Уходящая осень со всей силой обнаружила свой неистовый нрав. На Пустоши от Кенвуда до Парламент Хилл шторм за несколько часов расправился с буйством осенних красок, оставив после себя мертвые стволы немногочисленных старых дубов и берез. Мгла и тишина воцарились над местностью, и несколько дней спустя там не осталось ничего, кроме запаха гниющих листьев и кострищ. Я просидел целый день за компьютером, занося в него все, что произошло тогда, и в результате пропустил визит к доктору Бакстеру. Он посоветовал мне не волноваться. Ни по поводу консультации, ни по поводу деревьев. И он, и природа переживут. Обстоятельства никогда не бывают так плохи, как кажутся. Наверно, он по-своему прав. Мы легко отделались. На севере были затоплены железнодорожные пути, бурая речная вода залила целые деревни. Показывали людей, вычерпывающих воду из гостиных своих домов, вдоль шоссе проплывали мертвые туши домашних животных. А под конец пришла новость о внезапном оползне в Стылом Кургане и обнаруженном трупике младенца, выпавшем из старого дома у подножия скал. Стылый Курган… Давненько я не слышал о нем. Тридцать лет прошло. Никто из тех людей, которых я знал, с тех пор не упоминал о Стылом Кургане, да и сам я приложил немало усилий, чтобы забыть о нем. Но, думаю, я всегда знал, что рано или поздно то, что там произошло, выплывет наружу, как бы мне ни хотелось сохранить те события в тайне. Я лежал на кровати и размышлял, не позвонить ли Хэнни. Если он уже слышал новость, то как он ее воспринял? Я в общем-то никогда не спрашивал о его воспоминаниях, если они у него были. Но что сказать, да и с чего начать, я не знал. И в любом случае, Хэнни непросто было застать. Он был занят своими церковными делами, его всегда вызывали куда-нибудь помочь старикам и больным, он постоянно заседал в каких-то комитетах, выполняя свои многочисленные обязанности. Едва ли имело смысл оставлять ему сообщение, и уж точно не об этом. Его книжка стояла на полке вместе с другими, старыми, в мягких обложках, которые я годами все никак не соберусь отдать на нужды благотворительности. Я взял ее, провел пальцем по выпуклым буквам названия, потом заглянул на четвертую страницу. Хэнни и Кэролайн в одинаковых белых рубашках и два мальчугана, Майкл и Питер, веснушчатые, с широкими улыбками. Родители обнимают их — счастливая семья пастора Эндрю Смита. Книжка вышла почти десять лет назад, и мальчики уже выросли. Майкл учился в выпускном классе колледжа «Кардинал Хьюм», а Питер проходил последний год обучения в «Корпус Кристи». Но Хэнни и Кэролайн совсем не изменились с тех пор — молодые, уравновешенные, все так же любят друг друга. Я направился к полке, чтобы поставить книгу на место, и тут заметил, что за суперобложку засунуты несколько газетных вырезок. Хэнни посещает хоспис в Гилдфорде. Рецензия на его книгу в «Ивнинг Стандарт». Интервью «Гардиан», тогда сделавшее его по-настоящему известным. И заметка, вырезанная из Американского евангелического журнала, о поездке по университетам Юга. Успех книги «Моя вторая жизнь с Господом» оказался неожиданным для всех, и прежде всего для самого Хэнни. Она стала одной из тех книг, что — как там они выразились в газете? — захватывают воображение и отражают дух времени. Наверно, было в ней что-то такое, что людям нравилось, как-то так… Она обреталась в первой двадцатке бестселлеров много месяцев и принесла издательству приличный доход. Все слышали о пасторе Смите, даже если не читали его книги. Теперь же благодаря новостям из Стылого Кургана о нем, похоже, снова услышат, если только я сам не возьмусь за это дело и не ударю, так сказать, первый.
Возможно, это странное пустое место между Вайр и Лун и называлось как-то по-другому, но я никогда об этом не слышал Местные называли его Лоуни — Глушь. Хэнни и я ездили туда каждый год на Пасху с Матерью, Родителем, мистером и миссис Белдербосс и отцом Уилфридом, приходским священником. Мы проводили там неделю покаяния и молитвы — исповедовались и посещали обитель Святой Анны в чаяниях обрести Господа в эту пору начала весны, хотя вряд ли можно было назвать весной с ее бурлящей безудержностью то промозглое состояние природы, порожденное уходящей зимой. Плоская, лишенная выразительности местность Лоуни, эта безлюдная полоска английского побережья, таила в себе опасность. Приливы и отливы, чередующиеся с завидной периодичностью, превращали Стылый Курган — пустынный мыс, выдающийся на милю в море, — в остров. Прилив нарастал с невероятной скоростью, и каждый год там тонуло немало людей. Злополучные рыбацкие лодки сбивало с курса и выбрасывало на мель. Падкие до легкой наживы собиратели ракушек, не понимая, с чем имеют дело, в отлив загоняли свои грузовички на песок, а недели спустя их трупы с позеленевшими лицами и лопнувшей кожей выбрасывало волной на берег. Трагические случаи иногда становились темой новостей, но ненасытность Лоуни была настолько очевидной и неизбежной, что чаще эти преданные забвению души так и уходили, чтобы соединиться с бесчисленным множеством других, что веками гибли здесь в попытках покорить это место. Тут и там можно было отыскать свидетельства старых промыслов: разрушенные штормами камни волнорезов, заброшенные причалы, покрытые водорослями и песком, целый ряд черных полусгнивших опор, постепенно исчезающих в тине, — когда-то здесь был переход к Стылому Кургану. Были здесь и другие, более загадочные сооружения — обломки построенных на скорую руку сараев, где потрошили макрель для продажи на далеких от моря рынках, сигнальные башни на ржавеющих растяжках, остов деревянного маяка на самом краю мыса, что когда-то указывал путь морякам. Постичь Лоуни до конца было невозможно. Местность менялась всякий раз, когда волна набегала и отступала, и низкая вода обнаруживала скелеты тех, кто считал, что знает это место достаточно хорошо, чтобы спастись от коварных течений. Это были животные, иногда люди. Однажды на старом переезде был отрезан водой и утонул погонщик со своими овцами, и после их гибели Лоуни больше ста лет продолжал выбрасывать на берег их кости, все доказывая и доказывая свою силу людям. Те, кто имел хоть какое-то представление о Лоуни, и близко не подходили к воде. Точнее говоря, никто, кроме нас и Билли Тэппера.
Билли был местный пьяница. Все его знали. Его нравственное падение было, наряду с погодой, встроено в местную мифологию, и для таких людей, как Мать и отец Уилфрид, он стал попросту своего рода подарком: яркий пример того, что может сделать с человеком пьянство. Билли был не человек, а наказание. Легенда гласила, что раньше он был учителем музыки в средней школе для мальчиков, а может быть, директором школы для девочек в Шотландии, или где-то южнее, или в Халле, да Бог знает где. Каждый рассказывал историю этого бедолаги по-своему, но все сходились в одном: пьянство довело его до сумасшествия, а про его чудачества ходило бессчетное число баек. Он жил в пещере. Он кого-то убил молотком в Уайтхейвене. У него где-то есть дочь. Он верил, что если составит определенную комбинацию из камешков и ракушек, то станет невидимкой. Он нередко вваливался в «Колокол и якорь» в Литл-Хэгби, бренча собранной в карманы галькой, и пытался отпить из чужих стаканов, думая, что его никто не видит. Отсюда и помятый нос. Не знаю, что из этого было правдой, да это и не важно. Стоило вам увидеть Билли Таппера, и вы готовы были поверить во что угодно. Впервые мы встретились с ним на мощенной булыжником бетонной автобусной остановке на дороге, что вилась вдоль побережья от Моркама к Нот-Энд. Должно быть, году в 1973-м, когда мне было двенадцать, а Хэнни — шестнадцать. Родитель не сопровождал нас. Он уехал рано утром вместе с отцом Уилфридом и мистером и миссис Белдербосс за двадцать миль взглянуть на витраж в одной деревенской церкви, где, судя по всему, сохранилось великолепное окно в неоготическом стиле на сюжет «Иисус, усмиряющий воды». Так что Мать решила взять нас с Хэнни в Ланкастер, чтобы купить еды и сходить на выставку старинных Псалтырей, проходившую в библиотеке. Мать никогда не упускала возможности лишний раз вразумить нас по поводу истории нашей веры. Билли ехал туда же, что и мы, если судить по картонной табличке, висевшей у него на шее, одной из нескольких десятков, призванных информировать водителей автобусов о том, куда ему надо было попасть. Билли ворочался во сне, и тогда нам открывались другие места, где он побывал или куда ему, возможно, предстояло отправиться: Кендал, Престон, Манчестер, Халл. В этом последнем проживала его сестра, согласно записи на квадратике ярко-красного картона, нанизанном на отдельный шнурок от ботинка, болтавшийся у него на шее. Запись содержала ценную информацию на случай чрезвычайной ситуации: его имя, телефон сестры и предупреждение крупными буквами об аллергии на пенициллин. Этот факт необыкновенно заинтересовал мое детское воображение. А что будет, если Билли все-таки введут пенициллин? Неужели можно навредить ему больше, чем он уже навредил сам себе? Никогда мне не приходилось видеть человека, так плохо относившегося к собственному телу. Пальцы и ладони Билли были изъедены грязью, в морщинах, сплошь покрывавших лицо, скопилась чернота. Нос сломан, глаза вдавлены глубоко внутрь черепа. Волосы наползали на уши и спускались на шею цвета синей морской воды, сплошь покрытую татуировками. Было что-то героическое в отказе Билли от мыла, думал я, если вспомнить, как регулярно Мать скребла и терла нас с Хэнни. Он завалился на сиденье, рядом на полу валялась пустая бутылка из-под чего-то явно пагубного, на коленях его лежала маленькая заплесневевшая картофелина, которая странным образом успокаивала меня. Казалось правильным, что у него должна быть только сырая картофелина. Именно так, по моим представлениям, должны были питаться бродяги, шатавшиеся по городам и весям в поисках очередного куска. Эти люди ловили попутки. Крали, когда была возможность. Пробирались «зайцами» в поезда. Говорю, бродяжничество для меня в то время не было лишено своего рода романтики. Во сне Билли разговаривал сам с собой, и в карманах его что-то перекатывалось, как будто и вправду, как все утверждали, они были набиты камешками. Он сетовал на кого-то по имени О’Лири, который задолжал ему и так и не вернул долг, хотя у него была лошадь. Когда Билли проснулся и увидел нас, он постарался принять трезвый вид, осклабился немногими оставшимися черными зубами и приподнял берет, приветствуя Мать, которая мельком улыбнулась, но, мгновенно оценив его, как привыкла это делать с чужими, уселась, храня наполовину оскорбленное, наполовину опасливое молчание, не сводя глаз с пустынной дороги, будто это могло помочь автобусу быстрее доехать до места. Подобно большинству пьяниц, Билли обошелся без бесед о погоде и сразу же вывалил свое кровоточащее разбитое сердце, как кусок сырого мяса, прямиком мне в ладони. — Не принимайтесь за это дьявольское питье, парни. Я все потерял из-за этой дряни, — заговорил он, подняв бутылку и с жадностью допивая остатки. — Видите шрам? Он поднял руку. Рукав задрался и обнажил красный рубец длиной от кисти до локтя. Рубец проходил через вытатуированные кинжалы и грудастых девиц. — Знаете, как это случилось? Я покачал головой. Хэнни не сводил с Билли глаз. — Упал с крыши. Кость пропорола руку, — вздохнув, сказал он и с помощью пальца показал, под каким углом локтевая кость вышла наружу. — Курева не будет? Я снова покачал головой, и Билли вздохнул: — Хрень собачья. — И без всякой связи с предыдущим добавил: — Так и знал, лучше мне было остаться в Кэттерике. По Билли не скажешь, но, по-моему, по возрасту он должен был успеть повоевать, хотя этот бродяга даже отдаленно не напоминал тех суровых красивых ветеранов, что периодически появлялись у меня в комиксах «Коммандо». И действительно, когда Билли заходился в приступе кашля и, чтобы вытереть рот, стаскивал берет, спереди мелькал скособоченный кусок металла — это была кокарда. Может быть, именно война и толкнула беднягу на путь пьянства, подумалось мне. С людьми происходят странные вещи, говорил Родитель, как будто война сбивает им все ориентиры. Как бы там ни было, мы с Хэнни пожирали Билли глазами. Мы упивались его неопрятностью, исходившим от него непривычным, мерзким зловонием. Такое же пугающее возбуждение мы испытывали, когда нам приходилось проезжать через «плохой», по мнению Матери, район Лондона. Оказавшись в лабиринте домов, прилепленных к фабрикам и свалкам, мы вертелись на сиденьях, впиваясь глазами в лохматых, с вылупленными глазами детей, у которых вместо игрушек были деревяшки и металлические обломки, отодранные от валявшейся тут же, во дворе, старой мебели. Рядом женщины в фартуках выкрикивали непристойности в адрес мужчин, вываливающихся из соседних пабов. Это был обезьянник, где царило вырождение. Безблагодатный мир! Билли бросил взгляд на Мать и, не сводя с нее глаз, потянулся к пристроенному между ступней пластиковому пакету. Оттуда он вытащил горсть обрывков бумаги и сунул их мне в руку. Они были вырваны из так называемого грязного журнала. Билли подмигнул мне и снова прислонился к стенке остановки. При появлении автобуса Мать встала и подала водителю знак рукой, чтобы он остановился. Я быстро спрятал картинки поглубже. — Что ты делаешь? — спросила Мать. — Ничего, — буркнул я. — Вот и брось паясничать и помоги Хэнни. Я принялся уговаривать Хэнни встать на ноги, поскольку надо же было сесть в автобус, но он не шевелился. Он улыбался и смотрел мимо меня на Билли, который к этому моменту уже снова заснул. — Что там такое, Хэнни? — спросил я. Он взглянул на меня, потом снова на Билли. И тут я понял, на что он смотрел: на коленях Билли лежала не картофелина, а его собственный пенис. Автобус остановился, и мы вошли. Водитель, не глядя на нас, свистнул Билли, но тот не просыпался. После еще одной попытки разбудить его водитель покачал головой и нажал на кнопку. Двери закрылись. Мы уселись. Было видно, что штаны Билли потемнели спереди. Мать с досадой отвернула наши физиономии от окна, так чтобы мы смотрели на нее. — Имейте в виду, — заявила она, когда автобус тронулся, — этот человек уже сидит внутри вас. Всего несколько неверных шагов, и он вырвется наружу, можете мне поверить. Мать держала сумочку на коленях и смотрела вперед. Непристойные картинки я крепко зажал в кулаке, другую руку сунул под пальто и стал нажимать пальцами на живот, пытаясь нащупать зерно испорченности, которому достаточно подходящей греховной среды, чтобы прорасти и распространиться, подобно сорным травам. Это же так легко. Пьянство быстро завладевает человеком и превращает его в своего раба. Отец Уилфрид всегда так говорил. Когда Мать рассказала ему в тот вечер о Билли, он только покачал головой и вздохнул: — Чего можно ожидать от такого человека, миссис Смит? От того, кто отвращен от Господа? — Я сказала мальчикам, что им следует помнить об этом, — заявила Мать. — И совершенно справедливо, — отозвался священник, сняв очки. Протирая их рукавом, он поглядывал на нас с Хэнни. — Узнавать обо всех мерзостях Сатаны должно стать их делом. — А мне, пожалуй, жаль его, — сказала миссис Белдербосс. — Мне тоже, — отозвался Родитель. Отец Уилфрид снова надел очки. На его лице мелькнула снисходительная улыбка. — Что ж, добавите свою жалость к уже полной чаше. Жалость — единственное, в чем у пьяниц нет недостатка. — Все-таки он, должно быть, хватил лишений в жизни, раз оказался в таком положении, — заметила миссис Белдербосс. Отец Уилфрид презрительно усмехнулся: — Думаю, вряд ли он знает, что такое лишения в жизни. Уверен, мой брат мог бы рассказать столько же, сколько и я, о настоящей бедности, о настоящей борьбе. Правда, Реджинальд? Мистер Белдербосс кивнул: — В Уайтчепел всем пришлось несладко. Работы не было. Детишки голодали. Миссис Белдербосс сочувственно тронула мужа за плечо. Отец Уилфрид откинулся назад и вытер рот салфеткой. — Худший тип дурака этот человек, — сказал он. — Выбросил на ветер все, что имел… Растерял возможности. У него же, как я понимаю, была профессия. Учитель. И так бездарно собой распорядился. Странная вещь, в детстве некоторые события были настолько очевидны для меня, а их последствия настолько неизбежны, что мне казалось, будто я обладаю неким шестым чувством, даром предвидения, как Илия или Иезекииль, которые предсказывали засуху и всеобщую погибель со столь обескураживающей точностью. Я помню, как однажды в Пустоши, когда Хэнни качался над прудом, я знал, именно знал, что веревка порвется, и это произошло; точно так же я знал, что бездомную кошку, которую он принес из парка, переедет поезд метро и что Хэнни уронит выигранную на ярмарке банку с золотыми рыбками на пол в кухне, как только мы придем домой. И точно так же я знал после того разговора за обедом, что Билли скоро умрет. Эта мысль явилась мне как непреложный факт, как что-то, что уже начало происходить. Никто не может так жить долгое время. Чтобы достичь столь прискорбного состояния, нужно приложить так много усилий, что я не сомневался: милосердный Бог, тот, кто отправил Иону во чрево кита, чтобы спасти его, и подсказал Ною насчет погоды, безусловно, должен вытащить Билли из бед.
Уходящая осень со всей силой обнаружила свой неистовый нрав. На Пустоши от Кенвуда до Парламент Хилл шторм за несколько часов расправился с буйством осенних красок, оставив после себя мертвые стволы немногочисленных старых дубов и берез. Мгла и тишина воцарились над местностью, и несколько дней спустя там не осталось ничего, кроме запаха гниющих листьев и кострищ.