Иногда я замечала, как она переползает открытое пространство – быстро, словно тень от облаков при сильном ветре. Шарлотта Перкинс Гилман. Желтые обои
Денвер. 3 марта 2011 года
Женщина слышала, как старые друзья ходят в дальних и не очень дальних комнатах ее дома. Старые друзья, которых она пыталась забыть дольше, чем помнила себя. Пока однажды не поняла: она всю жизнь потратила на ожидание того, что они появятся, что начнут дело, которое им так хочется закончить. Потому что старые друзья ничего не забывают. Они прибыли без приглашения и явились без предупреждения. Они приходят после заката и никогда ее не отпустят. За последнее время старые друзья стали сильнее и храбрее. Наловчились проникать внутрь. И уходить. Судя по их движениям, сегодняшний визит был последним. Воссоединение завершится. Закрыв глаза, женщина вздохнула и рукой оперлась о дверь. Посмотрела вверх, почувствовала, как напряглось все тело, готовясь сделать шаг внутрь. И еще один. И еще. Стоя на лестнице неосвещенного дома, все еще в пальто и туфлях, она смотрела вверх, в темноту, скрывающую верхнюю площадку. Прислушивалась – с сосредоточенностью, на которую способен лишь очень испуганный человек. А еще с решимостью того, кто уже слишком устал. Единственным светом был слабенький отблеск ближайшего фонаря, а он никогда не проникал дальше открытой входной двери. Где-то проехала машина, и женщине очень захотелось оказаться в ней. Она повернула голову и посмотрела на пустынную улицу. Ее вдруг охватило неудержимое желание ринуться туда, где светло, где люди разговаривают и улыбаются или хотя бы молчат. Ей так захотелось быть с людьми, жить обычной жизнью, что стало больно. Она вся сжалась, только бы снова не сбежать. Сделала шаг к открытой двери. Но не другой. Замерла. Не дрогнула. Потому что она была проклята, как призрак в доме перед сносом. Призрак, которому больше негде скитаться, ему осталось лишь пустое пространство, лишенное людей. Тень, наблюдающая за всем откуда-то из иного места, наполовину в этом мире, наполовину в другом, прислушивающаяся к ясным чистым голосам, но никогда не подающая своего. Она боролась упорнее остальных. Она осталась, когда другие ушли. Внезапно нахлынуло сожаление – и вместе с ним его верный спутник, безнадежность. Она достаточно долго жила с последствиями того, что натворила до того, как у нее появились мозги и опыт. Ей уже стало скучно. Неважно, сколько раз она возвращалась в прошлое, вспоминала детали и строила предположения, – все оставалось неизменным, и она оказывалась в той же точке, где стояла сейчас в одиночестве. Она прикинула, что почти готова на этот раз . Сглотнула, вытащила из сумочки холодный, тяжелый револьвер тридцать восьмого калибра. Подумать только, когда-то она считала, что ей повезло. За последние пять месяцев это был уже третий дом. Каждый она снимала под чужим именем, и каждый раз теряла залог из-за тех знаков, которые старые друзья оставляли на стенах. Три дня назад она спустилась из спальни в холодный коридор, когда в доме вдруг отключился свет. Из подвала в холл просочились запахи тухлой воды и пепла, залитого шедшим всю ночь дождем. Провода в блоке предохранителей были будто обкусаны, а стена за ними заляпана непонятным подсохшим веществом. Она закрасила пятна черной краской – закрыв глаза и рыдая, била кистью по стене. Они начали слишком часто оставлять что-то за собой. Показывали, что возобновление знакомства неминуемо. Вчера, не успев написать длинное письмо сыну в Торонто – она писала так, как будто это было последнее послание в ее жизни, – она обнаружила на кухонном полу маленький почерневший башмачок. Совсем крохотный, как будто детский. Твердый, как дерево, сшитый, как мокасины, из оленьей кожи, и старый. Такой старый. Упавший с ноги, о которой она надеялась больше никогда не думать. Когда женщина прихватила башмачок листовкой пиццерии, чтобы выбросить, с него сорвался ком сажи. А вот и мы, девочка. Бум-бум-бум-бум . Прямо сейчас, минимум в одной из комнат наверху. Может быть, в ее спальне. Женщина вспомнила вечеринку над номером в мотеле, который она однажды сняла в Лос-Анджелесе, очень давно, когда только начала свое бегство. Тяжелый топот за тонким потолком, внезапные крики и взрывы смеха, которые напоминали, как она далека от жизни, одновременно не давая заснуть. Но здесь, в этом доме, ее последнем пристанище, не проходило вечеринок, на которые ей хотелось бы сходить. Они точно были в ее комнате. Шаги, приглушенные постельным бельем, перешли в треск, как будто кто-то тряс кровать. Из тумбочки выкинули все содержимое. Женщина отлепила пересохший язык от нёба, сглотнула. Ударила кулаком по стене, чтобы голова перестала кружиться. А потом повернулась и закрыла входную дверь. Заперлась внутри. С ними. Еще один незваный гость пытался подняться с кухонного пола. Она слышала его за закрытой дверью в конце коридора. Тот же звук мучил ее в последних двух съемных квартирах, из-за него она сбежала оттуда прямо посреди ночи. От этого шума она всегда вспоминала детеныша антилопы, виденного один раз по телевизору, – искусанный крокодилом, тот все еще пытался вырваться из воды. Думая, придут ли за ней на четырех ногах или на двух, она подняла пистолет и подошла к лестнице. Правую руку поддерживала левой, как учили на стрелковом полигоне, – только дуло было направлено вверх. Готова. Женщина попыталась успокоиться. Позволила себе вспомнить сына – в ту ночь, когда несла его через холодную пустыню, прижав к груди. Это было очень давно, но она помнила его сопение, его тепло, маленькую ручку, вцепившуюся в ее черные волосы, как будто это было вчера. Тогда они спадали до пояса и покрывали ребенка, как водопад. Мальчик всегда знал, кто его мать. Они делали все, чтобы он забыл, но сын знал. И она его вытащила. Она улыбнулась сквозь слезы. Вдохнула. – Выходи, сволочь, – заорала она на то, что медленно, подергиваясь, выползало на верхнюю площадку. Мрак окутывал ступени; старые друзья принесли его с собой из темного места, где-то между «здесь» и «не здесь». И под защитным пологом тьмы существо послушалось ее призыва и пошло к ней на четырех ногах, задрав лицо вверх. Не успело оно преодолеть короткую дистанцию между ними, как женщина сунула холодное дуло пистолета себе в рот. Когда ей показалось, что то уперлось в заднюю стенку черепа, она спустила курок.
Процесс
Блумсбери, Лондон. 30 мая 2011 года
– Вы когда-нибудь слышали о сестре Катерине и Храме Судных дней? Когда Максимилиан Соломон задал этот вопрос, улыбка ушла из его глаз: то ли он слишком серьезно относился к теме разговора, то ли решил проверить, можно ли поделиться с Кайлом секретной информацией. Так обычно смотрят любители спиритизма и духовных практик, когда решают поговорить о сокровенном с незнакомцами. А еще уфологи и медиумы. Но, хотя глаза Соломона стали жесткими, еле заметная усмешка так и не исчезла с маленького загорелого лица директора «Ревелэйшн Продакшнз». Кажется, Кайл его забавлял. А может, и вообще все в мире, кроме него самого. Постоянная полуулыбка, то ли радостная, то ли насмешливая. Трудно сказать наверняка, когда имеешь дело с этими : успешными хозяевами жизни, руководителями и контролерами, с которыми Кайлу как режиссеру приходилось постоянно общаться. – Да, – ответил Кайл и стал копаться в памяти в поисках информации о сестре Катерине и Храме Судных дней. Всплывали какие-то фрагменты, напоминающие поляроидные фотографии: выцветшее изображение оборванного бородатого человека в наручниках, идущего от полицейской машины в казенное здание; воздушная съемка какого-то ранчо или фермы… в Калифорнии? Обрывки информации о секте, которые он когда-то слышал по телику. В документальном фильме или новостях? Он не помнил, откуда это знает, но, раз знает, значит, дело было громкое. Сейчас эти люди казались по-настоящему мрачными и культовыми персонажами. Американская инди-группа «Сестра Катерина» в восьмидесятых, индастриал-группа «Храм Судных дней» десятилетием позже. Ну и конечно же, Кайл знал сестру Катерину по знаменитому портрету, хотя понятия не имел о ее жизни. Она красовалась на футболках на Камден-Маркете вместе с Джимом Джонсом, Чарльзом Мэнсоном, Майклом Майерсом и Джейсоном Вурхизом. Пухлое, густо накрашенное лицо с блаженным выражением, окруженное фиолетовым капюшоном монашеского одеяния. Ее глаза как будто смотрели в рай. Богородица и «Ревлон». От лидера злобной секты остались лишь черные шутки, мрачная ностальгия и шмотки для бунтующей молодежи. Женщина, которую убили… или она совершила самоубийство вместе со своими последователями в Америке? Он не помнил, но точно знал, что Храм убивал людей. Или фанатики мочили друг друга? Кинозвезд? Нет, это «Семья» Мэнсона. То же время. Храм – это хипповская секта шестидесятых. Или семидесятых? – Секта, – сказал он, пытаясь выглядеть безмятежным. Но поздно – успел нахмуриться, пока думал. Макса, казалось, порадовало его невежество. Оно позволило ему пуститься в объяснения: – Организация, которая начала действовать здесь, в Лондоне, в 1967 году. – В Лондоне? – Да. Здесь. Об этом немногие знают. Но сестра Катерина – англичанка. Ее настоящее имя – Гермиона Тиррилл. Она родилась в Кенте. Выросла в богатой семье. У ее матери даже был титул. Она была баронессой и убедила маленькую Катерину, что та лучше других. В этом же ее убеждали в пансионах, где она училась до четырнадцати лет, пока отец не обанкротился и не сбежал из семьи. Маленькая Кэти и ее мать были ввергнуты в пучину бедности. Из загородного особняка пришлось переехать в муниципальную квартиру в Маргите. Носить подержанную школьную форму. Общаться с людьми. Тяжело было маленькой толстой отличнице смотреть, как бывших подружек представляют ко двору. Кайл пожал плечами: – Не знаю… – Она убежала из дома в пятнадцать и больше никогда не разговаривала с матерью. Какое-то время провела в борстальской колонии для малолетних преступников – за кражи и грабеж, а в двадцать лет оказалась в тюрьме. Она была арестована за проституцию, а потом за содержание борделя. Растрата, подлог. Мелкие преступления. Мы можем думать об этом что угодно. Но что мы точно знаем из немногих сохранившихся записей о ее детстве и юности – она никогда не любила играть на равных. Ей хотелось власти и статуса. Того, что у нее забрали. Кайл почувствовал в голосе Макса тень горечи… и завистливое уважение. – Происхождение Храма… завораживает. Он вырос из коктейля сайентологии, апокалиптических идей, связанных с наступлением нового тысячелетия, подражания христианским святым, оккультизма, буддизма, веры в реинкарнацию… и кучи других вещей. – Казалось, Макс не видит Кайла, забыл об их разговоре и вообще о том, что происходит вокруг, так иногда ведут себя старики, вспоминающие прошлое. – Идея была хороша. Простые психотерапевтические техники, перемешанные со средневековыми идеями аскезы и набожности. Жизнь, свободная от эго. Изначальные ценности, закутанные в красивый покров мистицизма. Тут Соломон спохватился, поняв, как выглядит со стороны, и, наконец, прекратил улыбаться: – Но прекрасную задумку узурпировали социопатка и преступники. В Лондоне их называли «Последним собором». Они стали Храмом Судных дней во Франции, во время раскола шестьдесят девятого года. На ферме в Нормандии, где чуть не умерли от голода. Оставшиеся уехали в Америку, под тем же руководством. Где и покончили с собой в семьдесят пятом, в Аризоне. Об этом вы, наверное, знаете? Кайл сглотнул. – Этого я не знаю, – тон у него был агресивный, – их не знаю. – Безусловно, – сказал Макс снисходительно. Кайла вдруг охватило ощущение беспомощности, как в школе, когда ему задавали вопрос, ответа на который он не знал. Нелогично – с чего бы ему вообще что-то знать о секте? Он разве говорил, что знает? Вряд ли это важно. А Макс Соломон прислал ему мейл с предложением о встрече в его офисе в Блумсбери для «обсуждения перспективного сотрудничества» без всяких уточнений. Он почувствовал, что у него горит лицо. – Не хотелось бы показаться неуважительным, но почему я должен их знать? – Судя по тому, что мне нравится в вашей работе, Кайл, я бы предположил, что вам это может быть интересно, – Макс улыбнулся. Он излучал уверенность, спокойствие и вальяжность, как будто его успех был неизбежен, как будто он родился для богатства и процветания, и все должны это знать. Эти знаки Кайл знал слишком хорошо. И инстинктивно не любил таких людей. Денежный мешок, важная шишка в киноиндустрии, напыщенный продюсер. Такие любят общаться с творцами и подчеркивать собственную «креативность» при любом удобном случае – этим они унижают само понятие «творчества». Но их стремление присвоить себе чужую работу – он понял это на собственном горьком опыте – всегда подкреплялось хитростью и умом, которые не стоило недооценивать. Именно из-за них Кайл стал самофинансируемым режиссером с долгами такого размера, что от одной мысли о них перехватывало дыхание. Чуть раньше его забрали из роскошного холла, настолько ярко освещенного, что он все время ожидания провел с полузакрытыми глазами. Когда он оказался в офисе директора и Макс встал поприветствовать его – крошечный, легкий и грациозный, – он неприятно напомнил Кайлу маленькую умную мартышку с бегающими глазками. Обезьяну, вставшую на задние лапы и одетую в костюм от Пола Смита. К тому же кожа у него была загорелая до цвета батата, а на голове колыхались полупрозрачные пересаженные пряди. Кайл никогда не понимал, почему лысеющие мужчины платят такие деньги за операцию, из-за которой волосы только редеют. Он один раз ездил в Канны и дважды – в Лос-Анджелес, разговаривал с агентами и постоянно попадал в совершенно чужой мир, где было полно людей, похожих на Макса Соломона. Вчера вечером, когда пришло письмо с приглашением, Кайл бросил читать объявления о вакансиях и немедленно нашел сайт «Ревелейшн Продакшнз». Тщеславная надежда, что он снова сможет работать и заработает достаточно, чтобы отмахнуться от перспективы банкротства, тут же угасла. Изучая сайт, с каждой строчкой Кайл разочаровывался все сильнее. Фирма опубликовала книгу «Послание» и продала «пятьдесят миллионов экземпляров!». Эта информация занимала большую часть страницы. Этот томик частенько попадался Кайлу на глаза. «Послание» изменило жизнь многих звезд шоу-бизнеса, и в одно лето его читала каждая вторая девушка в лондонском метро. Правда, то лето давно прошло, и с тех пор Кайл не видел, чтобы кто-то прилюдно листал эту книгу. Кроме «Послания», у компании был обширный послужной список из книг, DVD, CD и сопутствующих товаров, которые подавались как уникальные, современные, жизнеутверждающие пособия для саморазвития. Компания характеризовала свою деятельность как «новаторскую», «эпохальную» и «ставшую откровением». Бренд показался Кайлу ужасно калифорнийским, вульгарным и немного устаревшим – очередной «волшебной таблеткой», которая еще больше усилила его отвращение к наукообразию, перемешанному со спиритической чепухой. Но к этому все и шло: он скатился на самое дно киноиндустрии, если не считать порнографии. Его документальный фильм об американском металкоре, «Шреддеры», сотню раз показывали по кабельному, он стал хитом фестивалей в две тысячи шестом и до сих пор считался культовой классикой в музыкальной среде. «Шабаш» о ведьмах в шотландском университете принес ему обвинение в клевете, но все же был показан на BBC2 и неплохо принят. Документальный фильм о европейском блэк-металле «Царящие в аду» купили на DVD тридцать тысяч человек. Двести тысяч скачали документалку «Кровавое безумие» о трех британских туристах, которые пропали за Полярным кругом. Это был настоящий успех. Не какая-нибудь фигня. Он знал то, о чем говорил. У него была стоящая фильмография. Но распространители первых трех фильмов заявили, что он должен им денег: пятнадцать штук. А еще на нем до сих пор висел десятитысячный долг за производство «Шабаша», тяжелый, как наковальня. В результате после последнего фильма и невыплаченной аренды он был должен тридцать тысяч фунтов по разным кредитам и займам. День финансовой расплаты приближался. Ожидание не давало веселиться даже по мелочам. Он уже физически не мог расслабиться, а это оказалось еще хуже, чем потеря пусть призрачной, но радости. Кайл заметил, что кое-какие гарантии «Ревелейшн Продакшнз» все же давала. Счастье: они обещали его прямо. Так что, может, и стоит сделать им фильм о тантрическом сексе. – Почему вы думаете, что меня должны интересовать секты? – Я видел ваши работы. В них чувствуется свежесть и незашоренность. Когда речь идет о чем-то узкоспециальном, осмеиваемом, забытом. О необъяснимом. Вы не эксплуатируете идеи, Кайл, и мне это нравится. Не гонитесь за сенсациями. Вы непредвзяты, друг мой. Поэтому мне интересно, сможем ли мы работать вместе. Меня интересует ваш подход. Ваше видение. Кайл постарался ничем не выдать, что польщен. – Я снимаю фильмы по одному принципу. Я хочу показать субкультуру и понять ее. Или честно рассказать историю. Отразить именно то, что мои герои испытали на себе. Я снимаю только то, что мне интересно. Истории, которые меня завораживают, которые никто еще не рассказывал – или рассказывал плохо. То, чего избегают или по крайней мере не понимают в обычном кино. Мне кажется, что я знаю способ этого достичь, и не буду от него отказываться. Если по ходу дела я смогу обойти Голливуд и существующую бизнес-модель – отлично. Художественный компромисс, кража идей, «белые воротнички»… Хватит. С меня хватит. – В его голосе было едва скрытое предупреждение. Ему говорили, что не слишком умно и даже непрофессионально демонстрировать свою озлобленность в разговорах с продюсерами, но сегодня он предпочел проигнорировать эти советы. Макс высоко поднял выщипанные брови, но вот нижняя часть лица не шевельнулась. Значит, он еще и подтяжку делал. Полуулыбка, в которую Кайл уже почти поверил, была, оказывается, издевательством. Кайл постарался подавить растущее раздражение. Получалось плохо: все равно что закрывать банку красной краски слишком маленькой крышкой.
Иногда я замечала, как она переползает открытое пространство – быстро, словно тень от облаков при сильном ветре.