Незадолго до кончины Деррин иногда будила меня, подергивая за воротничок рубашки, глаза ее бегали, как стеклянные шарики в банке, голос молил о помощи. Страдания были ужасны, но ведь она прожила еще один день. В те последние месяцы кожа ее напоминала пергамент, туго обтягивающий кости. Она потеряла все волосы, осталась только щетинка над ушами. Но меня это нисколько не беспокоило. Будь у меня выбор прожить сутки с Деррин времен нашего знакомства или всю жизнь с такой, как в конце, я, ни секунды не раздумывая, выбрал бы второе. При мысли о существовании без нее у меня останавливалось дыхание. Деррин была на семь лет моложе, в тридцать два года у нее обнаружили опухоль. Четыре месяца спустя она упала в супермаркете. Я был журналистом, проработал в газете восемнадцать лет, но, когда это опять случилось в метро, уволился, стал внештатником и отказался от командировок. Решение это далось легко. Я не хотел находиться в другом конце мира, когда мне позвонят в третий раз и скажут, что она умерла. В день, когда я ушел из газеты, Деррин показала мне место, которое выбрала для себя на кладбище в северной части Лондона. Посмотрела на могилу, на меня и улыбнулась. Я это ясно помню. В мимолетной улыбке было столько боли и страха, что мне захотелось что-нибудь разнести. Колотить и колотить, пока не притупятся ощущения. Вместо этого я взял ее за руку и привлек к себе, дорожа каждой оставшейся нам секундой. Когда стало ясно, что химиотерапия не помогает, Деррин решила прекратить лечение. В тот день я плакал, горько плакал, пожалуй, впервые с раннего детства. Но — оглядываясь назад — это решение было правильным. Она не потеряла достоинства. Без посещений больницы и последующей реабилитации наша жизнь стала привольнее, и провести так какое-то время было замечательно. Деррин много читала, шила, а я работал по дому, красил стены, приводил в порядок комнаты. А через месяц после ее отказа от химиотерапии решил заработать на оборудование кабинета. Деррин считала, что мне необходимо место для работы. Только работы не было. Задания давали — главным образом из сочувствия, — но из-за отказа ездить в командировки ко мне обращались лишь в крайнем случае. Я превращался во внештатника отвратительного мне типа. Становиться таким не хотелось. Но день ото дня Деррин значила для меня все больше, и приходилось считаться с обстоятельствами. Однажды я вернулся домой и на столе в гостиной обнаружил письмо от подруги Деррин. Она была в отчаянии. Исчезла ее дочь, а полиция якобы не занималась поисками. По ее мнению, я единственный мог помочь. Вознаграждение она предложила очень большое — больше, чем стоили несколько телефонных звонков, — но сама по себе идея вызвала у меня странные чувства. Деньги мне были нужны, в лондонской полиции имелись знакомые, способные найти пропавшую дочь за несколько дней. Только я не хотел связывать прежнюю жизнь с новой. Не хотел возврата к прошлому. Поэтому решил отказаться. Но когда вышел с этим письмом в сад, Деррин покачивалась в кресле-качалке и улыбалась. — Что тебя веселит? — Ты не знаешь, стоит ли браться за это дело. — Знаю, — сказал я. — Не стоит. Деррин кивнула. — Думаешь, мне следует за него взяться? — Для тебя это в самый раз. — Гоняться за сбежавшими детьми? — Для тебя это в самый раз, — повторила она. — Воспользуйся, Дэвид, этой возможностью. Вот так все и началось. Я подавил сомнение и через три дня нашел девушку в Уолтемстоу. Затем последовал розыск других пропавших детей, и я вернулся к своей прежней работе. Задавал вопросы, звонил по телефону, шел по следу. Детективная сторона журналистики всегда нравилась мне больше, чем литературная. И, разыскивая беглецов, я чувствовал себя на своем месте, ведь процесс был тем же самым. В большинстве случаев главное в поиске пропавших без вести — желание их найти. У полицейских нет времени отыскивать каждого ушедшего из дома подростка — и, думаю, иногда они не понимают главной причины, по которой дети исчезают. Как правило, не с целью доказать что-то, просто в их жизни случается непоправимое, и единственное спасение — это бегство. А потом дети попадают в западню и не могут вернуться. Впрочем, несмотря на то что ежедневно исчезают сотни детей, зарабатывать на жизнь их розыском я не собирался. Мне это никогда не казалось работой в отличие от журналистики. Однако вскоре я стал получать хорошие деньги. Деррин убедила меня снять офис неподалеку от нашего дома, чтобы я не торчал подле нее, а самое главное — убедился, что могу сделать свое занятие профессией. Она называла это долгосрочным планом. Через два месяца Деррин умерла.
Когда я открыл дверь кабинета, на меня повеяло холодом, на полу лежали четыре конверта. Я бросил почту на письменный стол и раздвинул шторы. Ворвался утренний свет, и стали видны фотографии Деррин. На одной, моей любимой, мы были в пустынном прибрежном городке во Флориде, песчаный пляж полого спускался к морю, повсюду валялись словно бы целлофановые медузы. В закатных лучах Деррин выглядела потрясающе. Глаза светились голубым и зеленым. На носу и скулах виднелись веснушки. Светлые волосы побелели от солнца, контрастируя с загорелой кожей. Я сел за стол и придвинул фотографию. На снимке мои глаза были темными, волосы черными, на подбородке и на щеках пробивалась щетина. При росте шесть футов два дюйма я высился над Деррин, прижимая ее к себе, и голова ее покоилась на моей груди. Физически я все тот же. Когда есть возможность, тренируюсь. Внешностью своей горжусь. Все еще хочу выглядеть привлекательно. Но — может быть, на время — какой-то блеск исчез. И, как у родителей пропавших детей, искорка в глазах потухла. Я повернулся на стуле и взглянул на них. На тех, кого разыскивал. Их лица заполняли пробковую доску на стене за моей спиной. Целиком и полностью. Фотографий Деррин здесь не было. Только снимки без вести пропавших. После того как я нашел первую девушку, ее мать разместила сообщения об этом; сперва на доске объявлений в отделении больницы, где работала вместе с Деррин, потом в витринах нескольких магазинов, указав мое имя и телефон. Думаю, она пожалела меня, зная, что я нигде не работаю. Люди до сих пор звонят мне и просят помощи, говоря, что видели объявление в больнице. И пожалуй, мне нравится, что оно все еще висит. Где-то в лабиринте коридоров. Или, выгорев на солнце до желтизны, в витрине магазина. В этом есть какое-то утешение. Деррин словно бы живет в том, что я сделал.
Почти весь день я просидел за столом при выключенном свете. Несколько раз звонил телефон, но я не брал трубку, слушая, как звонки оглашают кабинет. Ровно год назад Деррин вынесли из нашего дома на носилках. Через семь часов она умерла. И я понимал, что в таком состоянии духа не могу думать о работе, поэтому, когда часы пробили четыре, стал собираться. И тут приехала Мэри Таун. Я услышал, что кто-то поднимается по лестнице, медленно одолевая ступеньку за ступенькой. Наконец наружная дверь щелкнула и со скрипом открылась. Когда я выглянул, в приемной сидела Мэри. Мы были знакомы несколько лет. Она работала с Деррин в больнице. Ее жизнь тоже была трагичной: муж страдал болезнью Альцгеймера, а сын шесть лет назад ушел из дома, никому ничего не сказав. В конце концов его нашли мертвым. — Привет, Мэри. Я испугал ее. Она вскинула глаза. Лицо избороздили морщины, обозначив каждый год из пятидесяти. Должно быть, некогда она была красивой, но жизнь обошлась с ней жестоко, и душевные страдания отразились на ее внешности. При низком росте она еще и сутулилась. Щеки и губы поблекли. В волосах серебрилась седина. — Привет, Дэвид, — негромко сказала она. — Как поживаешь? — Хорошо. — Я пожал ее руку. — Давно не виделись. — Да. — Она потупилась. — Год. Мэри имела в виду похороны Деррин. — Как Малькольм? Так звали ее мужа. Она взглянула на меня и пожала плечами. — Ты далеко от дома, — заметил я. — Да. Мне нужно было повидать тебя. — Зачем? — Хотела с тобой кое-что обсудить. Интересно, что именно. — Я не могла до тебя дозвониться. — Да. — Звонила несколько раз. — Видишь ли… — Я оглянулся на фотографии Деррин. — Сейчас у меня довольно трудное время. Особенно сегодня. Мэри кивнула: — Я знаю. Извини, Дэвид. Но ведь ты неравнодушен к тому, что делаешь. К своей работе. Мне нужен такой человек. Неравнодушный. — Она снова взглянула на меня. — Вот почему ты нравишься людям. Ты сознаешь утрату. — Не уверен, что утрату можно осознать. — Я увидел печаль на ее лице и понял, зачем она пришла. — Послушай, Мэри, сейчас я не берусь ни за какие дела. Она вновь кивнула. — Помнишь, что произошло с Алексом? Так звали ее сына. — Конечно. — Все подробности? — Большую часть. — Не возражаешь, если я их перечислю? — спросила она. Я молча смотрел на нее. — Пожалуйста. Я вздохнул. — Давай пройдем в кабинет. И повел ее из приемной к письменному столу. Она оглядела фотографии на стенах. — Садись, — пригласил я, придвинув ей стул. Она благодарно кивнула. — Ну, рассказывай об Алексе. — Ты помнишь, что он погиб в автокатастрофе чуть больше года назад, — негромко заговорила Мэри, когда я сел напротив нее. — И… что он был пьян. Он врезался на «тойоте», такой же, как была у отца, в грузовик. Машина маленькая. Она оказалась в пятидесяти футах от шоссе, посреди поля; сгорела до остова, как и он. Его пришлось опознавать по стоматологической карте. О стоматологической карте я не знал. Мэри собралась с силами. — Но знаешь, что самое ужасное? До того как погибнуть, Алекс пропал. Мы пять лет его не видели. У нас была хорошая семья, и вдруг он просто… исчез. — Мне очень жаль, — сказал я. — Я до сих пор помню его тело на столе в морге. Так и не выбросила это видение из головы. Открываю глаза среди ночи и вижу его у моей кровати. В глазах у нее блеснули слезы. — Мэри, мне очень жаль, — повторил я. — Ты ведь встречался с Алексом? Она достала фотографию. Мы не были знакомы, я только слышал о нем от Деррин. Мэри протянула мне снимок, на котором обнимала молодого человека лет двадцати. Красивого. С черными волосами. Зелеными глазами. Ростом примерно пять футов одиннадцать дюймов, с фигурой пловца. Он широко улыбался. — Это последний снимок Алекса, сделанный в Брайтоне. — Она печально улыбнулась. — За несколько дней до исчезновения. — Хорошая фотография. — Он пропадал пять лет до своей гибели. — Да, ты говорила. — И все это время мы ни разу не получали от него вестей. — Право, Мэри, мне очень жаль, — вновь произнес я, понимая, что нужно сказать что-то еще. — Я знаю, — негромко проговорила она. — Вот почему ты моя единственная надежда. Я озадаченно посмотрел на нее. — Не хочу казаться матерью, не способной примириться с мыслью о гибели сына. Поверь, я знаю, что он мертв. Видела его в морге собственными глазами. — Мэри замолчала, готовая, как мне показалось, заплакать. Но она откинула назад волосы и пристально вгляделась в мое лицо. — Три месяца назад я задержалась на работе и опоздала на поезд. Он тронулся, едва я вышла на платформу. Следующего пришлось ждать пятьдесят минут. Я опаздывала и раньше. В таких случаях я обычно иду в кофейню рядом со станцией, сижу за столиком, смотрю в окно. — Она сощурилась. — В тот раз я думала о работе, и тут… — Несколько секунд она вглядывалась в меня, словно решала, можно ли мне довериться. — Я увидела Алекса. До меня не сразу дошло. Она сказала, что увидела мертвого сына. — Я… э… не понимаю. — Я увидела Алекса. — Увидела Алекса? — Да. — Как это понять? — Я его увидела. Я покачал головой: — Но разве это возможно? — Он шел по другой стороне улицы. — Это был кто-то похожий на Алекса. — Нет, — сдержанно возразила она. — Это был Алекс. — Но… он мертв. — Мне это известно. — Тогда как же это возможно? — Это был он, Дэвид. — Каким образом? — Понимаю, что ты думаешь, — заговорила Мэри, — но я не сумасшедшая. Я не вижу мать или сестру. Клянусь, Дэвид, в тот день я видела Алекса. Я видела его. — Она подалась вперед и торопливо сказала: — Я заплачу тебе авансом. Не представляю, как еще убедить тебя в своей правоте. Заплачу вперед. Своими деньгами. — Ты сообщала об этом? — В полицию? — Да. Мэри снова откинулась назад. — Нет, конечно. — Надо бы. — Какой в этом смысл? — Так нужно. — Дэвид, мой сын мертв. Думаешь, полицейские мне поверят? — Почему ты решила, что поверю я? Мэри оглядела комнату. — Дэвид, мне знакомы твои страдания. Моя двоюродная сестра умерла от рака. Эта болезнь постепенно уносит всю семью. Ты долгое время любишь людей, видишь их живыми, свыкаешься с их существованием, а потом они внезапно уходят, и ты теряешь не только их, но и привычный ход жизни. Она улыбнулась. — Я знаю тебя не так хорошо, как Деррин, но все же надеюсь, что ты мне поверишь, ведь если представить обратное и ты увидел бы человека, которого любил, то наверняка рассчитывал бы на мою поддержку. — Мэри… Она смотрела на меня так, будто ожидала подобной реакции. — Тебе нужно обратиться в полицию. — Дэвид, прошу тебя… — Подумай о том, что ты… — Не оскорбляй меня недоверием! — Она впервые повысила голос. — Можешь делать что угодно, только не предлагай подумать о том, что я говорю. Или ты считаешь, будто последние три месяца я думала еще о чем-то? — Тут не обойтись несколькими телефонными звонками. — Я не могу обращаться в полицию. — Она снова подалась вперед и стиснула край плаща, словно удерживая что-то важное. — В глубине души ты знаешь, что это исключено. — Но как Алекс может быть живым? — Не знаю. — Он не может быть живым, Мэри. — Ты совершенно не понимаешь, что это такое, — тихо сказала она. Я промолчал. Она говорила о разнице между смертью любимого человека, как у меня, и его воскрешением из мертвых. Это было очевидным для нас обоих, и Мэри обрела уверенность. — Это был Алекс. — Но достаточно далеко. Как ты можешь быть в этом уверена? — Я шла за ним. — Ты шла за ним? Вы разговаривали? — Нет. — Ты приближалась к нему? — Я видела на его щеке шрам, оставшийся после падения, когда он в школе играл в футбол. — Он выглядел… покалеченным? — Нет. Совершенно здоровым. — Что он делал? — Шел с рюкзаком на плече. У него всегда были длинные волосы, как на той фотографии, что я дала тебе. Но когда я его увидела, он был бритоголовым. Выглядел более худощавым, но это был он. — Долго ты шла за ним? — С полмили. Потом он минут на пятнадцать зашел в библиотеку на Тоттнем-Корт-роуд. — Что он там делал? — Я не заходила туда. — Почему? Мэри немного помолчала. — Не знаю. Потеряв его из виду, я начала сомневаться в том, что видела. — Он вышел? — Да. — Заметил тебя? — Нет. Я шла за ним до метро и там потеряла из виду. Ты знаешь, как это бывает. Потеряла в толпе. Собиралась заговорить с ним, но потеряла. — Видела его после того случая? — Нет. Я откинулся на спинку стула. — Говоришь, три месяца назад? Она кивнула. — Пятого сентября. — А что Малькольм? — Ты о чем? — Ты сказала ему что-нибудь? Мэри покачала головой: — Какой смысл? У него болезнь Альцгеймера. Он не может вспомнить даже моего имени. Я взглянул на фотографию Деррин на столе. — Мэри, поставь себя на мое место. Подумай, какое это производит впечатление. — Я знаю какое, — ответила она. — Впечатление невероятного. Дэвид, я три месяца носила это в себе. Как думаешь, почему ничего не предпринимала до сих пор? Люди сочли бы меня сумасшедшей. Ты единственный, как я полагала, можешь мне поверить, но тоже считаешь, что я лгу. — Я не считаю, что ты лжешь. — Дэвид, прошу тебя. — Я не думаю, Мэри, что ты лжешь, — сказал я. — Но думаю, что ты сбита с толку. В глазах ее вспыхнул гнев, словно она угадала мои мысли. Потом угас, сменившись пониманием неизбежного. Мэри потупилась, перевела взгляд на стоявшую подле нее сумочку. — Наверное, единственный способ убедить тебя — это заплатить. — Мэри, это за пределами моих возможностей. — Ты знаешь людей. — Я знаю кое-кого. У меня есть несколько источников, сохранившихся с работы в газете. Но этого мало. Здесь требуется настоящее расследование. Она поднесла руку к лицу. — Оставь, Мэри. Ты же понимаешь, о чем я говорю! Она не шевельнулась. — Я попусту введу тебя в расход. Почему не хочешь нанять настоящего детектива? Она покачала головой. — Это их работа. Она подняла глаза, полные слез. — У меня здесь есть несколько фамилий. — Я открыл верхний ящик стола и достал записную книжку, которой пользовался, еще работая в газете. — Давай посмотрим. Я слышал, как она шмыгает носом, видел, как утирает слезы с лица, но не реагировал. — Вот человек, которого я знаю. Мэри подняла руку: — Не нужно. — Но он поможет те… — Я не стану объяснять это никому другому. — Почему? — Ты представляешь, сколько раз я мысленно вела этот разговор? Не думаю, что у меня хватит сил повторить его снова. Да и какой смысл? Если ты не веришь мне, почему считаешь, что поверит детектив? — Это его работа. — Он рассмеется мне в лицо. — Мэри, этот человек не рассмеется. Она вновь покачала головой: — Ты так смотрел на меня… Я больше не смогу этого вынести. — Мэри… Она наконец опустила руку. — Представь себе, что это была бы Деррин. — Мэри… — Представь себе, — повторила она, потом спокойно поднялась и вышла.
Незадолго до кончины Деррин иногда будила меня, подергивая за воротничок рубашки, глаза ее бегали, как стеклянные шарики в банке, голос молил о помощи. Страдания были ужасны, но ведь она прожила еще один день.