Я сидел под дождем с пистолетом в руке. Волна подбиралась по гальке, омывала мне ступни, наполняла камешками и песком штанины. Вдоль всего пляжа из прибоя торчали темные камни, острые как обломки зубов. Я вздрогнул, приходя в себя, и только тогда заметил, что пиджак пропал. И левый ботинок тоже – коричневая кожа, двенадцатый размер. Я поискал его взглядом, но увидел только песок и вспененную колышущуюся воду. Я еще раз отхлебнул из горла́ и попробовал ослабить галстук. В одной руке я держал пистолет, а во второй – бутылку и ни того ни другого не желал уступать волнам, поэтому распустить галстук было непросто. Я действовал рукой с пистолетом – залез в узел пальцем, пропущенным сквозь скобу, так что холодная сталь коснулась горла. Подбородком почувствовал мушку – неловкие онемевшие пальцы сжимались на спусковом крючке. Это было бы так просто. Я задумался, умирал ли кто-нибудь вот так: пьяным, вооруженным, распуская себе галстук. Пожалуй, среди людей определенных профессий это должно быть обычным делом. Галстук подался, а я не застрелился. В награду позволил себе новый глоток из бутылки. Пророкотала еще одна волна. Задержись я тут подольше, прилив накатит, утопит меня и унесет в море. Это было совсем непохоже на индианские дюны, у которых озеро Мичиган ласкает берега. Здесь, в Глостере, вода ненавидит землю. Ребенком, приходя на этот пляж, я гадал, откуда берется столько валунов. Огромные темные камни походили на обломки кораблекрушений. Не прибой ли их приносил? Теперь-то я знаю. Валуны, конечно, и раньше лежали здесь, зарытые в мягкую почву. Они – останцы. Они – то, что остается, когда все прочее отнимает океан. В тридцати ядрах выше, у дороги, стоит обелиск со списком имен. Рыбаков, глостерцев. Тех, кто не вернулся. Это Глостер, история здешних мест – история поражений перед океаном.
Порывами налетал ветер. Я говорил себе, что захватил пистолет ради самозащиты, но, сидя здесь, в темном песке, уже сам этому не верил. Я слишком далеко зашел, чтобы морочить самого себя. Пистолет был отцовский, девятимиллиметровый. Из него не стреляли семнадцать лет, пять месяцев и четыре дня. Считалось легко. С каждым глотком счет давался все легче. Это мой самый стойкий дар, так всегда было. Сестра Мэри сказала, мол, это хорошо, что в новом остается немало от старого. – Новое начало, – говорила она в трубку. – Вдали от всего, что было в Индианаполисе. Ты снова сможешь работать. Продолжишь прежнюю тему. – Да-да, – сказал я. Она, кажется, сама верила в свою ложь. – Ты не будешь мне звонить, да? – Обязательно позвоню! Моей лжи она не поверила. Пауза. – Я серьезно, Эрик. Звони. Если что не так. Над пляжем взлетела белокрылая крачка, застыла на ветру, как моментальный снимок, потом развернулась, взмыла вверх и пропала. Я отвернулся от океана и еще глотнул обжигающего зелья. Я пил, пока не забыл, в какой руке держу пистолет, а в какой бутылку. Пил, пока между ними не пропала разница.
1
На вторую неделю мы занялись распаковкой микроскопов. Сатвик работал ломиком, а я – молотком-гвоздодером. Тяжелые герметичные деревянные ящики – их прислали из какой-то закрывшейся в Пенсильвании лаборатории. Солнце ворвалось в разгрузочный отсек лаборатории – на этой неделе было почти настолько же жарко, насколько на прошлой – холодно. У меня со лба текло. Я взмахнул рукой, и гвоздодер вцепился в светлую доску. Я снова размахнулся. Работа была в радость. Сатвик улыбнулся – оскалил белые зубы на сухом темном лице. – У тебя голова протекает. – Плавится, – поправил я. – В Индии, – заявил он, – в такую погоду свитера носят.
Сатвик вставил ломик в проделанную мной щель и поднажал. Я знал его три дня и уже был ему другом. Мы вместе насиловали ящики, принуждая их к сдаче. Производство укрупняли. Пенсильванская лаборатория пала не первой жертвой. Их оборудование досталось нам дешево – мы закупили крупную партию, целый контейнер. Здесь, в Хансене, ученым выпал праздник. Мы вскрывали ящики. Мы жадно перебирали новые игрушки. Удивлялись, за какие заслуги нам такое. Кое-кто, в частности Сатвик, заковыристо объяснял это нашими достижениями. Хансен, что ни говори, был не из рядовых массачусетских бачков с мозгами, и Сатвику, чтобы пробиться сюда, пришлось обогнать дюжину других претендентов. Он устраивал презентации и писал проекты, старался понравиться важным шишкам. И на кого-то произвел впечатление. Для меня все было проще. Я получил второй шанс в подарок от друга. Последний шанс. Когда мы вскрыли последний ящик, Сатвик заглянул внутрь. Он слой за слоем снимал пенопластовую упаковку, на полу уже валялась целая груда. Ящик был большой, но внутри мы обнаружили только несколько волюметрических банок Налгена, примерно на три фунта. Кто-то в новопреставленной лаборатории пошутил – высказал свое мнение о новопреставленной работе. – Лягушка в колодце, – по обыкновению загадочно высказался Сатвик. – Да уж, – согласился я. У меня была причина вернуться на восток. И была причина не возвращаться. Обе, связанные между собой, они не имели ничего общего с пистолетом. Указатель – первое, что видит подъезжающий сюда. «Научный центр Хансен» – крупными синими буквами. Поставлен деликатно, чуть в стороне от дороги, и окружен продуманной коллекцией кустарников. Через сто ярдов за указателем нарядные черные ворота, в рабочие часы они не закрываются. От них зданий совсем не видно, что на земельных участках вблизи Бостона говорит не просто о деньгах, но о деньгах с большой буквы. Здесь все дорого стоит, но дороже всего свободное пространство. Лабораторный комплекс встроен в склон холма примерно в часе езды от города, если по берегу. Это тихое уединенное место в тени деревьев. Главное здание красиво – два этажа отражающего алюминиевого перекрытия над участком, обширным как футбольное поле. Где нет алюминия, там матовая вороненая сталь. Строение выглядит произведением архитектурного искусства, приспособленного под вкусы лучших научных умов мира. Здание огибает мощенная кирпичом дорожка, а парковка перед дверями чисто декоративная – просто асфальтовая заплата для гостей и непосвященных. Дорожка уходит за здание, к настоящей стоянке – стоянке для научных сотрудников. В дальнем конце участка стоят несколько подсобных строений поменьше. Это северная и южная лаборатории, технопарк и рабочие площадки. За ними, на отлете, как большой серый линкор – старый склад. В свое первое утро я оставил взятую напрокат машину перед главным зданием и вошел внутрь. – Чем могу помочь? – Меня ждут, – сказал я дежурной. – Ваше имя? – Эрик Аргус. Она улыбнулась. – Присядьте, пожалуйста. Я опустился на кожаные подушки. Здесь было три кресла и симпатичная сложная роспись в красных и голубых тонах. В ней угадывался намек на техническую схему, скрытый порядок. Такие мотивы мог бы выдать инженер, поставь ему задачу разукрасить вестибюль. Через две минуты из-за угла показалось знакомое лицо, и я встал. – Господи, – сказал Джереми, – сколько же не виделись! – Он тряхнул мою руку и хлопнул по спине. – Ты как, черт тебя побери? – Бывало хуже, – честно ответил я. Он за прошедшие годы сильно переменился. Стал не таким тощим. Укротил непокорные светлые волосы практичной стрижкой. Но с ним было все так же просто. И он по-прежнему легко улыбался. – А ты? – спросил я. – Дел здесь хватает, я тебе скажу. Уже больше ста пятидесяти научных сотрудников, и это мы еще растем. Он провел меня к себе в кабинет. Мы сели. Затем последовало предложение – словно речь шла просто о бизнесе, словно мы с ним были просто деловыми людьми. Но в глазах Джереми, в его грустном взгляде я видел старого друга. Он подвинул ко мне через широкий стол сложенный листок. Я развернул и заставил себя разобраться в числах. – Слишком щедро. – Я подвинул листок обратно. – За тебя это дешево. – Нет, – сказал я. – Ты работал на QSR, значит, стоишь этих денег. Мы тебе обеспечим высокую степень интеграции, параллельные ядра – что угодно, только попроси. – Открыв ящик стола, он достал серую папку и вложил в нее листок. – Сможешь начать с того, на чем остановился. – Кажется, мы друг друга не поняли. – Ты только дай знать, что тебе требуется. С твоими патентами и работами… – Я больше не могу этим заниматься, – оборвал я. – Не можешь? – Не стану. Это его остановило. Джереми откинулся на кожаную спинку кресла. – Я слышал, – заговорил он наконец и через стол окинул меня оценивающим взглядом. – Но не хотел верить. Я покачал головой. – В чем дело? – Просто я с этим покончил. – Тогда ты прав, – сказал он, – я тебя не понимаю. – Если ты считаешь, что я тебя обманул… – Я хотел встать, но Джереми вскинул ладонь: – Нет-нет, предложение остается в силе. Я опустился на место. – Мы можем дать тебе четыре месяца, – продолжал он. – Мы нанимаем ученого, а не программу. Даем четыре месяца испытательного срока. Такая у нас система. – Чем я буду заниматься? – Свобода действий сотрудников – наша гордость! Ты можешь выбрать любую программу, лишь бы она имела научную ценность. – Какую захочу? – Да. – Как определяется ценность? – По отзывам коллег, по публикациям, если дойдет до публикаций. Но еще раньше тебе придется пройти наш научный совет. Прием новых сотрудников доверен администрации, но по истечении четырех месяцев решаю уже не я. Надо мной тоже есть начальство; у тебя к тому времени должно найтись что показать. Что-нибудь публикабельное или близкое к тому, понимаешь? Я кивнул. Четыре месяца. – Здесь ты можешь начать сначала, – сказал Джереми, и я понял, что он уже говорил с Мэри. Интересно, когда сестра успела ему позвонить. «Я серьезно, Эрик. Звони. Если что-то пойдет не так». – Для QSR ты сделал прекрасную работу, – продолжал Джереми. – Я следил за твоими публикациями – мы все, черт возьми, следили. Но, учитывая обстоятельства твоего увольнения… Я снова кивнул. Этого следовало ожидать. Он помолчал, глядя на меня. – Ради тебя я рискну. Но ты должен мне обещать… Он только намекнул. Как все старались обходить этот момент! Я отвел взгляд. Кабинет у Джереми был подходящий. Не слишком большой, зато светлый и удобный. Окно у него за плечом выходило на площадку, где я оставил машину из проката. Одну стену почтил собой диплом Нотрдамского технологического. Претенциозным здесь был только стол – чудовище тикового дерева, огромное как палуба авианосца, – но я знал, что он достался Джереми по наследству от его отца. Я его видел, когда мы еще учились в колледже, лет десять назад. Целую жизнь назад. Когда мы еще думали, что нам не тягаться с нашими отцами. – Можешь обещать? – спросил он. Я знал, о чем он. Я встретил его взгляд. Молчание. Он еще долго потом молчал, глядя на меня, дожидаясь моих слов. Взвешивая дружбу и риск, каким она могла для него обернуться. – Ладно, – заговорил он наконец. – Добро пожаловать в научный центр Хансен. Завтра и приступай.
Бывают дни, когда я совсем не пью. Вот как они начинаются: я вытаскиваю из кобуры пистолет и кладу его на стол в номере мотеля. Пистолет тяжелый и черный. На его боку мелкая выпуклая надпись: «Ругер». У него вкус мелких монет и пепла. Я смотрю в зеркало напротив кровати и говорю себе: «Если ты сегодня выпьешь, то покончишь с собой». Гляжу в свои серо-голубые глаза и вижу, что это не шутка. В такие дни я не пью. В работе научной лаборатории – свой ритм. Входишь в стеклянную дверь в 7:30, киваешь другим ранним пташкам. Потом сидишь у себя в кабинете до 8:00, размышляешь над фундаментальной истиной: что даже дрянной кофе – землистый, солоноватый, перекипевший дрянной кофе – лучше, чем вовсе без кофе. Я люблю оказаться первым, кто с утра берется варить кофе. Распахиваю дверцу шкафчика в комнате отдыха, вскрываю жестяную баночку и глубоко вдыхаю, наполняя легкие запахом. Вдохнуть этот запах лучше, чем напиться кофе. Бывают дни, когда мне все в тягость: есть, разговаривать, выйти утром из номера. Все трудно дается. Я существую большей частью в собственной голове. Такое приходит и уходит, и я очень стараюсь этого не показывать, потому что, если честно, не в том дело, как ты себя чувствуешь. Дело в том, чем ты занимаешься. Как себя ведешь. Пока интеллект не отказал, ты можешь рассудком просчитывать свое поведение. И заставлять себя день за днем. А я хочу остаться на этой работе и потому заставляю себя что-то делать. Я хочу двигаться дальше. Хочу снова давать результат. Хочу, чтобы Мэри мной гордилась. Работа научной лаборатории – не то, что нормальная работа. У нее необычный ритм, странное расписание – творческим людям многое прощается. Двое китайцев – заводилы по части баскетбола в обеденный перерыв. В первую же неделю они втянули меня в игру. – Ты, похоже, можешь играть, – так они сказали. Один высокий, другой низкий. Высокий вырос в Огайо и говорит без акцента. Его прозвали Забивалой. Второй понятия не имеет о правилах игры и потому оказался лучшим в защите. От его фолов остаются синяки, и возникает метаигра – игра в игре: проверка, сколько издевательств я могу стерпеть. По-настоящему я только затем и играю. Пробиваюсь к кольцу и получаю рубящий удар. Снова пробиваюсь. Кожа лупит по коже. На ней остаются отпечатки ладони. В одном игроке – норвежце Остлунде – шесть футов восемь дюймов. Я поражаюсь его росту. Он не умеет ни бегать, ни прыгать, ни вообще двигаться, зато своей тушей забивает проход, огромной лапой сшибает любой прыжок в зоне действия этого асфальтового катка. Мы играем четверо на четверо или пять на пять, смотря сколько человек оказались свободны в обед. В тридцать один год я на несколько лет моложе любого из них и на несколько дюймов выше – не считая Остлунда, который на голову выше всех. С каким только акцентом не перекликаются на поле… – Моя бабушка лучше подает! – Это бросок или подача, не разберу? – Остлунд, не стукнись башкой о корзину! Кое-кто ходит обедать в ресторан. Другие в это время играют на компьютере у себя в кабинете. Третьи остаются работать – забывают о еде. Среди них Сатвик. Я играю в баскетбол потому, что это похоже на наказание. Атмосфера в лаборатории вольная, можно даже вздремнуть, если охота. Никто работать не заставляет. Все строго по Дарвину – конкуренция за право остаться. Никто на тебя не давит, кроме тебя самого, потому что всем известно, что каждые четыре месяца аттестация, на которой нужно что-то предъявить. После испытательного срока вылетает каждый четвертый. Дружба с новичками мимолетна. Сатвик занимается схемами. Об этом он мне рассказал на вторую неделю, когда я застал его за СЭМ. – Мелкая работа, – сказал он. Я смотрел, как он налаживает фокусировку и как сдвигается изображение на экране. В старших классах я имел дело с СЭМ, но этот был новее и лучше. Ничего ближе к магии мне видеть не доводилось. Сканирующий электронный микроскоп – это окно. Положите образец, выкачайте воздух из вакуумной камеры, и вы заглянете в иной мир. Плоская гладкая поверхность преображается, приобретает пространственную структуру. Работать с СЭМ – все равно что разглядывать спутниковые снимки: вы в космосе, сверху вниз смотрите на сложный земной ландшафт, потом поворачиваете маленькое черное колесико, и поверхность приближается. Зум похож на падение. Как будто тебя сбросили с орбиты и Земля стремится навстречу, только летишь ты быстрее, чем было бы в настоящем падении, быстрее предельной скорости, невероятно быстро, невероятно далеко, и ландшафт вырастает, и кажется, сейчас будет удар, но удара нет, потому что картина становится еще ближе и отчетливее, а до земли все же не добраться – как в старой притче про лягушку, которая прыгнула на половину расстояния до бревна, потом еще на половину, еще и еще, так и не попав за бревно. Вот вам электронный микроскоп. Вечное падение в картину, а дна не достать. Я дал увеличение 14 000, как Господень глаз сфокусировал. В поисках окончательной, неделимой истины: дна не увидишь, потому что его нет.
Наши с Сатвиком кабинеты располагались на втором этаже главного здания, через несколько дверей друг от друга. Сатвик был невысоким и тощим, между тридцатью и сорока. Кожа глубокого насыщенного коричневого цвета, почти мальчишеское лицо, но усики присыпала первая соль. Узкое лицо можно было приписать любой нации: мексиканец, ливиец, грек, сицилиец – пока он не открывал рта. Стоило ему заговорить, все эти версии отпадали, и перед вами оказывался индус, до мозга костей индус, и уже невозможно было представить его никем другим. Когда я знакомился с Сатвиком, он сжал мою ладонь двумя руками, встряхнул и сказал: – А, новое лицо в наших коридорах. Как поживаешь, друг? Добро пожаловать в науку. Мы так говорили: «наука», будто это было название места. Цель, которой можно достичь. Мы стояли в большом коридоре у библиотеки. Сатвик так широко улыбался, что не мог не нравиться. Это он объяснил мне, что нельзя работать с жидким азотом в перчатках: – Тут нужна твердая рука. Будешь в перчатках – обожжешься. Я наблюдал за его действиями. Он наполнил резервуар СЭМ – ледяной дым перелился через край и потек на кафель. У жидкого азота поверхностное натяжение не такое, как у воды: капнешь на руку, и капли сбегут, не смочив кожи, – как шарики ртути. Капли мгновенно испаряются: вскипели, стали паром, исчезли. Но если наливать азот в перчатках, он может попасть внутрь, между перчаткой и кожей. – А тогда, – продолжая наливать, сказал Сатвик, – тебе плохо придется. Он первый спросил, в какой области я работаю. – Точно не знаю, – ответил я. – Как это – не знаешь? Раз ты здесь, значит, чем-то занимаешься. – Я еще не разобрался. Он уставился на меня, вбирая в себя, и я увидел, как изменился его взгляд, – Сатвик понял меня по-новому, как я его, когда впервые услышал его речь. И я тоже стал для него другим. – А, – сказал он, – теперь я знаю, кто ты, – о тебе рассказывали. Ты из Стэнфорда. – Это было восемь лет назад. – Ты написал ту знаменитую работу по декогеренции. Прорывную работу. Сатвик, как видно, не любил обиняков. – Я бы это прорывом не назвал. Он кивнул, то ли соглашаясь, то ли нет. – Ты и сейчас занимаешься квантами? – Нет, бросил. Он наморщил лоб. – Бросил? Ты делал важное дело. Я покачал головой. – Квантовая механика со временем меняет твой взгляд на мир. – Как это понимать? – Чем больше я изучал, тем меньше верил. – В квантовую механику? – Нет, – сказал я, – в мир. ----------------- Скачайте книгу и читайте дальше в любом из 14 удобных форматов:
Читаю сейчас эту книгу, прочитал уже больше половины, и жалею что скоро она закончится. Это просто потрясающе, какую фабулу придумал автор!) Цитата из аннотации действительно очень точно передает впечатление: "Если бы Стивен Хокинг и Стивен Кинг решили вместе написать роман, то у них получились бы «Мерцающие». Блестящая, тревожно и прекрасно написанная книга." Но тут есть и сложность, она состоит в том, что те у кого с физикой в школе было совсем плохо, не смогут понять смысл проведенного главным героем эксперимента в начале романа, и не смогут оценить красоту сюжета. Они попросту ничего не поймут в книге. Что очень жаль.
Ничего себе прорекламировал. Отличник штоле по физике? А с четверкой по физике поймешь книжку? Но четверка у меня такая... не любила я физику, не давалась она мне. Это не математика, математику в школе я любила и у меня было 5. Короче, таких в читатели берут?
Попытка не пытка, как любил говорить товарищ Берия.) Но если понять что за эксперимент проводил гл. герой, и какие результаты он получил, это просто восхищение! Самое мощное здесь то, что эксперимент этот и его результаты вполне реальный, он носит имя американского физика Ферми, просто главный герой пошел немного дальше, и усовершенствовал этот эксперимент, в результате получилось такое, что... я даже сказать не могу. Если начнешь читать и будут вопросы по эксперименту, можешь спрашивать.)
У меня была книжка - Физика для любознательных, наверное помогла)) Но книга и правда как бы делится на две части. Первая именно заявленная твёрдая НФ, с очень изящным замыслом, вторая динамичная и захватывающая. Просится на экранизацию))
Да там и в первой части , эксперимент вполне наглядно и доступно для понимания описан. Для меня непонятной осталась неизвестная форма алкоголизма которой страдал главный герой. Месяц болеть с похмелья это что то запредельное. Ни каким законам физики не подчиняющееся. ))
Так это у него не похмелье, как у обычных пьяниц. У героя была абсистенция, вызванная отказом от алкоголя. У алкоголиков это полноценная наркотическая ломка, очень болезненная, и длится она может вполне месяц. Часто приводит даже к смерти.
Я сидел под дождем с пистолетом в руке.
