До сих пор мне случалось убивать людей только на бумаге. Без ложной скромности скажу, что получалось это у меня весьма неплохо. Я настолько преуспел в данной области, что даже сумел сделать это занятие основным источником своих доходов и привык называть его работой. В такой малой стране, как Дания, жить за счет издания продуктов собственного литературного творчества — это почти настоящая роскошь. Правда, в читательской среде найдется немало тех, которые отнюдь не считают меня настоящим писателем, а созданные мной произведения — настоящими книгами. На протяжении всей своей карьеры я постоянно сталкивался с нападками критики, меня даже не раз высмеивали, и иногда — в глубине души — я вынужден был скрепя сердце соглашаться с выводами рецензентов. Хоть это и обидно, но я и сам порой видел в своих книгах все те упущения и недочеты, в которые, как алчущие крови псы, вгрызались мои оппоненты. Однако в дальнейшем моем рассказе речь пойдет совсем об иных вещах. Я понимаю, что эта история разительно отличается от всего того, что было написано раньше. Как правило, я стараюсь оставаться в тени, быть неким невидимым рассказчиком, который ведет свое повествование, не привлекая к себе излишнего внимания. Но на этот раз самоустраниться никак не удастся. Наоборот, мне придется раз за разом привлекать внимание читателя к собственной персоне, и данное введение я пишу прежде всего для себя самого. Оно должно лишний раз заставить меня сосредоточиться, напоминать, на каких условиях и для чего я все это делаю. Стать мощным стимулом, побуждающим меня продвигаться вперед в своем повествовании. Ибо я обязан идти вперед, причем мне предстоит делать это в полном одиночестве, не рассчитывая на чью-либо поддержку и помощь. Я отрезан от внешнего мира. Отрезан целиком и полностью. По ночам окружающие меня мрак и тишина сгущаются. Кажется, будто я сижу в подземном бункере на глубине нескольких метров. Здесь ничего не видно и не слышно. Но по большому счету мне это безразлично. Все то, что я здесь описываю, уже произошло со мной и ждет лишь момента, когда посредством моих пальцев и клавиатуры компьютера появится в виде текста на экране монитора. События последних недель заставляют меня сосредоточить внимание в повествовании на собственной персоне и тщательно все записать, пока воспоминания не утратили свежести. Я не хочу утаивать ничего. Не собираюсь с помощью каких-либо хитроумных психологических конструкций и писательских приемов представить свою роль в случившемся в более выгодном свете. К сожалению. Ибо как бы ни было велико мое искушение приукрасить хотя бы некоторые из тех жутких эпизодов и омерзительных сцен, участником которых мне не так давно довелось стать, я сознательно не стану этого делать. На этот раз я не намерен ничего сочинять. В каком-то смысле я даже испытываю от этого своего рода облегчение. По крайней мере, мне не нужно лгать. Даже техника описания событий в этот раз будет совсем иной. Теперь меня ничто не заставляет ломать голову в поисках разных драматургических ходов, способных завязать или обострить интригу. Я могу вести повествование без всяческих обиняков, описывать все так, как оно и было на самом деле. Мне не придется ставить своего главного героя перед зеркалом для того, чтобы показать читателям, как он выглядит, ибо в данном случае главный герой — это я сам. Итак, Франк Фёнс, писатель, сорока шести лет от роду, не особо высокого — всего около ста семидесяти сантиметров — роста, худощавый, темноволосый, с коротко подстриженной бородкой и твердым, по отзывам окружающих, почти немигающим взглядом серо-стальных глаз. Ну вот, похоже, с этим я справился. Если бы не серьезность нынешней ситуации, я бы наверняка с восторгом воспринял тот факт, что теперь руки у меня развязаны, а также искренне подосадовал, что раньше мне никогда и в голову не приходило решиться на подобные эксперименты. Не то чтобы мне вообще не хотелось внести какие-либо кардинальные новшества в свою творческую манеру. Просто я довольно-таки рано — возможно, раньше, чем следовало, — вывел для себя определенную формулу успеха и с тех пор неукоснительно следовал ей. Но только не сейчас. Ибо правила игры изменились. Отныне все самостоятельно выработанные и чужие литературные приемы и шаблоны стали неактуальными. Мне больше не нужно беспокоиться о соблюдении всех общепринятых условностей и неписаных правил по поводу того, что может позволять себе автор. И это поистине здорово, потому что я вынужден начать свой рассказ о том, как все это началось, с одного из самых избитых в моей профессии штампов: с телефонного звонка…
ВТОРНИК
В первой половине дня звонить мне не смеет никто. Все те, кому кажется, будто они меня знают, полагают, что по утрам я отсыпаюсь с похмелья. Тем же, кто на самом деле знаком со мной, прекрасно известно, что до обеда я работаю и ненавижу, когда мне мешают это делать. Хотя если честно, то в тот момент, когда раздался звонок, я ничего не писал. Да, я сидел за письменным столом, компьютер был включен, рядом с монитором дымилась кружка свежесваренного кофе, однако мысли мои были далеко. С высоты своего рабочего места, расположенного на втором этаже «Башни» — так однажды окрестила наш дачный летний домик старшая из моих дочерей, — я разглядывал сад, прикидывая, стоит ли мне сегодня пройтись по лужайке граблями или, может, подождать, пока осенний ветер сам сдует с нее оставшиеся опавшие листья. Сначала мне хотелось вообще не снимать трубку. Никаких хороших новостей звонок, раздавшийся в это время суток, не сулил. Скорее всего, какие-нибудь пустяки: реклама товаров по телефону или же просто кто-то ошибся номером. Выждав, пока телефон прозвонит пять раз, я все же взял трубку и пробурчал свое имя. — Всплыл твой труп, — прозвучал голос с другого конца провода. Это был Вернер. Он никогда не утруждал себя тем, чтобы представиться, и принадлежал к категории людей, которые считают, будто они меня знают. Тем не менее это не мешало ему звонить мне, когда вздумается, не обращая ни малейшего внимания на время. Я был не в настроении состязаться с Вернером в остроумии, играя в словесные игры. — О чем это ты? — Кто-то повторил твое убийство. — Которое из них? — поинтересовался я, не в силах сдержать досадливый вздох. Вернер служил в полиции Копенгагена, и я не раз прибегал к его помощи, когда мне нужно было в какой-либо из своих книг подробно описать ту или иную полицейскую процедуру. Он не считал писательское ремесло настоящей профессией, но тем не менее отчаянно гордился своим вкладом в мой творческий процесс. От этой гордости у него совсем снесло башню. Полицейский искренне считал, что он вправе звонить мне в любое время суток со своими бредовыми комментариями и идеями.
— Убийство в бухте. — В его голосе чувствовалось возбуждение. — На дне у пристани в Гиллелайе найден изуродованный труп женщины, опутанный цепями. Я закрыл глаза и сжал виски указательными пальцами. В сознании все еще крутилась мысль о том, что надо бы сгрести листья с лужайки. Кроме того, постепенно стали появляться угрызения совести по поводу бездарно потраченных утренних часов и невыполненной дневной нормы слов. Сообщение Вернера воспринималось медленно и с трудом. — Ты что, издеваешься? — спросил я просто для того, чтобы хоть что-то сказать. — Говорю же тебе — это твое убийство. — Было заметно, что Вернер начинает терять терпение. — Наверняка на дне бухты Гиллелайе покоится не одно мертвое женское тело… — Да, но среди них найдется не так уж много тех, кого отправили в воду еще заживо, да еще и с кислородным баллоном, — перебил меня Вернер. — Кстати, у нее тот же самый цвет волос. Все сходится. Даже груз, который не позволил ей всплыть. — Мраморная статуэтка? — Точно. — И ты уверен, что все это произошло именно в Гиллелайе? — Абсолютно. У меня застучало в висках. Убийство, о котором говорил Вернер, было как две капли воды похоже на одно из событий, описанных в моей последней книге — «В красном поле». Это был роман о психопате-психологе, который заставлял своих пациентов переживать худшие из их кошмаров, причем не с целью излечения несчастных, а для того, чтобы умертвить каждого наиболее мучительным для него образом. Так, утопленная им в бухте женщина больше всего на свете боялась утонуть. Психолог нырнул на дно вслед за ней и с наслаждением наблюдал за тем, как растет ее паника, до того момента, пока кислород в ее баллоне не закончился и она не задохнулась. Он же пребывал на верху блаженства, созерцая, как корчится от ужаса в холодной темной воде жертва, как расширяются ее зрачки, как сквозь мундштук кислородного аппарата и водяную толщу рвется наружу нечеловеческий вопль. В том же романе я описывал и другие убийства. Бедняги, страдающие боязнью игл, клаустрофобией или арахнофобией, сталкивались с самыми омерзительными кошмарами, на какие только было способно их воображение. Скажу откровенно, этот роман не принадлежал к числу моих лучших книг. — Франк? — Голос Вернера прозвучал неожиданно жестко. — Да-да, — поторопился ответить я. — Что будем делать? Я тряхнул головой: — Не может этого быть. Наверняка это простая случайность. — Она мертва, Франк. И это уже не случайность. — Но книгу-то ведь только-только напечатали, — попытался было возразить я. — Она еще даже не поступила в продажу.
Вернер поспешил закончить разговор, сославшись на то, что работа не ждет. Он служил патрульным в полиции Копенгагена — занимался борьбой с проституцией и прочими мелкими правонарушениями. Убийства были не его профилем. Поэтому во время своего первого звонка он не располагал никакими деталями. Благодаря своим обширным служебным связям Вернер легко добывал для меня разного рода сведения — о процедурах задержания, транспортной обстановке в городе, подробностях убийств, — которые я потом использовал в своих книгах. Перед тем как повесить трубку, он заверил меня, что в течение дня проследит за развитием событий и будет держать меня в курсе. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется довольно странным, что в тот момент мы так и не решились рассказать кому-нибудь о наших предположениях. В течение ряда лет Вернер снабжал меня конфиденциальной информацией и, по всей видимости, опасался серьезных неприятностей в случае, если все это когда-нибудь выплывет наружу. Я же, признаюсь, был тогда настолько обескуражен, что даже как-то не подумал об этом. Хотя у меня и мелькнула мысль, что подобного рода совпадение, вероятно, могло бы благоприятным образом сказаться на продаже выходящей книжки. Тем не менее я сразу же ее прогнал. С той же долей вероятности можно было предположить, что полиция запретит продажу всего тиража, принимая во внимания чувства родственников жертвы или интересы следствия. Я же в этот момент отчаянно нуждался в деньгах. На протяжении последних десяти-двенадцати лет я каждые полтора года выпускал по книге. Эта регулярность вошла у меня в привычку и позволяла планировать бюджет. Речь шла вовсе не о том, что я привык к роскоши. С момента развода я круглый год жил на даче. Это было не совсем законно, да и сам дом, если уж на то пошло, несмотря на еще вполне неплохое состояние, по большому счету не вызывал у меня какого-то особого восторга. Моя так называемая «Башня» находится на третьей линии одного из старейших дачных районов — Рогелайе — на северном побережье Зеландии. Весь участок состоит из внушительных размеров лужайки, окруженной высокими березами и елями. Оттуда до Гиллелайе всего каких-то десять километров. Я регулярно бываю там — покупаю свежую рыбу в ларьках у пристани. Именно тот факт, что местность была мне прекрасно известна, и заставил меня сделать бухту Гиллелайе местом преступления в романе «В красном поле». Теперь, разумеется, я уже жалел об этом. Сложно было представить себе, как я в очередной раз отправлюсь сюда за покупками. Да и вообще, у меня в голове не укладывалось, как в этой крохотной, сонной рыбацкой деревушке могло произойти такое громкое преступление. Чтобы хоть как-то отвлечься, я машинально начал заниматься хозяйственными делами, изо всех сил пытаясь забыть о том, что кого-то убили. Это было нелегко. Дело в том, что с мыслями о смерти мне доводилось иметь дело практически ежедневно. Не проходило и часа, чтобы я не начинал обдумывать какой-либо новый вид умерщвления или не изобретал очередной нестандартный способ причинить человеку боль. В моих фантазиях самые обычные инструменты и предметы домашнего обихода превращались в орудия изощренных пыток. И вот теперь все это стало реальностью. Итак, в тот день я так и не сгреб листву и не выполнил свою обычную дневную норму в две с половиной тысячи слов. Когда по истечении часа стало ясно, что мысли о произошедшем убийстве не собираются покидать мою голову, я решил подкрепиться виски. Усевшись со стаканчиком на террасе, я принялся наблюдать, как низкое осеннее солнце тщетно пытается пробиться сквозь бегущие по небу огромные тучи. На лужайке громоздились груды опавшей листвы, сильный ветер раскачивал высокие деревья. Время от времени в такт порывам ветра с берез срывалась целая россыпь крохотных семян-чешуек и накрывала террасу. Некоторые из них попадали в мой стакан. Там они медленно плавали, складываясь на золотистой поверхности виски в разные причудливые узоры. Долгое время я сидел неподвижно, внимательно наблюдая за тем, как, напитавшись влагой, чешуйки постепенно опускаются на дно стакана. Человека, который копирует «чужое» убийство, принято называть по-английски copycat. Я никогда не понимал этого термина. Причем здесь какой-то кот? По-датски мы бы сказали, что один убийца обезьянничает с другого, и в этом сравнении, на мой взгляд, гораздо больше смысла. Я сразу же представляю себе обезьяну, которой, как ребенку, нравится подражать чужим движениям. Интересно, что для передачи одного и того же понятия в разных языках упоминаются два столь непохожих друг на друга зверька. Почему? Чем дольше я размышлял об этом, тем более абсурдной казалась мне данная ситуация. Виски было выпито, и я сходил за новой порцией, прихватив заодно один из авторских экземпляров «В красном поле», которые мне доставили пару недель назад прямо из типографии. Вернувшись на террасу, я отыскал в тексте то место, где описывал убийство. Сцена занимала семь страниц и была расположена примерно в начале последней трети книги. Как правило, убийство в моих романах является кульминацией — тем моментом, который я наиболее тщательно продумываю и от которого отталкиваюсь, выстраивая все остальное повествование.
Жертву в триллере «В красном поле» зовут Кит Хансен. Это красивая девушка двадцати восьми лет, рыжеволосая, стройная, с хорошо тренированным телом и полной грудью. Страх перед водой — больше всего на свете она боится утонуть — имеет в ее случае вполне логичное объяснение. Однажды она отправляется со своим дружком в Шарм-эль-Шейх, где они учатся плавать с аквалангом. И всего несколько дней спустя после получения сертификатов дайверов с ними происходит несчастье под водой. На дне они попадают в рыбацкую сеть и запутываются в ней. Кит удается выбраться, и она лихорадочно пытается освободить своего бойфренда, но безуспешно. Он гибнет прямо на глазах у подруги. Обуреваемая чувством вины, Кит возвращается на родину в Данию, где ей приходится рассказывать родственникам своего друга об обстоятельствах его гибели. Из-за этого девушка испытывает сильнейший нервный срыв, который приводит ее к полному выпадению из реальной жизни. Она теряет свое место в рекламной фирме, отгораживается от окружающего мира и начинает злоупотреблять антидепрессантами. По прошествии некоторого времени в нее влюбляется сосед. Он — единственный, кто заботится об одинокой девушке, от которой все отвернулись, и в конце концов Кит замечает его любовь и отвечает взаимностью. С помощью нового друга она преодолевает медикаментозную зависимость. Он заставляет ее обратиться к психологу, некоему Венстрёму, который в итоге ее убивает. История заканчивается тем, что соседу удается покончить с Венстрёмом, однако лишь после того, как тот, зная о фобии молодого человека — боязни игл, — подвергает его жестокой пытке.
Кажется, Наташе нужна была "книга-дрянь"?) Вот эта вполне подходит.)
Как плюс могу отметить очень хороший язык, отлично выписанные персонажи, интересная, интригующая и оригинальная завязка сюжета.
Минусами для меня стало обилие жестокости. Сколько уж детективов перечитано, такое в первый раз встречаю. (нет, я люблю милое уютное английское убийство))
Уж если над жертвой тут издеваются, то долго, изощренно и покажут вам это под микроскопом. Много наркотиков, секса, так что если кто такое любит, то - велкам. Книга точно 18+.
Но даже и это бы все я стерпела, но уж то, что автор вытворил в конце с убийцей... просто ни в какие ворота. Это непростительно. Так что я бы отнесла эту книжку скорее не к детективу, а к триллеру.
Не понравилось, короче. Жаль потраченного времени.
Получается, что надо всем прочитать заведомо плохую книгу? Читательский мазохизм по моему...Ещё можно понять профессиональную обязанность, редакторы, критики, или как Оля библиотекари. Им для того чтобы опубликовать, рекомендовать или наоборот в печку отправить, надо сначала прочитать. Но простым читателям зачем себя заставлять?
Та я ж давно говорила, что у Наташи в клубе какие-то "податные инспектора из Житомира".) Тратить время на то, чтобы читать плохую книгу, а потом это еще и обсуждать... Бред.
Ну так "плохое" для всех может быть разным! И это вполне обсуждаемо. Натив же понравился роман "Что делать")) А уж хуже, на мой взгляд, и не придумаешь))
Комментарии - классически пример того, что в любом споре важно прежде всего сразу договориться о терминах. Это еще со времен древних греков есть такое правило. А так как термин "книга-дрянь" имеет широчайший охвать значений, то считаю такой спор бессмысленным.)
Я не была как раз на той встрече, когда договаривались о теме для обсуждения и договорились о теме "книжка-дрянь". Но эта тема идет как довесок. А основная тема "переоцененные книги".
А я за браунский "Код да Винчи".) Неуклюжий, слабый детективчик на религиозной основе входит в десятку лучших книг, переиздан миллионными тиражами, и принес Брауну такие богатства, что другим авторам и не снились.
С "Дон Кихотом" всё сложно. Это книга которую знают абсолютно все, знают о чем она, знают глввных героев, но... Реально ее читали примерно один человек из двухсот.
Читала в разные возрастные периоды Дон Кихота, всегда воспринимала чуть по-другому. Но во многом сейчас изменился мир молодых, им это все не очень нужно. Да и я изменилась, так что сложно сказать: не дрянь, но и читать не обязательно, как-то так.
Да читать, в принципе, вообще не обязательно.) Дон Кихот - величайшее произведение. Его просто нужно было написать. И уж нисколько не переоцененное. Я бы сказала, что недооцененное.
Я говорила о том, что словарный запас, аллюзии, знание исторической ситуации в Испании и смысл книги для современного молодого человека выглядят странно. Перефразируя Тимура Шаова:"А мы, а мы... В одной руке - стакан, в другой руке Сервантес..." (в оригинале - Толстой). Кто-то под наши разговоры решится почитать - так что цель достигнута. А по теме: нет вообще книги-дрянь, любая книга, самая плохая с нашей точки зрения, кого-то задевает и кажется ему хорошей и умной, я не буду читать любовные романы даже по приговору суда, вот книги-дрянь настоящие. А по библиотеке знаю человек 200, которые приходят со списками серий любовных романов(!) и читают. И хорошо, они что они вообще читают, это - чужой вкус.
Если учитывать словарный запас, аллюзии, знание исторической ситуации современных молодых людей, то можно почти всю классику и всю школьную программу отнести в "переоцененные книги". Потому что для них все сейчас выглядит странно. Я всегда думала, что мы именно для этого и читаем. И для этого и нужны классические тексты. Чтобы расширять свой словарный запас и знание исторической ситуации.
А по теме: нет вообще книги-дрянь, любая книга, самая плохая с нашей точки зрения, кого-то задевает и кажется ему хорошей и умной, я не буду читать любовные романы даже по приговору суда, вот книги-дрянь настоящие.
Любовные романы, да. Даже самые плохие найдут своего читателя. Потому что их не расценивают как художественное произведение. Просто такой рассказ у подъезда о тетке, которая нашла свое счастье в любви. Интересно. Как сплетня. Но есть ведь очень много книг, которые вообще никто никогда не читал и уже никогда не прочитает. Например, есть целый пласт советской литературы о хлеборобах и сталеварах. Они скучны, плохо написаны и стоят на полках мертвым грузом. Есть и много других ненужных книг. Никому не пригодившихся.
Девочки, я пока не знаю, какие книги-дрянь будет предлагать каждый член клуба. Как только появится список, я вам сообщу названия. Ну а сама я так понимаю, что каждый предложит свою книгу, про которую он мог бы сказать книжка-дрянь после прочтения. И вполне возможно, что обсуждение как раз и будет состоять в том, что другие может и согласятся с этим, а может будут оспаривать, говорить, что книжка вовсе не дрянь, и приводить аргументы.
У каждого есть личный список книг, которые он не будет читать в любом случае. А за молодыми наблюдаю в своей семье многочисленной (включая относительно дальних родственников) и не рискую им предлагать классику, пока сами не спросят. Хотя все, слава Богу, читают и много. Самое интересное, что Чехова читают все. А вот Толстого только "Война" нравится. Вот Достоевского читала только одна, а программного Солженицына - никто. А еще читали "Алешкину любовь" из старых книг, "Хмель", "В лесах и на горах" - это у них внутри кто-то прочитал и рекомендует остальным. А я им советовала Астафьева.
В этом вопросе не может быть твердых, однозначных критериев. Слишком все субъективно. Тем более если книга просто дурно написана - и всеми это признается, то и обсуждать нечего.
Если рассматривать "книгодряни" с точки зрения смысла - то о каких терминах тут можно договариваться?) Спор , разумеется, будет все равно бесмысленным, но занимательным, потому как каждый будет стремится обосновать свое мировоззрение.
Любой спор - заведомо бессмысленное дело) Опять же - с точки зрения достижения результата - поиска истины. Но тем не менее сам процесс имеет смысл. Структуризация в головах оппонентов, оттачивание доводов и контраргументов, расширение общей эрудиции. Это все не бессмысленные вещи. Хотя ... Опять же - с какой точки отсчета посмотреть))
Не любой, я уже начинаю подумывать о том чтобы внимательно прочитать" Что делать?")) Хотя я и раньше не считала роман дрянным, просто он мне категорически не понравился. Начиная с названия.
Любой спор - заведомо бессмысленное дело) Опять же - с точки зрения достижения результата - поиска истины.
Ничего подобного. Споры имеют смыслы, когда у всех сторон одинаковое понимание основных терминов, которыми они оперируют. Это как в геометрии: чтобы доказать теорему, надо оперировать в процессе доказательства аксиомами, которые приняты как постулаты. Кстати, древние греки именно спорами двигали и геометрию, и философию, и другие науки. Выражение "В споре рождается истина" - это ведь от них выражение. Правда, древние греки при этом не использовали такие термины как "книга-дрянь".)
Плохой пример) В геометрии одно мировоззрение - эвклидово. А когда у участников спора или диспута мировоззрения разные консенсуса не дождешься. И с этой точки зрения спор бессмысленен. Но с точки зрения расширения сознания, обогащения эрудиции у спора смысл так есть.
Кому это "вам"? Тут только я заявляла о нелюбви к Чернышевскому) Да и отвечала уже на этот вопрос в другой теме. Неживая она, нехудожественная, персонажи ходульные. Тема так вообще бесит)) Будущие российские "бесы" написали о себе рекламный продукт. Достаточно?
Это же утопия, персонажи и не могут быть абсолютно реалистическими. Можно подумать, что в так любимом тобой фэнтези персонажи живые и не ходульные.
Нет тут никаких "бесов", "Бесы" и "бесы" у Достоевского, где про терроризм и революционеров-нечаевцев-террористов. А здесь у Чернышевского тихий, мирный труд и быт по взаимной договоренности на социалистических началах. Правда, совершенно утопических, и об этом так прикольно читать сейчас, когда вся эта утопия уже проверена нами на практике. Про все эти общие зонтики на всю артель (зачем покупать зонтик каждому?) и т.д. :)))
Из возможных "бесов" разве только можно говорить про Рахметова. Но он тут кроме себя никого больше не мучает и не истязает, а так чудесный, добрый человек. И образ весьма схематично дан, одни намеки - и мы понятия не имеем, к чему Рахметов себя готовит, и о его последующей деятельности ничего не знаем.
Так что не надо делать поклепов и обвинений в "бесовщине" на "Что делать?".
Я же ясно написала - рекламный продукт! Разумеется революционеры и революционная борьба расписаны в привлекательных тонах! А Достоевский - реалист. Он показал как это выглядит на самом деле. Без флёра романтики и возвышенности.
И не приплетай сюда фэнтези!) Оно тоже бывает разным. И дрянным в том числе.
Марфа: У меня нет такого списка! В определенных обстоятельствах я способна читать все!
Потому и читала Сервантеса несколько раз, что только эта книга была доступна )) А с Рэдриком согласна полностью по его списку. И еще с брезгливостью отношусь к книгам, где описывают внутренний мир ГГ через убийство и мучения животных, не читаю.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация |
Вход ]
До сих пор мне случалось убивать людей только на бумаге.
