Слышно, как она с хрустом приближается к дому по гравийной дорожке. Сурово как ступает на высоких каблуках! Вот она почти у двери – словно еще колеблясь, приглаживает волосы, убирая пряди с лица. Весьма неплохо одета: пиджак с крупными пуговицами, под ним вполне приличное платье, очки приподняты на голову. Явно не свидетельница Иеговы и не лейбористка. Скорее всего, одна из журналистской братии, просто какая-то необычная. За сегодня это уже второй визит прессы – и четвертый на неделе. И это у нас еще среда! Держу пари, она скажет: «Простите, что беспокою в столь нелегкое для вас время». Они все так говорят, делая при этом самое что ни на есть глупое лицо. Вроде как сопереживают. Подожду – любопытно, позвонит ли она второй раз. Приходивший утром мужчина этого делать не стал. Некоторым откровенно бывает до смерти тоскливо пытаться ко мне попасть. Едва коснувшись пальцем звонка, они разворачиваются и спешно утопывают по дорожке, запрыгивают в машину и укатывают прочь. Наверняка тут же отзваниваются своему начальству: дескать, стучались в дверь, но ее не оказалось дома. Какая жалость! Эта звонит дважды. Потом громко и решительно стучится – тук-тук-тук-тук! Точно полицейский. Внезапно замечает мое лицо в просвете сбоку от гардины и расплывается. Голливудской улыбкой, как сказала бы моя матушка. Затем стучится снова. Когда я не выдерживаю и открываю дверь, она протягивает мне стоявшую у порога бутылку молока: – Вряд ли стоит его здесь держать: может скиснуть. Можно мне войти? Чайник вы случайно не ставили? Я не в силах даже нормально дышать, не то что говорить. Она снова расплывается в улыбке, склонив голову набок. – Я Кейт, – представляется, – Кейт Уотерс, корреспондент газеты The Daily Post . – А я… – открываю рот, тут же спохватываясь, что меня она о том не спрашивала. – Я знаю, кто вы, миссис Тейлор, – говорит гостья. «Газетный материал» – слышится за этими словами. – Давайте все-таки не будем стоять на пороге, – добавляет она, как-то между прочим просачиваясь в дом. Я настолько поражена подобным поворотом, что не могу вымолвить ни слова, и мое изумленное молчание она расценивает как разрешение отнести в кухню бутылку молока и заварить мне чаю. Я недоуменно следую за ней. Кухня у меня небольшая, и вдвоем нам делается немного тесно, поскольку Кейт начинает там суетиться, наливая чайник и открывая все шкафчики подряд в поисках чашек и сахарницы. Я же просто стою, ничуть не вмешиваясь в происходящее. Она весело щебечет о моем кухонном убранстве: – Как у вас тут мило, какая свеженькая обстановка! Вот бы мне такую кухонку! Вы тут все сами обустроили? Такое ощущение, будто я разговариваю с подружкой. Совсем не так я представляла себе встречу с прессой. Я ожидала, это будет больше походить на общение с полицией. Что меня ждет сущее мучение, настоящий допрос. Так, по крайней мере, говорил мой муж. Но, как ни странно, все оказалось совсем иначе. – Да, – киваю ей, – мы выбрали гарнитур с белыми дверцами и взяли к нему красные ручки, потому что это выглядело удивительно опрятно. Подумать только! Я стою посреди собственного дома с газетчицей, обсуждая с ней отделку своей кухни! У Глена точно бы случился припадок. – Мне сюда? – спрашивает гостья, и я открываю дверь в гостиную. Не могу с уверенностью сказать, против ли я, чтобы она туда зашла. Трудно понять, что я вообще в эту минуту чувствую. К тому же сейчас как будто не лучший момент, чтобы возмущаться: она просто садится с чашкой чая в руке и болтает без умолку. Забавно, но мне как будто даже нравится внимание к моей персоне. Теперь, когда не стало Глена, я ощущаю себя немного одиноко в этом доме. Дамочка, похоже, из тех, что умеют править ситуацией и брать дело в свои руки. И на самом деле это даже здорово, что кто-то вновь готов мною руководить. Когда мне пришлось в одиночку разбираться со всем, что на меня свалилось, я едва не поддалась панике. Но Кейт Уотерс говорит, будто сумеет разрулить мои проблемы. И все, что от меня требуется, уверяет она, это рассказать ей о своей жизни. О моей жизни? Но ведь на самом-то деле обо мне ей знать и неинтересно. Она явилась к моему порогу вовсе не за тем, чтобы слушать историю Джин Тейлор. Она рассчитывает узнать правду о нем. О Глене. О моем муже. Понимаете, три недели назад мой муж погиб. Его сбил автобус прямо возле супермаркета «Сейнсбери». Все произошло невероятно быстро: вот он стоит рядом со мной, ворча, что я купила не те хлопья, – и в следующую минуту он уже мертв. Обширная черепно-мозговая травма, как мне потом объяснили. Так или иначе, его вдруг не стало. Оцепенев на месте, я просто стояла и смотрела, как он лежит на асфальте. Люди кинулись искать, чем бы его прикрыть. На тротуаре оказалось немного крови. Совсем немного – Глен остался бы доволен. Он вообще не выносил пачкотни и грязи. Все были так милы и внимательны со мной, все пытались убедить меня не смотреть на его тело. Но не могла же я сказать им, что на самом деле только рада его уходу! Что больше уже не будет этой его причуды.
Разумеется, полиция тут же наведалась в больницу. Даже детектив Боб Спаркс заявился в отделение «неотложки», чтобы поговорить со мной о Глене. Я ничего не стала рассказывать – ни ему, ни кому-либо другому. Мол, говорить мне не о чем, и вообще, я слишком расстроена, чтобы о чем-то толковать. Всплакнула даже малость. Инспектор Боб Спаркс давно уже прочно вошел в мою жизнь – уже более трех лет тому назад, – хотя с твоим уходом, Глен, он, надо думать, из нее исчезнет. Ничего этого я, естественно, Кейт Уотерс не говорю. Мы сидим с ней в креслах гостиной, и она легонько покачивает ножкой, обхватив ладонями кружку с чаем. – Джин, – подает она голос, уже не обращаясь ко мне как к «миссис Тейлор», – последняя неделя была для вас, наверное, особенно ужасной? И это при том, что вам уже довелось пережить. Я молчу в ответ, глядя себе в колени. Она даже представить себе не может, что я пережила. Да и никто на самом деле этого не знает. Я так никогда и не сумела кому-то об этом рассказать. Глен говорил: молчание лучше всего. Некоторое время мы сидим в безмолвии, после чего гостья решает сменить тактику. Она встает с кресла и берет с каминной полки наше с Гленом фото, где оба мы чему-то смеемся. – Вы здесь такие молодые. Это еще до того, как вы поженились? Киваю. – А вы до этого долго друг друга знали? Еще со школы? – Нет, не со школы. Мы встретились однажды на автобусной остановке, – начинаю рассказывать я. – Он был очень симпатичным и сумел меня там чем-то рассмешить. Мне тогда было семнадцать, я стажировалась в парикмахерской в Гринвиче, а он работал в банке. Он был немного меня старше, носил солидный костюм и дорогие ботинки. Вообще, сильно от меня отличался. Я стараюсь придать своим словам этакий романтический налет, и Кейт Уотерс тут же на это клюет – что-то быстро строчит в блокноте, взглядывая на меня поверх своих очочков, и этак понимающе кивает. Но меня-то этим не проведешь! На самом деле ничего такого уж романтического в Глене не было. Свидания наши проходили главным образом в темноте: в кино, на заднем сиденье его «Эскорта» или в парке, – и особо о чем-то поговорить времени у нас не было. Зато я хорошо помню, как он впервые сказал, что любит меня. Я тогда вся пошла мурашками, ощущая буквально каждую клеточку своего тела. Первый раз в жизни я по-настоящему ожила. Я призналась, что тоже люблю его – безумно люблю. Что не могу ни есть, ни спать, не думая о нем. По дому я тогда бродила как во сне, и мама говорила, что с моей стороны это какая-то «одержимость». Не знаю точно, что она под этим подразумевала, но мне действительно хотелось быть с Гленом каждый день и час. И вдруг, представляете, он сказал мне, что чувствует то же самое! Мне кажется, мама меня просто малость ревновала. Ведь она во всем тогда рассчитывала на меня. – Она чересчур за тебя цепляется, Джинни, – заметил Глен. – Это ж ненормально – везде и всюду ходить с дочерью. Я попыталась объяснить, что мама просто боится выбираться из дома одна, но Глен сказал, что это всего лишь ее эгоизм. Со мной он вел себя так покровительственно! В пабе занимал мне место подальше от барной стойки («Не хочу, чтобы тебе было слишком шумно».), а в ресторанах за меня заказывал блюда, чтобы я могла отведать что-нибудь новенькое («Попробуй-ка, Джинни. Тебе это непременно понравится».). Я послушно пробовала, и порой эти новые кушанья и впрямь были чудесными. Если же нет – я ничего ему не говорила, боясь задеть его чувства. Когда я что-то делала не так, Глен умолкал, уходя в себя, и мне это страшно не нравилось. Я чувствовала, будто его разочаровала. Я никогда прежде не ходила с таким парнем, как Глен. С таким, который знает, чего хочет добиться в жизни. Другие были всего-навсего мальчишками. Когда два года спустя Глен делал мне предложение, он не стал опускаться на колено. Он крепко прижал меня к себе и сказал: – Ты принадлежишь мне, Джинни. Мы оба принадлежим друг другу… Давай поженимся. К тому моменту он, кстати сказать, успел полностью покорить мою матушку. Он приходил к нам неизменно с цветами, говоря ей что-то типа: «Скромный пустячок для другой женщины моей жизни», чем вызывал у нее польщенный смешок, и потом подолгу мог с ней обсуждать «Улицу Коронации» или же королевское семейство, и маме это очень нравилось. Она не раз мне говорила, что я счастливица. Что он, дескать, вывел меня в свет и теперь сделает из меня что-нибудь стоящее. Она уже не сомневалась, что он станет окружать меня заботой – и так оно, собственно, и вышло на самом деле. – А каким он был тогда? – спрашивает Кейт Уотерс, с заинтересованным видом подаваясь вперед, дабы подбодрить меня на откровенность. «Тогда». В смысле, до того, как началось все это безумие. – О, Глен был чудесным мужчиной! Очень нежным и любящим, готов был все для меня сделать. Постоянно дарил мне цветы, носил подарки. Называл единственной. У меня от этого голова шла кругом, ведь мне было всего семнадцать! Гостье, вижу, это нравится. Забавными каракулями она поспешно заносит это в блокнот и снова заглядывается на меня. Я едва сдерживаюсь, чтоб не прыснуть. Во мне, чувствую, уже поднимается волна истерического смеха, однако на выходе она звучит лишь прерывистым всхлипом, и газетчица тут же тянется сочувственно погладить меня ладонью по руке. – Не огорчайтесь так, все уже позади. Что верно, то верно. Никакой больше полиции, никакого Глена. И больше никаких причуд. Сейчас уж не могу точно вспомнить, когда я стала это так называть. Началось все задолго до того, как я сумела найти этому какое-то название. Начиная с самого бракосочетания в шикарном отеле «Чарльтон Хаус», я слишком уж занята была тем, чтобы сделать наш брак идеальным. Мои мама с папой считали, что в свои девятнадцать я слишком молода для замужества, однако мы с Гленом их в этом переубедили. Точнее, переубеждал Глен. Он держался настолько уверенно, настолько был ко мне нежным, что в конце концов папа сказал «да», и мы отметили это бутылочкой «Ламбруско». Как единственной дочери, родители выложили мне на свадьбу кругленькую сумму, и я с утра до вечера просиживала в салонах, разглядывая вместе с мамой каталоги платьев и предвкушая самый знаменательный день в жизни. День нашей свадьбы. Я словно всем существом вцепилась в это событие, заполнив им свою жизнь. Глен же вообще в это не вмешивался. – Это по твоему ведомству, – сказал он как-то раз и рассмеялся. Звучало это так, будто у него тоже имеется некое свое «ведомство». Я решила, что Глен имеет в виду работу, становясь теперь главным кормильцем семьи, как сам он говорил. – Понимаю, это может показаться старомодным, Джинни, но я хотел бы всячески тебя опекать. Ты все ж таки очень молода, и у нас с тобой столько еще впереди. Он вечно вынашивал какие-то грандиозные замыслы, и когда о них рассказывал, звучало это удивительно захватывающе. Он планировал сделаться управляющим филиалом, а потом уйти из банка и основать собственный бизнес. Чтобы, дескать, самому себе быть хозяином и зарабатывать кучу денег. Я уже даже представляла его в шикарном костюме, с секретаршей и большущей машиной. А я… я при этом просто рядом с ним. – Ничто и никогда между нами не изменится, Джинни, – говорил он. – Я люблю тебя так же, как и ты меня. И вот мы приобрели себе дом под номером двенадцать и сразу после свадьбы туда переехали. Кстати, и прожили в этом доме по сей день. Перед домом когда-то имелся небольшой садик, но мы засыпали все гравием, дабы, по словам Глена, «сэкономить на стрижке газона». Мне бы на самом деле больше понравилась трава, но Глен любил, чтобы все везде было опрятно. Поначалу, когда мы только съехались, мне приходилось нелегко, поскольку прежде я всегда была немножечко неряхой. Дома мама вечно собирала после меня грязные тарелки и выуживала из пылищи под кроватью разномастные носки. Глена бы точно кондрашка хватил, случись ему такое наблюдать! Вот как сейчас вижу, как он стиснул зубы, а глаза сузились в щелочки, когда мы однажды вечером, еще по первости, пили с Гленом чай, и он поймал меня на том, что я небрежно смахиваю рукой крошки со стола на пол. Я даже не отдавала себе отчета, что делаю, – должно быть, сотни раз уже так сметала не задумываясь, – но больше уже не делала этого ни разу. В этом отношении Глен был для меня что надо: именно он научил, что и как надо делать, чтобы в доме всегда было чисто. Ему нравилось, когда все аккуратно. На первых порах Глен все мне рассказывал о своей работе в банке: о том, какие у него обязанности, и какая он опора для младших сотрудников, и какие у них в отделе гуляют шутки друг над другом. Рассказывал о своем начальнике, которого терпеть не мог («Он же мнит себя самым лучшим, Джинни!»), и вообще о тех, с кем работал бок о бок. О Джое и Лиз из бэк-офиса; о Скотте из отдела обслуживания, у которого была ужасная кожа лица, и он краснел по любому поводу; о Мэй, что была у них на стажировке и постоянно делала какие-то ошибки. Мне нравилось слушать его истории, нравилось узнавать про этот его мир. Кажется, я пыталась рассказывать ему и о своей работе, однако мы довольно быстро откатывались обратно к банковским делам. – Парикмахер, конечно, не самая увлекательная на свете профессия, – говорил Глен, – но ты делаешь это великолепно, Джинни, и я очень горжусь тобой. Он говорил, что хочет заставить меня почувствовать себя уверенней и лучше. И ему это на самом деле удавалось. Быть любимой Гленом казалось мне тогда верхом благополучия. Кейт Уотерс глядит на меня, снова склоняя голову набок. Что ж, она вроде неплохой человек, и я, пожалуй, дам то, что ей нужно. Прежде я никогда не разговаривала с журналистами – если не считать того, что велела им убираться восвояси, – и даже не представляла, что когда-либо пущу кого-то из них в дом. Не один год они время от времени заявлялись к нашей двери, но до сегодняшнего дня ни одному не удавалось проникнуть внутрь. Уж Глен за этим бдительно следил! Но теперь-то его нет. Да и Кейт Уотерс кажется мне совсем непохожей на тех газетчиков. Она говорит, будто ощущает со мною «истинное родство». Мол, ей кажется, что мы знаем друг друга уже долгие годы. Я понимаю, что она имеет в виду. – Должно быть, его смерть обернулась для вас страшным потрясением, – говорит она, опять пожимая мне руку. Я молча киваю. Не могу же я ей сказать, как в последние дни лежала без сна, желая, чтобы Глена не стало. Ну не то чтобы он вдруг умер, нет. Я не желала ему ни боли, ни страданий – ничего подобного. Я просто хотела, чтобы рядом со мной его никогда больше не было. Я даже проигрывала в воображении один момент, когда мне звонят из полиции и скорбный низкий голос говорит: «Миссис Тейлор, мне крайне жаль, но у нас скверные вести». И от предвкушения следующей фразы меня почти всегда пробирал смех: «Миссис Тейлор, боюсь, произошел несчастный случай, и ваш муж погиб». А потом я представляла саму себя – прямо видела воочию, как, всхлипывая, снимаю трубку и звоню его матери, говоря: «Мэри, так жаль, но у меня для вас печальные вести. Насчет Глена. Он мертв», – и она потрясенно вскрикивает. И я представляю, как она предается скорби. Как друзья сочувствуют моей утрате и вокруг меня собирается семья. И от всего этого я испытываю тайное волнение. Это я-то – скорбящая вдова? Ох, не смешите вы меня! Естественно, когда позже это случилось на самом деле, то, казалось, все не по-настоящему. На какое-то мгновение в реакции его матери послышалось такое же чувство облегчения, что сидело во мне, – мол, наконец-то все закончилось, – а потом она опустила руку с трубкой, оплакивая своего мальчика. У нас не было друзей, чтобы сообщить кому-то о случившемся, да и родственников вокруг меня собралось – раз-два и обчелся. Кейт Уотерс между тем щебечет, что ей надо бы воспользоваться уборной и что неплохо бы приготовить еще по чашке чая, и я позволяю ей самой хозяйничать, отдавая свою кружку и показывая ступеньки вниз, к туалету. Когда она удаляется, быстро оглядываю комнату, убеждаясь, что ничего из вещей Глена не пропало. Не сперла ли она себе что-нибудь как сувенир. А то Глен меня предупреждал. Он мне много чего порассказал об этих господах из прессы. Вот слышу, как в туалете спускается вода, и довольно скоро в гостиной появляется Кейт с подносом и начинает распространяться насчет того, какая я, должно быть, замечательная женщина, какая верная и преданная жена. Я же не свожу глаз с нашего свадебного фото на стене над газовым камином. Мы на нем кажемся такими юными, словно просто приоделись ради съемки в родительские наряды. Проследив за моим взглядом, Кейт снимает фотографию со стены. Она пристраивается на подлокотник моего кресла, и мы вместе разглядываем фото вблизи. Шестое сентября 1989 года. В этот день мы с Гленом связали себя узами брака. Не знаю, почему, но я вдруг начинаю плакать – с того момента, как Глен умер, я впервые плачу по-настоящему, – и Кейт Уотерс мягко обхватывает меня рукой. ----------------- Скачайте книгу и читайте дальше в любом из 14 удобных форматов:
Дочитал. Нет, это всё-таки не "Долорес Клейборн". До Стивена Кинга как до Луны. P.S. Но детектив все равно интересный, прочитал с удовольствием. Так что это была не критика, просто по первой главе показалось, что автор немного копирует манеру одного из романов Кинга.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация |
Вход ]
Среда, 9 июня 2010 года 
