— Короче, день выдался ничего, так себе, а мы с Верой тогда только-только поженились, стало быть, дело было году в пятьдесят пятом. В общем, везу это я ее с мамашей на реку, показать мой лесной участок. Ну, доехали мы до моста Кумрегунья. А он, мост этот, однополосный. Так вот, я уж две трети моста проехал, а тут этот гребаный арабишко въезжает на него с другой стороны, представляешь? И мы упираемся бампер в бампер. Лицом к лицу. И с какой, скажи, стати мне сдавать назад: я-то ведь уже две трети моста проехал. Ну, я жму на гудок, а этот арабишко все сидит пень-пнем. Я погудел еще, подольше, и рукой этому арабишке этакий выразительный знак делаю — и представляешь, этот мелкий ублюдок так и сидит себе. А Вера и мамаша ее с заднего сиденья говорят мне: мол, сдай назад, и пусть его едет от греха, нет, представляешь? Ну… от греха… кто ж тогда знал… Короче, выхожу это я из машины, подхожу к его окошку и говорю этому индусишке… — Индусу? Арабу. — Ну ладно, ладно, арабу. Или индусу. Короче, говорю это я ему, чтоб он сдал назад. И что ты думаешь, он сдал? Черта с два, он так и сидел там сложа руки. Субконтинентальный гонор, понимаешь? — Или ближневосточный гонор. — Ну да ладно, короче… О чем бишь я… Ну да, я обозлился к тому моменту, вот и стал вытаскивать его из машины, чтоб с моста спустить. А Вера с мамашей своей на заднем сиденье машины как завизжат, как заревут — сплошная истерика, да и только. И понимаешь… да ты, поди, и не поверишь… в общем, уступил я. Я всего только пихнул этого индусишку обратно в его тачку и дал ему по уху, даже слова не сказал. Ну, разве только вроде: «Чтоб тебя…», — и вернулся в свою машину и сдал задним ходом. В жизни не было дня позорнее. Блин, срам да и только. Самый, блин, позорный день в жизни.
Вот так мой отец и не сбросил своего арабишку, своего индусишку с моста Кумрегунья. И это она, его жена, сидевшая на заднем сиденье стоявшего на мосту «Вулзли» и глядевшая сквозь ветровое стекло, как он держит за шиворот этого арабишку или индусишку… Это она и ее мать, перекрикивавшие друг дружку, как соревнующиеся оперные дивы, заводившие друг дружку все сильнее, визжавшие в боковые окна: «Нет, Чарльз, не надо! Бога ради, Чарльз! Помни о своем положении, Чарльз, обо мне подумай!..» Это она заставила его дрогнуть. Заставила его толкнуть этого индусишку или арабишку обратно на водительское сиденье, с которого его наполовину уже стащили, и двинуть по уху, и сказать: «Чтоб тебя…» — оставив всякую надежду сделать что-либо с ним, с этим арабишкой или индусишкой, вроде бы дело того и не стоит. И это она заставила его вернуться, кипя, в свой «Вулзли», где визг и рев плавно сменились тихими всхлипами, и это она заставила его врубить заднюю передачу и сдать «Вулзли» с моста. Это она и ее мать заставили его пережить этот позор… так он говорит. И он видит в этом некоторую иронию. Потому, говорит он, что, если бы тогда она не помешала ему спустить того арабишку или индусишку с моста, не пришлось два года спустя сбрасывать с моста черномазого, чтобы смыть с себя позор этого дня… и тогда не случилось бы то, что случилось. Но это случилось.
Вот так мои отец и мать встретились на мосту Кумрегунья, где за два года до того отец пережил самый большой позор в своей жизни, не вытащив своего арабишку или индусишку из окна его «Морриса-Минор» и не сбросив его через перила моста в ручей. Мои отец и мать встретились, потому что отец пообещал себе, что в следующий раз, если он встретится бампер к бамперу с машиной, водитель которой откажется сдать назад, когда отец минует две трети моста, он уже не опозорится, не сбросив его с моста. Въехав на мост, мой отец становился мужчиной, отягощенным прошлым. Белым мужчиной, который не сбросил своего арабишку. Не сбросил своего индусишку. Вот такой он, этот мост Кумрегунья: каждый, кто проехал по нему с одной стороны, одолев уже две трети его длины, встречает кого-то, едущего в противоположную сторону. Длина моста Кумрегунья — как и любого другого моста с односторонним движением — четыре трети. И проживающие с той стороны его маленькие как-их-там, едущие на запад, одолевают уже свои две трети моста, когда ты, направляясь на восток, одолел свои две трети. В результате чего ты останавливаешься радиатором к радиатору на ничейной земле, где твои две трети встречаются с их двумя третями. Так вот, мой отец одолел свои две трети моста Кумрегунья, въехав на него с западной стороны, когда моя мать и Лес, ее муж, въехали на мост с восточной стороны в своем раздолбанном рыдване — так он говорит. Моя мать клялась под присягой, что это они, едучи из Кумрегуньи в Джефферсон на своем «Холдене-ЭфДжей», одолели две трети моста, когда отец появился, направляясь из Джефферсона в Кумрегунью на своем армейском «Виллисе». В общем, где-то там, на мосту, округлый нос раздолбанного «ЭфДжея» почти уперся в рубленый, цвета хаки нос «Виллиса», и сначала заглох мотор «Виллиса», потом мотор «ЭфДжея», потом погудел сигнал «Виллиса», а потом погудел сигнал «ЭфДжея», а потом снова слышался один стрекот цикад. Мой отец встал во весь рост в своем открытом армейском джипе, для равновесия опершись пальцами левой руки о ветровое стекло. Мой отец был тогда настоящим великаном. Он как бы невзначай посмотрел вверх по руслу высохшего ручья и как бы невзначай посмотрел вниз по руслу высохшего ручья, прикрыв глаза ладонью от солнца на манер генерала Макартура, каким он порой сам себе казался. Потом оглянулся назад и посмотрел сквозь солнцезащитные очки на свои две трети моста Кумрегунья, и махнул рукой в их сторону, как бы приглашая посмотреть на этот отрезок деревянного настила, посеревшего от времени, покоробившегося и потрескавшегося от бесчисленных весенних паводков. Он повернулся обратно и посмотрел в салон «ЭфДжея», где за V-образным ветровым стеклом черный мужчина сидел, держась за баранку, а черная женщина сидела так далеко от него, как только было возможно. Оба — понурые и совершенно безразличные к тому, что мой отец отвоевал Филиппины и по меньшей мере две трети моста Кумрегунья. Он махнул рукой в сторону их двух третей моста, и растопырил пальцы, и презрительно фыркнул, отметая даже самую возможность подобного абсурда. Никто из сидящих в «Холдене-ЭфДжей» не повернулся, чтобы посмотреть на две трети моста Кумрегунья у себя за спиной и сравнить их с его двумя третями. Черный мужчина смотрел прямо перед собой. Черная женщина смотрела прямо перед собой. — Так ты собираешься сдать назад? — крикнул мой отец этому черному мужчине. Черный мужчина пробормотал своей половине V-образного ветрового стекла что-то, что могло означать «Не могу», а могло и «Иди в манду». Что в последнем случае было бы всего лишь привычным устойчивым словосочетанием, какие мы частенько отпускаем в адрес друг друга, однако в первом становилось серьезной помехой, требовавшей дополнительного изучения. Мой отец соскочил с джипа и положил солнцезащитные очки на капот, на нарисованную на нем белую звезду. Посмотрел на них пару секунд. Вытянул руку и указательным пальцем подвинул их по матовой белой краске так, чтобы они оказались строго в середине этого американского военного солнца. Потом перешел, наступив одной ногой на окрашенный в цвет хаки бампер «Виллиса», а другой — на хромированный бампер «ЭфДжея», на ту, другую сторону моста и посмотрел по дороге вниз, за перила, вроде хотел убедиться, что в русле пересохшего ручья достаточно воды, дабы принять этого черного мужчину. Потом на полусогнутых ногах, неандертальской походкой, чуть разведя руки и вывернув ладони назад, подошел к водительскому окну «Холдена», которое — вот уж совсем глупо — было опущено. — Так ты собираешься сдать назад, — спросил он у Леса Барфуса, — или будешь сидеть как пень? — И получил в ответ: «Не могу». И тогда в голове моего отца взметнулась, как он говорил, целая буря гнева на то, что этот черномазый мог просто так сидеть на обтянутом коричневым винилом сиденье, глядя на мир перед собой сквозь свою створку V-образного ветрового стекла, напрочь отрицая даже возможность, что гордость позволит ему сдать назад. Убив эту возможность своим спокойным «Не могу». И так же спокойно продолжая сидеть, ожидая, что мой отец, забыв о собственном достоинстве, одолеет задним ходом две трети моста Кумрегунья в направлении Джефферсона, поскольку его, черномазого, гордость не позволила ему ехать в Кумрегунью. Тот просто сидел не двигаясь. Мой отец говорил, что Лес, возможно, полетел бы через перила и без этого спокойного «Не могу», но уж с этим спокойным «Не могу» вероятность совершить незадачливое, не совсем обычное путешествие вниз с моста Кумрегунья сделалась абсолютно стопроцентной. Поэтому мой отец сунул руки в окно «ЭфДжея» и ухватил Леса Барфуса за ворот рубахи, которая превратилась в драную тряпку еще до того, как задница Леса оторвалась от обтянутого коричневым винилом сиденья, и Лес Барфус издал «Не могу», уже заметно менее спокойно, чем первые два раза. Мой отец сунул руки дальше и ухватил Леса Барфуса за горло, которое показалось ему достаточно крепким, чтобы выдержать вес Леса Барфуса, пока его будут вытаскивать из машины, и встряхивать пару раз, и перекидывать через перила, откуда тот, перевернувшись пару раз в воздухе, полетел с высоты сорок футов в оставшуюся от ручья лужу тухлой черной воды. Мой отец перегнулся через перила убедиться, что он сбросил Леса Барфуса в черную воду, а не в серую грязь, и наполовину с облегчением, как он говорил, а наполовину с ужасом увидел, что Лес Барфус наполовину погрузился в черную воду, а наполовину распластался в серой грязи у ее кромки. И — странное дело, говорил он — этот маленький искалеченный черномазый там, внизу, не был ни его арабишкой, и ни его индусишкой. Он не годился ни в качестве подмены, ни в качестве расплаты. Он был просто маленьким человечком без рубахи, чьи мозги, и сердце, и легкие, и почки, и печень пытались продолжить путешествие к центру земли, тогда как остальная часть задержалась на дне высохшего ручья. И мой отец в жизни не испытывал такого облегчения, как тогда, услышав со дна ручья «Хер белый!», каковые слова были произнесены от души и с чувством. Тогда мой отец повернулся, и сунул голову в водительское окно «ЭфДжея», и обратился к черной женщине, сидевшей в дальнем углу обтянутого коричневым винилом сиденья, так и продолжая глядеть прямо перед собой сквозь ветровое стекло, словно ее мужа только что не сбросили с моста. — Простите, — сказал он ей. — Не у меня просите, — услышал он в ответ. — Просите у других женщин. Если хотите просить прощения. -----------------------------------------------------------
"Скачайте
всю книгу в
нужном формате и читайте дальше"
Мост Кумрегунья 
