Алан Грининг был пьян. Ночью он кутил в Ковент-Гардене. Началось все в «Панче», где он пропустил три-четыре кружки со старыми друзьями по колледжу. Оттуда они переместились в «Ягненок и флаг», паб, расположенный в мрачном закоулке возле клуба «Гаррик». Сколько же они проторчали на новом месте, Алан вспомнить не мог. Потом отправились в «Раундхаус» и там наткнулись на пару его сослуживцев. И примерно тогда же переключились с пива на крепкое: водка, джин с тоником, виски. А затем они совершили грубейшую ошибку. Тони предложил: — Может, поищем девочек? Остальные радостно согласились, всей толпой пошли по Сент-Мартинз-лейн и ввалились в «Стрингфеллоуз». Швейцар, по совместительству вышибала, сначала не хотел их пускать — шестерка слишком громко ржущих и ругающихся парней, уже на хорошем взводе, не вызывала никакого доверия. Кому нужно лишнее беспокойство? Но Тони помахал купюрами из своей роскошной, полученной в Сити премии — сотня, а то и больше фунтов стерлингов, — и швейцар тут же заулыбался и заговорил совсем по-другому: — Да, сэр, конечно, сэр… А дальше… Что же было дальше? Дальше все окутывал туман. Туман, в котором мелькали обнаженные ляжки, трусики и рюмки, рюмки, рюмки… Смутно вспоминались улыбающиеся обнаженные латышки, похабные остроты насчет русских мехов и полячка с невероятно огромными грудями. И деньги, непрерывно извлекаемые из карманов на то, и на это, и на всякое разное. Алан застонал. Друзья расходились порознь — из дверей клуба прямиком в такси. В конце концов он остался один, последний посетитель в заведении, засовывавший пачку измятых десяток в крохотные трусики латышки, которая вращала своим хрупким телом, пока он беспомощно, обожающе, идиотски пялился на нее. А в четыре утра латышка перестала улыбаться, в зале внезапно вспыхнул яркий свет, двое вышибал крепко взяли его под руки и препроводили к двери. Нет, его не вышвырнули на улицу, словно бродягу из салуна в старомодном вестерне, но, по сути, были очень близки к этому. И вот уже пять утра, и в голове прорезалась похмельная боль; нужно возвращаться домой. Он все еще на Стрэнде, а следовало бы лежать в кровати. На такси-то хватит? Карточки он оставил дома, но… да — Алан трясущимися руками порылся в карманах — да, в бумажнике осталось тридцать фунтов. Хватит, чтобы доехать до Клапама. Вернее, хватило бы. Вот только такси не было и в помине. Наступил самый глухой час ночи — пять утра, когда слишком поздно для посетителей клубов и слишком рано для уборщиков. Алан окинул взглядом улицу. Широкие тротуары центра Лондона, мокрые от апрельской мороси, ярко блестели. Прошумел большой красный ночной автобус, только ехал он не в ту сторону. Так, куда пойти? Алан попытался разогнать пьяную одурь, прочно завладевшую мозгами. Есть одно место, где всегда можно найти тачку. Надо идти на набережную Виктории. Да. Там всегда есть такси. Собрав волю в кулак, он повернул налево. На табличке значилось: «Крэйвен-стрит»; в жизни он не слышал о такой улице. Какая разница? Улица тянулась к реке и должна была вывести его прямиком на набережную Виктории. Алан пошел к заветной цели. Улица оказалась из старинных: застроенная в основном благородными георгианскими домами. Дождь моросил с прежним упорством. На фоне неба, уже чуть заметно просветлевшего перед рассветом, различались контуры старинных дымовых труб. И вокруг ни души. Тут-то он и услышал это. Звук. Но не просто звук; скорее стон. Человеческий стон, однако какой-то странный. Сдавленный. Или искаженный. Может, померещилось? Алан обшарил взглядом мостовую, подъезды, окна. В этой узкой боковой улочке по-прежнему не было никого, кроме него. По сторонам возвышались деловые здания. Или построенные в незапамятные времена жилые дома, превращенные в офисы сравнительно недавно. Кто может оказаться здесь глубокой ночью? Наркоман какой-нибудь? Бродяга? Или старый пьянчуга, уснувший в канаве, неразличимый в густой тени? Алан решил не обращать внимания. Именно так и должен поступать нормальный лондонец. Не обращать внимания. Жизнь в громадном, шумном и бестолковом городе и без того достаточно сложна; не хватало еще усугублять постоянный стресс попытками разобраться, кто и почему странно стонет ночью. Особенно когда ты пьян в стельку; это Алан все же понимал. Но тут он вновь услышал звук, услышал совершенно отчетливо. Ужасный, до мороза по коже, стон человека, испытывающего страшную боль. Похоже, кто-то пытался крикнуть: «Спасите!» Вот только звучало это как «си-и-ите-е…» Что за чертовщина? Алану стало страшно. Его даже прошиб пот. Он не имел ни малейшего желания выяснять, кто — или что — может издавать подобные звуки. И все же должен был это сделать. Его нравственные рефлексы требовали прийти на помощь. Стоя под дождем, он подумал о своей матери. Что она сказала бы? Сказала бы, что у него нет выбора. Имеется однозначный моральный императив: кому-то больно, следовательно, ты ему помогаешь. Он посмотрел налево. Там стояли несколько сложенных из темно-красного кирпича георгианских домов с изящными старомодными окнами. На одном из домов оказалась вывеска, мокрая деревянная табличка, блестевшая в свете уличного фонаря. «Музей Бенджамина Франклина». Он не знал толком, кем был этот самый Бенджамин Франклин. Какой-то янки, писатель вроде. Но это совершенно неважно. Теперь он уже не сомневался, что стоны доносятся именно из этого дома, потому что дверь приотворена. И это в субботу, в пять утра. Через щелку в двери сочился тусклый свет. Алан стиснул кулаки. Разжал. Снова стиснул. А потом подошел к двери и толкнул. Она распахнулась. Вестибюль встретил его тишиной. В углу располагалась касса, рядом стол с кучей проспектов, над ним табличка с надписью «Видеоэкскурсия» и указующей стрелкой. В большом помещении полутемно, горело только несколько ламп дежурного освещения. Казалось, в музее все спокойно. Дверь не на запоре, но внутри на первый взгляд все в полном порядке. Совершенно не похоже на ограбление. — Ши-и-ити-и-и… Снова. Жуткий стон. Правда, на сей раз ясно, откуда он доносится: из подвала. Алан почувствовал, как в сердце впились леденящие коготки страха. Однако заставил себя собраться и решительно направился в конец вестибюля, туда, где за боковой дверью уходила вниз деревянная лестница. Алан спустился по скрипучим ступеням и оказался в подвальной комнате с низким потолком, с которого свисала одинокая электрическая лампочка без плафона. Лампочка была слабой, но света хватало. Алан осмотрелся. Комната как комната — если бы не одна странность. В углу совсем недавно копали, явно с какой-то серьезной целью. В темной лондонской почве зияла метровая яма. Потом Алан увидел большое блестящее пятно, посреди которого лежало что-то изначально белое, а теперь перепачканное красным. Красное — это кровь? Алан сам не мог понять, почему так решил, но он был уверен: ошибки нет. А белая груда? Перья? Лебединые перья? Алан подошел и потрогал груду носком ботинка. Это оказались волосы, возможно человеческие. Кучка седых человеческих волос. А вокруг и на этой кучке брызгами алела кровь. Как вишневый сироп на лимонном шербете. Как овечий выкидыш на снегу. — Аррси-ите… Стон раздавался рядом, за соседней дверью. Алан еще раз отринул страх и, пригнувшись, прошел сквозь низкий дверной проем. За дверью оказалось темно, лишь на полу лежала узкая полоска света от оставшейся позади лампочки. И именно здесь, отражаясь от стен, рождались ужасные стоны. Пошарив рукой возле двери, Алан нащупал выключатель, и в комнате зажегся свет. Посреди, на полу, лежал совершенно голый старик. Его голова была выбрита. Выбрита грубо — вся в порезах и царапинах. Теперь Алан понял, откуда взялись волосы. Их сбрили с его головы. Неведомо кто. Тут старик зашевелился. Он лежал лицом к противоположной стене, но, когда вспыхнул свет, повернулся и взглянул на Алана. Зрелище было кошмарным. Алан содрогнулся. На лице старика застыл невыразимый ужас. Широко распахнутые, налитые кровью глаза обезумевшего от боли человека уставились на Алана. Тот мгновенно протрезвел. Он сразу понял, почему бедняга так страдал: его грудь исполосовали ножом. На дряблой, морщинистой, бледной старческой коже был вырезан какой-то узор. Но почему он так странно стонет? Так нечленораздельно? Раненый снова застонал, и у Алана чуть не подкосились колени. Кровь сочилась изо рта старика, как будто он набил его клубникой. Она стекала с губ, капала на пол, а когда старик стонал, пузырилась и еще обильнее текла по подбородку. Но самое страшное было еще впереди. Раненый медленно протянул руку и разжал кулак, как будто любезно предлагал что-то гостю. Подарок. Алан уставился на растопыренные пальцы. Едва удерживаемый бессильной рукой, на ней лежал отрезанный человеческий язык.
На рынке Кармель кипела жизнь. Торговцы специями из Йемена спорили с канадскими сионистами, израильские домохозяйки изучали бараньи ребра, сирийские евреи рядами выкладывали диски с записями ливанских исполнителей песен о неразделенной любви. Народ шатался между прилавками со жгучими пряностями, штабелями консервных банок с оливковым маслом и огромным ларьком, в котором торговали добрым вином с Голанских высот. Латрелл пробирался сквозь толпу на противоположный край рынка, в «Бик-Бик — пиво и сосиски» — самое любимое его место в Тель-Авиве. Робу нравилось наблюдать за израильскими знаменитостями, прячущимися от папарацци за огромными черными очками. Несколько дней назад одна чрезвычайно милая «восходящая звезда» даже улыбнулась ему. Может, догадалась, что он журналист. Робу пришлось по душе в «Бик-Бике» и чешское пиво, подаваемое в глиняных кружках; оно прекрасно шло с салями домашнего приготовления и кусочками лаваша с острым кебабом. — Шолом, — приветствовал его Самсон, бармен «Бик-Бика», турок по национальности. Роб тут же заказал пиво, но потом вспомнил о хороших манерах и добавил «спасибо» и «пожалуйста». Может, начинает сказываться скука? Он приехал шесть недель назад, после того как полгода мотался по Ираку. Не слишком ли надолго он застрял? Да, перерыв был необходим. Он любил Тель-Авив с его жизнерадостностью и драматизмом. И лондонский редактор проявил щедрость, предоставив ему время «прийти в себя». Но теперь он снова готов работать. Может, еще раз отправиться в Багдад? Или в Газу — там все бурлит и кипит. В Газе всегда бурлит и кипит. Роб отхлебнул из кружки и вышел на веранду бара, откуда открывался вид на широкую дорогу и лежавшее за ней внизу сине-серое Средиземное море. Холодное золотое пиво было как всегда превосходным. Роб задумчиво следил за лавировавшим по волнам серфингистом. Позвонит ли редактор хоть когда-нибудь? Роб проверил свой мобильный телефон. С экрана на него смотрел портрет маленькой дочери. Роб почувствовал угрызения совести. Он не видел ее с… с января или февраля? С тех пор, как в последний раз был в Лондоне. Но что он мог поделать? Бывшая жена продолжала менять свои планы, как будто стремилась полностью отрезать Робу доступ к дочери. Острое желание видеть Лиззи было сравнимо с голодом, с жаждой. Роба не оставляло ощущение того, что в его жизни чего-то — кого-то — катастрофически не хватает. Время от времени он ловил себя на том, что с улыбкой оборачивается к дочери, хотя ее, конечно же, не было здесь. Латрелл вернул бармену пустую кружку. — До завтра, Сэм. Смотри, не съешь все кебабы. Самсон расхохотался. Роб выложил на стойку шекели и направился к морю. Как и полагалось в обычный будний день — в четверг, — движение на многорядном шоссе было очень напряженным, но он пересек дорожное полотно бегом, надеясь, что никто из безалаберных израильских водителей, как будто задавшихся целью скинуть друг друга в океан, не собьет случайного пешехода. Тель-авивский пляж прекрасно подходил для размышлений. За спиной возвышались небоскребы, а с моря дул теплый ласковый ветерок, и бились о берег волны. Роб подумал о жене и дочери. О бывшей жене и пятилетней малышке. Он хотел вылететь в Лондон, как только газета отозвала его из Багдада, но Салли неожиданно завела нового дружка и заявила Робу, что «места» для него нет. Ну, он и решил остаться в Тель-Авиве. Находиться в Англии и не иметь возможности видеть Лиззи совершенно не хотелось. Это было бы слишком мучительно. Но кто на самом деле во всем этом виноват? Роб спрашивал себя, какова его доля вины в случившемся. Да, у жены бывали романы… но ведь он почти все время отсутствовал. Что же, такая у него работа! Он зарубежный корреспондент; он в Лондоне десять лет этого добивался. Журналистика приносила ему деньги на жизнь. И в свои тридцать пять он немало помотался по Ближнему Востоку — и сюжетов накопил гораздо больше, чем сумел использовать. Роб подумал, не вернуться ли в «Бик-Бик», не выпить ли еще пива. Он посмотрел налево. Отель «Дан панорама» отчетливо вырисовывался на фоне синего неба — бетонная громада с вульгарным остекленным атриумом. За гостиницей располагалась стоянка, несколько акров отведенного под автомобили пустого пространства диковато смотрелись в центре густонаселенного города. Он вспомнил историю возникновения этой стоянки: когда в 1948 году началась первая арабо-израильская война, здесь, между еврейским Тель-Авивом и арабской Яффой, проходил передний край уличных боев. Одержав победу, Израиль снес остатки располагавшихся на этом месте трущоб, превратив его в просторную автостоянку. Он принял решение. Если уж никак нельзя видеться с Лиззи, он может, по крайней мере, зарабатывать деньги, чтобы она была сыта и ни в чем не нуждалась. Пока же он решил вернуться в свою квартирку в Яффе и кое-чем заняться. Прояснить для себя некоторые аспекты ливанской истории. Или отыскать мальчишек из ХАМАСа, которые прятались в той церкви. Роб направился туда, где берег плавно поворачивал, открывая вид на древние строения порта старой Яффы. В мозгу бурлили идеи. Зазвонил мобильник. Роб с надеждой взглянул на экран. Номер оказался британским, но звонила не Салли, не Лиззи и не кто-либо из его друзей. Звонил его лондонский редактор. Латрелл почувствовал прилив адреналина. Вот оно! Именно это он больше всего любил в своей работе: неожиданные звонки редактора. Отправляйся в Багдад, отправляйся в Каир, отправляйся в Газу, отправляйся рисковать жизнью. Роб обожал такие мгновения. Вечную неизвестность грядущих дел. Тревожное ощущение сценической импровизации: как будто он существует в «живой» телевизионной передаче. Неудивительно, что он не смог сохранить семью. Он нажал на кнопку телефона. — Робби! — Стив? — Здорово! Ярко выраженный акцент кокни, звучавший в речи редактора, как всегда покоробил Роба. В нем еще были живы представления среднего американца, согласно которым редактор «Таймс» должен вещать на безупречном оксфордском английском. Но редактор иностранного отдела говорил точь-в-точь как докер из Тильбюри — а ругался еще похлеще. Иногда Роб подозревал, что Стив специально так делает, чтобы выделяться среди своих оксфордских и кембриджских сотоварищей. В журналистике дух соперничества очень силен. — Робби, дружище, чем ты сейчас занят? — Стою на пляже, разговариваю с тобой. — Мать твою!.. Мне бы такую работенку! — Она была у тебя. Но ты пошел на повышение. — Ну, как же, как же. — Стив рассмеялся. — Так я ж не о том. Дальше-то что будешь делать? В смысле, задание у тебя есть? — Нет. — Верно, верно. Оклемался уже после приключений с бомбежкой? — Я в полном порядке. — Да уж, Багдад… Та еще была заваруха. О бомбежках Робу совершенно не хотелось вспоминать. — Так что у тебя? Куда? — В Курдистан. — Что?! Его охватило возбуждение. Стало даже чуть страшновато. Иракский Курдистан. Мосул! Там он никогда еще не бывал, и можно не сомневаться — сюжетов хватит выше крыши. Иракский Курдистан! Но потом Стив сказал: — Эй, не разгоняйся слишком… Возбуждение Роба пошло на убыль. Что-то такое послышалось ему в голосе Стива… Похоже, дело не касалось войны. — Стив?.. — Роб, дружище, что ты знаешь об археологии? Роб перевел взгляд на море. Над волнами парил дельтаплан. — Об археологии? Ничего. А что? — Там, понимаешь… раскопки… на юго-востоке Турции. В Турецком Курдистане. — Раскопки? — Угу. Чертовски интересно. Немецкие археологи нашли… — Пещерная живопись? Старые кости? Мать твою!.. Роб даже не пытался скрыть разочарования. Стив хохотнул. — Успокойся. Перестань! — Что? — Хватит тебе торчать в Газе. Я и не хочу, чтобы ты лез в опасные места. По крайней мере, сейчас, — он говорил заботливым тоном, почти как… старший брат. Что было совсем на него не похоже. — Ты у меня один из лучших репортеров. В Багдаде пришлось нахлебаться дерьма, ну и хватит, передохни маленько. Или не согласен? Роб промолчал. Он знал, что Стив еще не закончил. И естественно, оказался прав. — Так что обращаюсь к тебе с нижайшей просьбой: поезжай в Турцию и взгляни на эти гребаные раскопки. Ну что, лады? Не распознать иронии было невозможно. Роб засмеялся. — Хорошо, Стив, лады. Ведь ты же босс! Я поеду и взгляну на эти каменюки. Когда выезжать? — Завтра. Инструкции пришлю по имейлу. Завтра? Времени в обрез. Роб сразу задумался о сборах и авиабилетах. — Что ж, Стив, берусь за это дело. Спасибо. Редактор немного помолчал, но не отключился. — Только, Роб… — Что? — Насчет этого задания… Я говорю очень серьезно. Это не просто… никчемные пыльные каменюки. — Прости, не понял. — Об этом уже сообщали в новостях. Ты, наверно, пропустил. — Я не читаю археологическую прессу. — Зато я читаю. Это очень модно. — Так что ты хотел сказать? С моря веял теплый ветерок. — То, что сказал. Это место в Турции… которое отыскали немцы… Роб терпеливо ждал, пока Стив подберет нужные слова. Редактор долго молчал. Потом наконец выпалил: — Так вот, Робби, это не просто кости и всякая прочая дрянь. Там есть еще что-то реально странное.
Алан Грининг был пьян. Ночью он кутил в Ковент-Гардене. Началось все в «Панче», где он пропустил три-четыре кружки со старыми друзьями по колледжу. Оттуда они переместились в «Ягненок и флаг», паб, расположенный в мрачном закоулке возле клуба «Гаррик».