Мотоцикл с ревом вырвался за пределы Окраины, унося светловолосого паренька и темноволосую девушку прочь от оставшегося позади ужаса. В лицо пареньку, крутясь, летели дым и пыль; он чувствовал запах крови и собственного взмокшего от страха тела. Девушка, дрожа, прижималась к нему. Они мчались к мосту, но фара мотоцикла была разбита, и парнишка правил, ориентируясь в сочившемся сквозь облака дыма тусклом фиолетовом сиянии. В горячем тяжелом воздухе пахло гарью: запах поля боя. Колеса подпрыгнули. Мальчик понял: они въехали на мост. Бетонные обочины моста сузились, он сбавил скорость и вильнул, чтобы разминуться с колпаком, потерянным, должно быть, одной из тех машин, что недавно промчались на другой берег, в Инферно. То, чему ребята стали свидетелями несколько минут назад, не шло из головы, и девочка со слезами на глазах то и дело оглядывалась, повторяя имя брата. «Почти проскочили, — подумал парнишка. — Прорвемся! Про…» Прямо перед ними в дыму что-то выросло. Парнишка тормознул и начал выруливать вбок, но понял: времени слишком мало. Мотоцикл столкнулся с возникшей на дороге фигурой, и мальчик потерял управление. Он выпустил руль, почувствовал, что девушка тоже слетела с мотоцикла, а потом перекувырнулся в воздухе и заскользил, немилосердно обжигаемый трением. Он лежал, свернувшись клубком, хватая ртом воздух, и, с трудом удерживаясь в сознании, думал: «Точно, Бормотун. Бормотун… заполз на мост… и устроил нам бенц». Мальчик попытался сесть, однако он был еще слишком слаб. Левая рука болела, но пальцы двигались — хороший признак. Ребра казались осколками бритвы, а еще ему хотелось спать, закрыть глаза и будь что будет… но мальчик не сомневался: тогда он больше уже не проснется. Пахло бензином. Мальчик сообразил, что у мотоцикла пробит бак. Через пару секунд раздалось БА-БАХ! замерцало оранжевое пламя. На землю с грохотом посыпались куски металла. Задыхаясь, парнишка встал на колени и в отсветах огня увидел, что девушка лежит на спине примерно в шести футах от него, разбросав руки и ноги, как сломанная кукла. Рот был в крови, натекшей из нижней разбитой губы, на щеке — багровый синяк. Но она дышала, и когда он окликнул ее по имени, ее веки затрепетали. Мальчик попытался приподнять ей голову, но нащупал какой-то желвак и решил, что лучше ее не трогать. А потом услышал шаги, два башмака: один цокал, второй шаркал. С бешено колотящимся сердцем мальчик поднял голову. Со стороны Окраины к ним кто-то ковылял. На мосту горели ручейки бензина, но это существо шагало сквозь огненные потоки, не останавливаясь, поджигая отвороты джинсов. Оно было горбатое — нелепая, злая пародия на человека, а когда подошло поближе, мальчик увидел, что полный зубов-иголок рот кривит ухмылка. Он загородил девушку своим телом. Шаги приблизились: цок-шарк, цок-шарк. Мальчик привстал, чтобы дать отпор, но боль прострелила ребра, не давая вздохнуть, стреножила его, и он опять повалился на бок, сипло дыша. Добравшись до них, горбатое ухмыляющееся существо остановилось и уставилось себе под ноги. Потом оно пригнулось, и над лицом девушки скользнула рука с металлическими, зазубренными по краям ногтями. Силы оставили мальчика. Металлические когти вот-вот должны были размозжить девушке голову, содрать мясо с костей — он и глазом не успел бы моргнуть — и мальчик понял, что в этой долгой страшной ночи спасти ей жизнь можно только одним способом…
РАССВЕТ
Вставало солнце. В призрачных дрожащих волнах жаркого марева ночные твари расползались по норам. Пурпурный свет приобрел оранжевый отлив. Тускло-серый и уныло-коричневый отступили под натиском густо-малинового и жженого янтаря. От печных труб кактусов и высокой, до колен, полыни протянулись лиловые тени, а грубо обтесанные глыбы валунов засветились алой боевой раскраской апачей. Краски утра смешались и растеклись по канавам и трещинам в неровной шероховатой земле, заискрились румяной бронзой в узкой извилистой ленте Змеиной реки. Когда свет начал набирать силу и от песков пустыни вверх поплыл едкий запах зноя, мальчик, спавший под открытым небом, открыл глаза. Тело одеревенело, и пару минут паренек лежал, глядя, как безоблачное небо затопляет золотом и вспоминая свой сон — что-то про отца, который пьяным голосом безостановочно выкрикивал его имя, с каждым разом коверкая его все сильнее, пока оно по звучанию не начало походить на ругательство, — но, может быть, ему это только казалось. Как правило, сны мальчика нельзя было назвать хорошими или добрыми, а уж те, в которых куражился его отец, и подавно. Мальчик сел, подтянул колени к груди, опустил на них острый подбородок и стал смотреть, как над цепями зазубренных кряжей, далеко на востоке, за Инферно и Окраиной, взрывается солнце. Восход всегда ассоциировался у него с музыкой, и сегодня парнишка услышал неистовый грохот воющей на полную катушку гитары-соло из «Айрон мэйден». Ему нравилось здесь спать, пусть даже затекали мышцы, ведь он любил одиночество, а еще — краски пустыни ранним утром. Через пару часов, когда солнце действительно начнет припекать, пустыня станет пепельной и, ей-ей, можно будет услышать, как шипит воздух. Если в середине дня не найти тени, Великая Жареная Пустота испечет твои мозги, превратив их во вздрагивающую золу. Но пока было хорошо: воздух оставался мягким, и все (пусть ненадолго) сохраняло иллюзорную красоту. В такие моменты мальчику удавалось представить себе, будто он проснулся за тридевять земель от Инферно. Он сидел среди тесно нагроможденных камней, на плоской верхушке большого, как грузовик, валуна, за округлую форму прозванного в здешних местах Качалкой. Качалку густо покрывала нанесенная краской из распылителя граффити: непристойности, рисунки и лозунги вроде «ХРЕН В ЗУБЫ ГРЕМУЧКАМ». Все это скрывало от глаз остатки индейских пиктограмм трехсотлетней давности. Валун стоял на вершине бугра, заросшего жесткой щетиной кактусов, мескито и полыни, примерно в сотне футов над землей. Обычно мальчик спал именно здесь — с этой выгодной позиции были видны границы его мира. На севере чернела резкая прямая полоска: это шоссе № 67, появившись из техасских равнин, подрезало бок Инферно, на две мили становилось Республиканской дорогой, пересекало мост через Змеиную реку и, миновав убогую Окраину, снова превращалось в шоссе № 67 и исчезало на юге, где среди раскаленной пустыни высились горы Чинати. Насколько хватал глаз мальчика, дорога была пустынной, только над валявшейся у обочины какой-то падалью — броненосцем, песчаным зайцем или змеей — кружили стервятники. Птицы устремились вниз попировать, и паренек пожелал им приятного аппетита. К востоку от Качалки лежали плоские, перекрещивающиеся улочки Инферно. Среди приземистых кирпичных зданий центрального, «делового», района лежал маленький прямоугольник Престон-парка с маленькой белой эстрадой, коллекцией кактусов, высаженной городским советом по благоустройству, и белым мраморным ишаком в натуральную величину. Парнишка тряхнул головой, вытащил из внутреннего кармана выгоревшей джинсовой куртки пачку «Уинстона» и прикурил от зажигалки «Зиппо» первую за день сигарету. «Мое вечное идиотское везение, — подумал он. — Прожить жизнь в городе, названном в честь осла». Опять-таки, скульптура обнаруживала изрядное сходство с мамашей шерифа Вэнса. Выстроившиеся вдоль улиц Инферно деревянные и каменные дома отбросили на песчаные дворы и растрескавшийся от жары бетон лиловые тени. На Селеста-стрит, над стоянкой подержанных автомашин Мэка Кейда, обвисли многоцветные пластиковые флажки. Стоянка была обнесена восьмифутовой изгородью из проволочной сетки, поверх которой шла колючая проволока. Большой красный плакат призывал: «ВЕДИТЕ ДЕЛА С КЕЙДОМ, ДРУГОМ РАБОЧЕГО ЛЮДА!» Парнишка догадывался, что все эти машины до единой собраны из частей краденых автомобилей; самая приличная колымага на стоянке не могла проехать и пятисот миль. Еще Кейд активно снабжал мексиканцев наркотиками. Впрочем, продажа подержанных машин давала Кейду деньги лишь на карманные расходы — свой настоящий бизнес Мэк делал в иной области. Еще восточнее, там, где Селеста-стрит пересекалась с Брасос, на краю парка, отражая огненный шар солнца, оранжево сияли окна Первого техасского банка Инферно. Три этажа делали его самой высокой постройкой в Инферно, если не считать видневшегося на северо-востоке серого экрана «Старлайта» кинотеатра под открытым небом. Бывало, усевшись здесь, на Качалке, Коди бесплатно смотрел фильм, выдумывая свои диалоги, ерничал, валял дурака словом, проводил время в свое полное удовольствие. «Да, времена и впрямь меняются», — подумал мальчик. Он затянулся и выпустил пару колечек дыма. Прошлым летом кинотеатр закрылся, обеспечив пристанищем змей и скорпионов. Примерно милей севернее «Старлайта» стояло небольшое блочное здание с крышей, похожей на коричневый струп. Парнишка видел, что засыпанная гравием стоянка пуста, но около полудня она должна была начать заполняться. Клуб «Колючая проволока» был единственным заведением в городе, какое еще получало доход. Пиво и виски мощно утоляли боль и обиды. Световое табло на фасаде банка написало электрическими лампочками: 5:57. В следующий миг надпись изменилась и сообщила температуру воздуха 78 градусов по Фаренгейту. На четырех светофорах Инферно замигал желтый предупредительный огонь, но все они моргали вразнобой. Мальчик не знал, пойдет сегодня в школу или нет. Возможно, он просто прокатится по пустыне туда, где дорога сходит на нет, или, может быть, наведается в зал игровых автоматов и попытается побить собственные рекорды на «Метком стрелке» и «Пришельцах из галактики». Он посмотрел туда, где за Республиканской дорогой виднелись Средняя школа имени У.Т.Престона и Инфернская бесплатная начальная школа — два низких, длинных кирпичных здания, напоминавших парнишке тюрьму, какой ее изображают в кино. Школы, обращенные фасадами друг к другу, выходили на общую стоянку. За средней школой было футбольное поле, на котором давным-давно выгорела скудная осенняя трава. Ни новой травы, ни новых матчей этому полю было не видать. «Все равно, — подумал мальчик, — престонские «Истинные патриоты» выиграли только два матча за сезон и заняли в округе Презайдио самое последнее место. Так кого это колышет?» Вчера он прогулял, а завтра, в пятницу 25 мая, старшеклассники учились последний день. Пытка выпускными экзаменами была позади, и мальчика вместе со всем классом ожидало прощание со школой… если он сдаст задание по труду. Значит, на сегодня, пожалуй, стоило сделаться паинькой и отсидеть последние уроки, или хотя бы заглянуть в школу, узнать, что делается. Может, Танку, Бобби Клэю Клеммонсу или еще кому захочется свалить куда-нибудь порычать моторами, а может, требуется вложить ума кому-нибудь из сволочных мексикашек. Если так, он будет счастлив пойти поганцам навстречу, честное слово. Светло-серые глаза мальчика за завесой дыма сузились. Когда он смотрел на Инферно вот так, сверху вниз, ему становилось тревожно, его охватывали злость и раздражение, словно зудела болячка, которую невозможно почесать. Он решил, что причина в том, как много в Инферно тупиков. В Кобре-роуд, пересекавшейся с Республиканской дорогой и убегавшей на запад мимо оврага, по дну которого текла Змеиная река, было почти восемь миль, но и за городской чертой улица шла мимо все новых и новых свидетельств провалов и неудач: медного рудника, ранчо Престона, немногочисленных старых, доживающих свои последние дни ферм. Набирающий силу солнечный свет не делал Инферно симпатичнее, лишь выявлял рубцы и шрамы. Выжженный пыльный город умирал, и Коди Локетт понимал, что на будущий год к этому времени здесь не останется ни души. Инферно ожидали запустение и забвение — многие дома уже опустели. Их обитатели собрали вещички и отправились на поиски лучшей доли. С севера на юг, деля Инферно на восточную и западную части, шла Трэвис-стрит. Восточная часть города почти сплошь состояла из деревянных обшарпанных, сколько ни крась, домиков, которые в середине лета превращались в пыточные печи. В западной, где жили владельцы лавчонок и «сливки общества», преобладали дома из белого камня и кирпича-сырца, а кое-где во дворах пускали ростки дикие цветы. Но и этот район быстро пустел: каждую неделю еще кто-нибудь сворачивал дела, а среди чахлых бутонов расцветали объявления «ПРОДАЕТСЯ». В северном конце Трэвис-стрит, на другой стороне заросшей повиликой стоянки, стояло двухэтажное общежитие из красного кирпича. Окна первого этажа были закрыты металлическими листами. Дом этот построили в конце пятидесятых, в годы городского расцвета, но теперь он превратился в лабиринт пустых комнат и коридоров, которые заняли и превратили в свою крепость «Отщепенцы» — компания, где верховодил Коди Локетт. Если после захода солнца на территории «Отщепенцев» ловили кого-нибудь из «Эль куэбра де каскабель» — «Гремучих змей», шайки подростков-мексиканцев — ему или ей можно было только посочувствовать. А территорией «Отщепенцев» считалось все к северу от моста через Змеиную реку. Так и должно было быть. Коди знал, что мексиканцы затопчут кого угодно, дай только волю. Они перехватят твою работу и деньги, да при этом еще и наплюют тебе же в рожу. А значит, они должны знать свое место и получать по рогам, если переступят границы. Вот что день за днем, год за годом вбивал Коди в голову его папаша. «Эти моченые, — говорил отец Коди, — все равно что псы, которым надо то и дело давать пинка, — пусть знают, кто хозяин». Но иногда Коди задумывался — и тогда не понимал, какой от мексиканцев вред. Они сидели без работы так же, как все остальные. Однако отец Коди говорил, что именно мексиканцы доконали медный рудник. Что они портят все, к чему прикоснутся. Что они погубили Техас и не успокоятся, пока не погубят всю страну. «Еще немного, и они начнут трахать белых женщин прямо на улицах, — предостерегал Локетт-старший. — Напинать им по первое число, пусть попробуют на вкус пылищу!» Иногда Коди верил отцу, иногда — нет. Это зависело от его настроения. Дела в Инферно обстояли плохо, и парнишка понимал: у него в душе тоже неладно. «Может, легче дать под зад коленом мексиканцу, чем позволить себе слишком много думать», — рассуждал он. Так или иначе, все это свелось к задаче не пускать «Гремучек» в Инферно после захода солнца — эта обязанность перешла к Коди от шести предыдущих президентов «Отщепенцев». Коди встал и расправил плечи. Солнце освещало его кудрявые русые волосы, коротко подстриженные на висках и лохматые на макушке. В левом ухе блестела сережка — маленький серебряный череп. Юноша отбрасывал длинную косую тень. В нем было шесть футов роста. Долговязый и крепкий, он казался недружелюбным, как ржавая колючая проволока. Лицо парнишки складывалось из жестких углов и рубцов, мягкость отсутствовала полностью — острый нос, острый подбородок. Даже густые светлые брови сердито щетинились. Он мог переиграть в гляделки гремучую змею и поспорить в беге с зайцем, а ходил таким широким шагом, словно хотел перемахнуть границы Инферно. Пятого марта ему исполнилось восемнадцать, и он понятия не имел, что делать с остатком своей жизни. Думать о будущем мальчик избегал. Мир за пределами ближайшей недели (считая с воскресенья, когда он закончит школу вместе с еще шестьюдесятью тремя старшеклассниками) представлялся нагромождением теней. Поступить в колледж не позволяли отметки, а на техническую школу не хватало денег. Старик пропивал все, что зарабатывал в пекарне, и большую часть того, что Коди приносил домой со станции «Тексако». Но Коди знал, что заливка бензина и возня с машинами от него никуда не уйдут, если ему самому не надоест. Мистер Мендоса, хозяин заправочной станции, был единственным хорошим мексиканцем, какого он знал — или дал себе труд узнать. Взгляд Коди скользнул к югу, за реку, к маленьким домишкам Окраины, мексиканского района. У четырех ее узких пыльных улочек не было названий, только номера, и все они, за исключением Четвертой, заканчивались тупиками. Самой высокой точкой Окраины был шпиль католической церкви Жертвы Христовой, увенчанный крестом, блестевшим в оранжевом солнечном свете. Четвертая улица вела на запад, к автомобильной свалке Мэка Кейда двухакровому лабиринту автомобильных корпусов, сваленных грудами отдельных частей машин, выброшенных покрышек, обнесенных оградой мастерских и бетонных ремонтных ям. Все это окружал девятифутовый глухой забор из листового железа, а поверху тянулся еще фут страшной гармошки колючей проволоки. Коди видно было, как за окнами мастерских вспыхивают факелы электросварки; визжал пневматический гаечный ключ. На территории автодвора в ожидании погрузки стояли три гусеничных трейлера. У Кейда работали круглосуточно, в несколько смен, и благодаря своему предприятию он уже обзавелся громадными кирпичными хоромами в стиле «модерн» с бассейном и теннисным кортом. Резиденция Мэка находилась примерно двумя милями южнее Окраины, то есть значительно ближе к мексиканской границе, чем к городку. Кейд предлагал Коди поработать на автодворе, но Коди кое-что знал о Мэковых делишках, а к такому тупику мальчик еще не был готов. Коди повернулся спиной к солнцу (тень легла ему под ноги) и скользнул взглядом вдоль темной полоски Кобре-роуд. В трех милях от Качалки рыжел огромный, похожий на рану с омертвевшими, изъязвленными краями кратер медного рудника «Горнодобывающей компании Престона». Кратер окружали пустые конторские здания, очистной корпус с алюминиевой крышей, заброшенное оборудование. Коди пришло в голову, что оно напоминает останки динозавров с сожженной солнцем пустыни шкурой. Минуя кратер, Кобре-роуд уходила в сторону ранчо Престона, следуя за вышками высоковольтной линии на запад. Мальчик опять посмотрел вниз на тихий город (население около тысячи девятисот человек, быстро сокращается), и ему почудилось, будто он слышит, как в домах тикают часы. Солнце заползало за ставни и занавески, чтобы огнем располосовать стены. Скоро зазвонят будильники, вытряхивая спящих в новый день. Те, у кого есть работа, оденутся и, спасаясь от подталкивающего в спину времени, отправятся к трудам праведным либо в последние магазины Инферно, либо на север, в Форт-Стоктон и Пекос. А в конце дня, подумал Коди, все они вернутся в свои домишки, вопьются глазами в моргающие экраны и станут, как умеют, заполнять пустоту, пока часы, будь они неладны, не шепнут: пора на боковую. И так — день за днем, ныне, и присно, и до той минуты, когда закроется последняя дверь и уедет последняя машина… а потом здесь некому будет жить кроме пустыни, которая, разрастаясь, двинется по улицам. — Ну, а мне-то что? — Коди выпустил из ноздрей сигаретный дым. Он знал: тут для него ничего нет и никогда не было. Если бы не телефонные столбы, кретинские американские и еще более кретинские мексиканские телепередачи да наплывающая из приемников двуязычная болтовня, можно было бы подумать, что от этого проклятого города до цивилизации тысячи миль, сказал он себе и окинул взглядом Брасос с ее домами и белой баптистской молельней. Узорчатые кованые ворота в самом конце Брасос вели на местное кладбище, Юкковый Холм. Его действительно затеняли чахлые юкки, над которыми поработал скульптор-ветер, но это скорее был бугор, чем холм. Мальчик ненадолго задержал взгляд на надгробиях и старых памятниках, потом вновь внимательно присмотрелся к домам. Большой разницы он не заметил. — Эй, чертовы зомби! — крикнул он, повинуясь внезапному порыву. ПОДЪЕМ! — Голос Коди раскатился над Инферно. Ему вторило эхо собачьего лая. — Таким, как ты, я не буду, — твердо сказал мальчик, зажав сигарету в углу рта. — Клянусь Богом, нет. Он знал, к кому обращается, поскольку, произнося эти слова, не сводил глаз с серого деревянного дома у пересечения Брасос с улицей, называвшейся Сомбра. Коди догадывался: старик знать не знает, что он вчера не пришел домой ночевать — впрочем, папаше все равно было наплевать на это. Отцу Коди требовалась только бутылка и место для спанья. Коди взглянул на школу имени Престона. Если задание не будет сегодня сдано, Одил может устроить ему веселую жизнь, даже сорвать к чертям выпуск. Коди терпеть не мог, когда какой-нибудь сукин сын в галстуке-бабочке заглядывал ему через плечо и распоряжался, что делать, поэтому нарочно работал с проворством улитки. Однако сегодня работу нужно было закончить. Коди понимал: за те шесть недель, что ушли у него на паршивую вешалку для галстуков, можно было намастерить полную комнату мебели. Солнце сверкало ослепительно и немилосердно. Яркие краски пустыни начинали блекнуть. По шоссе № 67 в сторону города ехал грузовик с непогашенными фарами. Он вез утренние газеты из Одессы. На Боуден-стрит с подъездной аллеи задним ходом выбрался темно-синий «шевроле», и какая-то женщина в халате помахала мужу с парадного крыльца. Кто-то открыл дверь черного хода и выпустил бледно-рыжего кота, который немедленно погнал кролика в заросли кактусов. На обочине Республиканской дороги ныряли за своим завтраком канюки, а другие хищные птицы неспешно кружили над ними в медленно струящемся воздухе. Затянувшись в последний раз, Коди выбросил сигарету. Он решил перед школой перекусить. В доме обычно водились черствые пончики; это его устраивало. Повернувшись к Инферно спиной, парнишка стал осторожно спускаться по камням к красной «Хонде-250». Ее он два года назад своими руками собрал из утильсырья, купленного на свалке Кейда. Кейд много чего продал тогда Коди, а у того хватило ума не задавать вопросов. Регистрационные номера с мотора «хонды» оказались стерты, как исчезали почти со всех моторов и частей корпусов, какими торговал Мэк Кейд. Внимание мальчика привлекло еле уловимое движение у его обутой в ковбойский сапог правой ноги. Коди остановился. Тень паренька упала на небольшого коричневого скорпиона, припавшего к плоскому камню. На глазах у Коди членистый хвост изогнулся кверху, и жало пронзило воздух — скорпион защищал свою территорию. Коди занес ногу, чтобы отправить гаденыша в вечность. И на миг замер, не опуская ноги. От усиков до хвоста в скорпионе было всего около трех дюймов, и Коди понимал, что раздавит его в два счета, но храбрость этого создания восхитила его. Оно сражалось с великанской тенью за кусок камня в выжженной пустыне. «Глупо, — размышлял Коди, — но смело». Сегодня в воздухе слишком сильно пахло смертью, и Коди решил не добавлять. «Все твое, a м и г o», — сказал он и прошел мимо. Скорпион вонзил жало в его удаляющуюся тень. Коди устроился в заплатанном кожаном седле. Хромированные выхлопные трубки «Хонды» пестрели тусклыми пятнами, красная краска облетела и полиняла, мотор порой пережигал масло и капризничал, но мотоцикл уносил Коди, куда тому было угодно. Далеко за пределами Инферно, на шоссе № 67, мальчик выжимал из «Хонды» семьдесят миль в час, и мало что доставляло ему большее наслаждение, чем хриплое урчание мотора и свист ветра в ушах. Именно в такие минуты, в минуты полной независимости и одиночества, Коди чувствовал себя свободнее всего. Потому что знал: зависеть от людей губить собственные мозги. В этой жизни ты одинок, так лучше научиться находить в этом удовольствие. Он снял с руля и натянул защитные очки-«консервы», сунул ключ в зажигание и с силой нажал на стартер. Мотор выстрелил сгустком жирного дыма. Мотоцикл задрожал, словно не желая пробуждаться. Потом машина под Коди ожила, точно верный, хоть подчас и упрямый конь, и Коди покатил вниз по крутому склону в сторону Аврора-стрит; за ним тянулся шлейф поднятой колесами желтой пыли. Не зная, в каком состоянии найдет сегодня отца, Коди начал ожесточаться. Может быть, удастся прийти и уйти так, что старик и не узнает. Коди взглянул на прямое как стрела шоссе № 67 и поклялся, что очень скоро, может быть, сразу после выпускного вечера, выведет «Хонду» на эту проклятую дорогу, помчится на север, куда уходят телефонные столбы, и ни разу не оглянется на то, что покидает. «Я не буду таким, как ты», — присягнул мальчик. Но в глубине души он боялся, что видит в зеркале лицо, с каждым днем чуть больше похожее на отцовское. Он прибавил газ и так рванул по Аврора-стрит, что заднее колесо оставило на мостовой черный след. На востоке висело жаркое красное солнце. В Инферно начинался новый день.
Мотоцикл с ревом вырвался за пределы Окраины, унося светловолосого паренька и темноволосую девушку прочь от оставшегося позади ужаса.