе внимание общественности, не впаривали свою работу, в полной мере уподобляясь зазывале ярмарочного «Шоу уродов», заявление о публикации-только-после-смерти может показаться вам перебором. Но самопопуляризация вытягивает из души что-то очень важное, и требуются недели, чтобы окончательно оклематься и решить, что любить себя вновь – это даже правильно. Единственную опасность при схеме «писать, но не публиковать» представлял собой мой литературный агент, Хадсон (Хад) Джеклайт. Не получая комиссионных, он бы подождал, пока я закончу три романа, а потом убил бы меня, чтобы выставить рукописи на продажу. И если я действительно хорошо знал Хада (а я думал, что знаю), он не стал бы договариваться о выстреле в затылок. Нет, постарался бы, чтобы я умер после долгих мучений, а тело мое расчленили и малой скоростью разослали в разные части страны. Тогда один из его клиентов, специализирующийся на документальных расследованиях, смог бы написать леденящую душу книгу о моем убийстве. Если бы ни один издатель не согласился платить большой задаток за книгу о нераскрытом убийстве, Хад нашел бы, кого подставить. Скорее всего, Пенни, Майло или Лесси. Короче, после тридцатого радиоинтервью я поднялся со стула и, преисполненный отвращения к себе, направился на кухню. Собирался съесть завтрак, до такой степени противоречащий нормам здорового образа жизни, что вина за рекордное повышение уровня холестерина затмила бы собой мрачные мысли, вызванные самопопуляризацией. Пенни, на нее я всегда мог положиться, как на себя, перенесла свой завтрак на более позднее время, чтобы поесть со мной и выслушать все невероятно остроумные реплики, которыми я, к сожалению, не воспользовался по ходу этих тридцати интервью. На фоне моих встрепанных волос, небритого лица и мятой пижамы она, в накрахмаленной белой блузке и лимонно-желтых слаксах, смотрелась чистенькой и аккуратненькой, а ее кожа, как обычно, словно светилась изнутри. Когда я вошел, она ставила на стол оладьи с черникой. – Ты выглядишь сногсшибательно, – доверительно сообщил я ей. – Мне хочется облить тебя кленовым сиропом и съесть живой. – Людоедство – это преступление, – предупредил меня Майло. – Не во всем мире, – возразил я. – Есть места, где это вопрос кулинарных предпочтений. – Это преступление, – настаивал он. На шестом году жизни Майло решил, что будет делать карьеру в правоохранительных органах. Сказал, что слишком много людей нарушают законы и миром правят бандиты. И он, когда вырастет, что-нибудь с этим сделает. Многие дети хотят быть полицейскими. Но Майло собирался стать директором ФБР и министром обороны, чтобы иметь возможность воздавать по заслугам злодеям, как внутри страны, так и за ее пределами. Пока же, в преддверье Ваксской мировой войны, Майло подкладывали на стул толстую подушку, потому что ростом для своего возраста он не вышел. Синие буквы на его белой футболке складывались в слово «COURAGE» . Позже это слово на его груди стало восприниматься как предзнаменование. Давно позавтракав, мой сын, в глазах которого светился ум, допивал стакан шоколадного молока и читал комикс. Читать он уже мог на уровне, требуемом для поступления в колледж, хотя своими интересами отличался как от шестилеток, так и от студентов. – Что это за мусор? – спросил я, указав на комикс. – Достоевский, – ответил он. Взглянув на обложку, я в удивлении спросил: «Как им удалось ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?» – Это комплект из тридцати шести двойных журналов, – ответила Пенни. – Он сейчас на номере семь. Я вернул комикс Майло. – Может, вопрос следовало сформулировать иначе… Почему они решили ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса? – Раскольников – совершенно запутавшийся человек, – с серьезным видом сообщил мне Майло, постучав пальцем по иллюстрированной классике. – Считай, что нас двое. Я сел за стол, взял мягкую пластмассовую бутылку с жидким маслом, начал щедро выдавливать его на оладьи. – Пытаешься похоронить стыд от самопопуляризации под холестериновой виной? – спросила Пенни. – Именно. Лесси внимательно наблюдала, как я размазываю масло по оладьям. Ей не разрешено сидеть с нами за столом. Но она отказывается целиком и полностью жить на собачьем уровне, вот почему имеет право сидеть на стуле, в четырех футах от стола, все видеть и во время трапез ощущать себя членом семьи. Собака она милая, но вот выражение ее морды зачастую прочитать на удивление трудно. Морда у нее – что лицо у профессионального игрока в покер. Она не пускает слюни. И раньше редко пускала. Не одержима едой, как большинство собак. Вот и сегодня она склонила голову и изучала меня, точно так же, как антрополог изучает представителя первобытного племени, выполняющего какой-то загадочный ритуал. Может, ее потрясла моя способность пользоваться таким сложным устройством, как мягкая пластиковая бутылка, из которой содержимое выдавливается через отверстие, закрывающееся откидываемой крышкой. Действительно, по части инструментов и машин репутация у меня не очень. К примеру, мне больше не разрешают менять спустившее колесо. Если такое случается, я должен позвонить в автомобильный клуб, а по прибытии механиков отойти в сторону и ждать, пока они закончат работу. Я не буду объяснять, в чем причина подобного, потому что история эта не особенно интересная. А кроме того, когда я доберусь до той части, где речь пойдет об обезьяне, одетой в униформу оркестранта, вы подумаете, что я все это выдумал, хотя мой страховой агент может подтвердить – это чистая правда от первого до последнего слова. Бог одарил меня писательским талантом. Он не подумал, что мне также понадобятся навыки по ремонту реактивного двигателя или строительству атомного реактора. Кто я такой, чтобы ставить под сомнение замысел Божий? Хотя… приятно, конечно, хоть раз взять в руки и использовать по назначению молоток или отвертку, избежав при этом последующего визита в травмопункт. Так или иначе, едва я поднес ко рту первый кусок промасленной оладьи, зазвонил телефон. – Третья линия, – прокомментировала Пенни. Третья линия – мой деловой номер, который знают только мои редакторы, издатели, агенты и адвокаты. Я положил вилку с наколотым куском, встал и сдернул трубку настенного телефона на четвертом звонке, прежде чем звонящего переключили на голосовую почту. – Кабби, ты прелесть, – звонила Оливия Косима, мой редактор. – Я слышала от пиарщиков, что радиоинтервью получились просто блестящие. – Если блестящие означает, что выставлял я себя на посмешище реже, чем сам ожидал, тогда их можно так назвать. – Каждому писателю время от времени приходится выставлять себя на посмешище, дорогой. Но ты уникален, потому что не показал себя полным идиотом. – Я над этим работаю. – Послушай, дорогой. Я только что отправила тебе по мейлу три главные рецензии, которые появились этим утром. Первой прочитай ту, что написал Ширман Ваксс. У меня перехватило дыхание. Ваксс рецензировал книги в ведущей общенациональной газете. Его боялись, а потому уважали. Ни один из моих прежних романов он не рецензировал. Эту газету я не выписывал, а потому не читал рецензий Ваксса. И тем не менее знал, что в этой стране он самый влиятельный литературный критик. – И? – спросил я. – Почему бы тебе сначала не прочитать рецензию? А потом мы поговорим. – Хорошо. – Он отдает предпочтение занудному минимализму, Кабби. И в твоем романе ему не нравится именно все то, что обожают читатели. Такая рецензия только увеличивает продажи. Я отвернулся от телефона. Пенни сидела за столом и держала вилку и нож так, будто это не столовые приборы, а смертоносное оружие. Прослушав мою часть разговора с редактором, она почувствовала угрозу благополучию нашей семьи и вооружилась для боя, как Брунхильда, каковой она когда-то была. – Что? – спросила она. – Мою книгу отрецензировал Ширман Ваксс. – Это все? – Она ему не понравилась. – Да что тебе до этого г… гавика, – она глянула на Майло, прежде чем закончить фразу, и заменила ругательство придуманным на ходу словом. А потом еще дальше ушла от ругательства. – Летающего гавика. – Летающий гавик – это кто? – спросил Майло. – Что-то вроде белки, – ответил я, зная, что мой необычайно одаренный сын биологией не интересуется. – Я думаю, что книга потрясающая, а более искреннего критика у тебя нет и никогда не будет. – Да, но тысяч двести человек читают его рецензии. – Никто не читает его рецензии, за исключением придурковатых любителей обидных фраз, не имеющих никакого отношения к содержанию книги. – То есть у него есть крылья? – спросил Майло. Я повернулся к нему. – У кого есть крылья? – У летающего гавика. – Нет. У него воздушные мешки. – Сделай себе одолжение, не читай эту рецензию, – посоветовала Пенни. – Если я не прочту, то не узнаю, что он написал. – Именно об этом я и толкую. – Что значит воздушные мешки? – спросил Майло. – Надуваемые полости под кожей. – Какая-нибудь рецензия, хорошая или плохая, меняла твой стиль? – Разумеется, нет. Я же не флюгер. – Вот и от прочтения этой пользы не будет никакой. – Так он не летает, – указал Майло. – Он… должно быть… просто плывет по воздуху. – Он может летать, – настаивал я. – Но с воздушными мешками, без крыльев… это белка-дирижабль. – Дирижабли летают, – возразил я. – У них есть двигатель и большой пропеллер, расположенный позади пассажирской гондолы. Майло сразу нашел слабину в моей аргументации. – У белок таких двигателей нет. – Нет, но, надув воздушные мешки, гавик очень быстро перебирает лапками, как пловец, и толкает себя вперед. Морда Лесси оставалась бесстрастной, словно у профессионального игрока в покер, но я знал, что мои доводы касательно летающего гавика ее не убедили. Впрочем, не купился и Майло. – Мамик, он опять это делает. Папуля врет. – Он не врет, – заверила его Пенни. – Упражняет сильное и гибкое писательское воображение. – Да? И чем же это отличается от лжи? В ожидании ответа Лесси наклонилась вперед и повернула голову к своей хозяйке. – Ложь причиняет людям боль, – объяснила Пенни. – Воображение добавляет в жизнь веселья. – Вот и сейчас воображение рисует мне такую веселую картину – Ширмана Ваксса атакует заболевший бешенством летающий гавик и убивает его. – Плюнь и разотри, – посоветовала Пенни. – Я сказал Оливии, что позвоню ей, когда прочитаю рецензию. – Не читай, – настаивала Пенни. – Я обещал Оливии, что позвоню ей. Жуя оладью, Пенни печально покачала головой. – Я уже большой мальчик, – напомнил я ей. – Рецензия меня не сломает. Я должен ее прочитать. Не волнуйся… мы над ней еще посмеемся. Я вернулся в кабинет и включил компьютер. Не стал читать письмо и рецензии на экране, сразу их распечатал. Первой прочитал рецензию из «Ю-эс-эй тудей», потом – из «Вашингтон пост». Обе восторженные, что укрепило мой дух. С профессиональной отстраненностью я прочитал рецензию Ширмана Ваксса. Этого сифилитического борова. ------------- "Скачайте книгу в нужном формате и читайте дальше"
«Из пустяков складывается жизнь».
