Концентрационный лагерь Маутхаузен, Австрия 10 апреля 1945 г. Заключенные барака номер восемь звали его Ухо, потому что он был единственным, кто понимал немецкий язык. Никто никогда не называл его настоящим именем — Петр Борисов. Кличка Ухо накрепко приклеилась к нему больше года назад, с первого же дня, когда он попал в лагерь. Это прозвище он носил с гордостью, а ответственность воспринимал как оказанную честь. — Что слышно? — прошептал ему в темноте кто-то из заключенных. Ухо сидел скрючившись около окна, прижавшись к холодному стеклу, его едва заметные выдохи тонким кружевом повисали в сухом замерзшем воздухе. — Они будут еще развлекаться? — спросил другой заключенный. Два дня назад охранники забрали русского из восьмого барака. Он был пехотинцем из Ростова-на-Дону, новичок в лагере. Его крики были слышны всю ночь и закончились на рассвете выстрелом из пистолета. Вскоре его окровавленное тело повесили на главных воротах на всеобщее обозрение. Ухо на секунду отвернулся от окна: — Тише. Из-за ветра плохо слышно. Грязные, завшивевшие трехъярусные нары — меньше квадратного метра на каждого заключенного. Экономно и рационально. Сто пар ввалившихся глаз смотрят на него не отрываясь. Все застыли. Никто не шевелился и практически не дышал. Их разум уже давно поглотил ужас Маутхаузена. Ухо обернулся: — Идут. Мгновение спустя дверь барака распахнулась. Морозная ночь ворвалась внутрь, опережая шарфюрера Хумера, надзирателя восьмого барака. — Achtung! Клаус Хумер был из СС. Еще два вооруженных эсэсовца стояли позади. Все охранники в Маутхаузене были эсэсовцами. Хумер оружия не носил никогда. Его оружием было большое мясистое тело с сильными руками и ногами. — Нужны добровольцы, — сказал Хумер. — Ты, ты, ты и ты. Петра вызвали последним. Он не понимал, что происходит. Вечером умерло мало заключенных. Газовая камера не работала, в это время ее проветривали и мыли полы, готовя для следующего забоя. Охранники оставались в своих бараках, теснясь возле печек. Тепло этих печек поддерживалось дровами, которые заготавливали заключенные ценой своих жизней. Врачи и их помощники спали. Накапливали силы для новых экспериментов, в которых заключенные использовались как подопытные животные. Хумер посмотрел на Борисова: — Ты ведь понимаешь меня? Ухо ничего не ответил, глядя прямо в черные глаза охранника. Год террора научил его понимать цену молчания. — Нечего сказать? Хумер говорил по-немецки. — Хорошо. Главное, чтобы ты понимал… и держал язык за зубами. Другой охранник прошагал мимо с четырьмя шерстяными шинелями, держа их на вытянутых руках. — Шинели? — пробормотал один из заключенных. Никто из заключенных никогда не носил шинель. Грязная рубашка из мешковины и рваные штаны, скорее тряпье, чем одежда, выдавались по прибытии в лагерь. И снимались с умерших заключенных, грязные и вонючие, чтобы выдать новым заключенным. Охранник кинул шинели на пол. Хумер указал на них: — Mantel anziehen. Петр потянулся к зеленой груде. — Шарфюрер велит надеть их, — объяснил он по-русски. Трое остальных последовали его примеру. Грубая шерсть колола кожу, но все равно было приятно. Прошло уже очень много времени с тех пор, когда ему было относительно тепло. — На улицу, — сказал Хумер. Трое русских посмотрели на Петра, и он показал на дверь. Все вышли в ночь. Хумер повел их гуськом по льду и снегу к главной площадке. Холодный ветер завывал между рядами низких деревянных бараков. Восемь тысяч человек было загнано в эти свинарники. Больше, чем проживало в родной деревне Петра в Белоруссии. Он подумал, что никогда уже больше не вернется на родину. Время уже почти потеряло значение, но чтобы не сойти с ума, он старался рассуждать. Был поздний март. Нет, ранний апрель. И все еще так холодно! Почему ему не суждено было просто умереть или быть убитым? Сотни людей гибли каждый день. Неужели он должен был выжить в этом аду? Но для чего? На плацу Хумер повернул налево и прошагал к открытому пространству. Еще несколько бараков стояло на одной стороне. Лагерная кухня, тюрьма и лазарет выстроились на другой. На дальнем конце стоял каток, тонна стали, которую заключенные каждый день протаскивали по мерзлой земле. Он надеялся, что не это будет их заданием. Хумер остановился перед четырьмя высокими столбами. Два дня назад отряд из десяти заключенных повели в окрестный лес, Петра тогда тоже выбрали. Они свалили четыре осины, один из заключенных сломал при этом руку, и его пристрелили на месте. Ветви спилили и из стволов сделали четыре столба. Их притащили в лагерь и вкопали в землю. Каждый столб высотой в человеческий рост. Теперь около столбов маячили два вооруженных охранника. Цепочка огней над их головами разгоняла мрак. Сухой морозный воздух искрился. — Ждать здесь, — скомандовал Хумер. Шарфюрер стремглав взобрался по короткой лестнице в здание тюрьмы. Из открытой двери прямоугольником разлился желтый свет. Некоторое время спустя наружу вывели четверых обнаженных людей. Их светловолосые головы не были обриты, как у остальных русских, поляков и евреев, которые составляли большинство заключенных в этом лагере. Их мышцы не были слабыми, а движения замедленными. Ни апатичных взглядов, ни ввалившихся глаз, ни истощенных тел. Это были крепкие люди. Немцы. Солдаты. Он уже видел таких раньше. Лица каменные, никаких эмоций. Замороженные, как эта ночь. Четверо шли прямо и вызывающе. Руки вытянуты по швам. Холод, обжигающий их молочно-белую кожу, никак не сказывался на выражении их лиц. Хумер вывел немцев из тюрьмы и повел к столбам: — Сюда. Четверо обнаженных немцев промаршировали, куда им велели. Хумер подошел к русским и бросил в снег четыре мотка веревки: — Привяжите их к столбам. Трое товарищей Петра Борисова взглянули на него. Он наклонился, подобрал все четыре мотка, раздал их остальным и сказал, что надо делать. Русские подошли к обнаженным немцам, которые в ожидании стояли перед грубыми осиновыми столбами. Какой проступок мог повлечь за собой такое безумие? Ухо набросил грубую веревку на грудь стоящего перед ним человека и привязал его к столбу. — Крепче! — рявкнул Хумер. Ухо сделал петлю и затянул веревку на голой груди немца. Тот даже не поморщился. Хумер посмотрел на остальных трех. Петр воспользовался возможностью и прошептал по-немецки: — Что вы сделали? Ответа не было. Он затянул веревку туже. — Они даже с нами такого не делают. — Это честь — бросить вызов своему палачу, — прошептал немец. «Да, — подумал он, — это и вправду честь». Хумер повернулся к ним. Петр завязал последний узел. — Туда, — скомандовал Хумер. Заключенные отошли в сторону по свежему снегу. Чтобы избавиться от холода, он сунул руки под мышки и переминался с ноги на ногу. В шинели было чудесно. Ему было тепло впервые с тех пор, как он попал в лагерь. Тогда же все его документы были уничтожены и заменены татуировкой «10901» на правом предплечье. На рубашке слева был нашит треугольник. Буква «R» означала, что он русский. Цвет тоже был важен. Красный — для политзаключенных. Зеленый — для преступников. Желтая звезда Давида для евреев. Черный и коричневый — для военнопленных. Хумер, казалось, чего-то ждал. Петр взглянул налево. Зажглись дополнительные фонари, освещая весь плац до главных ворот. Дорога, ведущая наружу, к каменоломне, скрывалась в темноте. Здание штаба сразу за забором оставалось неосвещенным. Он увидел, как главные ворота открылись и на территории лагеря появился коренастый человек. Человек был одет в шинель до колен, из-под нее торчали светлые брюки, заправленные в сапоги. Светлая офицерская фуражка покрывала его голову. Большой живот, решительная походка. Фонари высветили острый нос и ясные глаза. Черты лица были не лишены приятности и моментально узнаваемы. Последний командующий эскадрильи «Рихтгофен», командующий немецкими ВВС, председатель рейхстага, премьер-министр Пруссии, президент Прусского государственного совета, рейхмастер лесных угодий, председатель совета обороны рейха, рейхсмаршал великого рейха. Избранный преемник фюрера. Герман Геринг. Петр видел Геринга однажды в кинохронике в 1939 году. Показывали речь Геринга, произнесенную на митинге в Риме. Геринг появился одетый в бросающийся в глаза светлый костюм, мясистая шея обернута шарфом. Толстые пальцы были унизаны кольцами, нацистский орел, инкрустированный бриллиантами, приколот к левому лацкану пиджака. Он произносил пламенную речь, отстаивая место Германии под солнцем. Он вопрошал: «Что бы вы предпочли иметь — оружие или масло? Что бы вы скорее импортировали — свиное сало или металлическую руду? Готовность дает нам власть. От масла мы просто толстеем». Геринг закончил речь, брызжа слюной и обещая, что Германия и Италия будут вместе плечом к плечу бороться за общее дело. Ухо помнил, что слушал внимательно и остался равнодушен. — Господа, я вижу, вам удобно, — обратился Геринг к четырем привязанным. Ответа не последовало. — Что он сказал, Ухо? — шепнул один из русских. — Он издевается над ними. — Молчать, — тихо сказал Хумер. — Стойте смирно или присоединитесь к ним. Геринг встал напротив четверых обнаженных людей. — Я спрашиваю вас еще раз. Вам есть что сказать? Ответом был только ветер. Геринг подвинулся ближе к одному из дрожащих немцев. К тому, которого привязал Петр. — Матиас, вы же не хотите так умереть? Вы, солдат, верный слуга фюрера… — Фюрер — не имеет — ничего общего — с этим, — с запинкой произнес немец, он дрожал, и его тело покрылось фиолетовыми пятнами. — Но все, что мы делаем, — для его великой славы. — Поэтому я предпочитаю умереть. Геринг пожал плечами. Обычный жест, будто он решал, съесть ли еще одну булочку. Он сделал знак Хумеру. Шарфюрер махнул двум охранникам, которые подтащили к привязанным большую бочку с водой. Появился другой охранник с четырьмя ковшами и бросил их в снег. Хумер свирепо взглянул на русских: — Наполнить водой и каждому встать рядом с одним из них. Петр объяснил остальным, что надо делать; они подобрали ковши и зачерпнули воду. — Не смейте пролить ни капли, — пригрозил Хумер. Петр был осторожен, но ветер выдул несколько капель. Не заметили. Он подошел к немцу, которого привязывал. К тому, кого звали Матиас. Геринг стоял в центре плаца, стягивая с рук черные кожаные перчатки. — Смотрите, Матиас, — сказал Геринг, — я снимаю перчатки, чтобы чувствовать холод, который чувствуете вы. Петр стоял достаточно близко, чтобы рассмотреть большое серебряное кольцо, надетое на безымянный палец правой руки Геринга. Это была массивная печатка в виде сжатого кулака. Геринг сунул правую руку в карман брюк и достал оттуда камень. Он был золотистого цвета, как мед. Янтарь — Петр узнал его. Геринг показал пальцем на привязанных и сказал: — Вас будут поливать водой каждые пять минут, пока кто-нибудь из вас не расскажет мне то, что я хочу знать. Либо вы умрете, либо будете говорить. Для меня приемлем любой вариант. Тот, кто заговорит, останется жив. Тогда один из этих жалких русских займет его место. Ему вернут шинель, и он сам сможет поливать русского водой, пока тот не умрет. Представьте, как будет весело. Все, что вам надо сделать, — это рассказать мне то, что я хочу знать. Итак? Молчание. Геринг кивнул Хумеру. — Giesse es, — сказал Хумер. — Лейте. Петр подчинился, и остальные трое последовали его примеру. Вода выплеснулась на светлые волосы Матиаса, потом стекла по его лицу и груди. Немец содрогнулся, но не издал ни звука, только зубы стучали от холода. — Вам есть что сказать? — снова спросил Геринг. Ничего. Спустя пять минут процедуру повторили. Спустя двадцать минут, после четырех ковшей воды, началась гиподермия. Геринг стоял бесстрастно, машинально теребя кусок янтаря. Незадолго до истечения очередных пяти минут он подошел к Матиасу: — Это нелепо. Скажите мне, где спрятана das Bernstein-zimmer, и прекратите свои страдания. Она не стоит того, чтобы за нее умирать. Дрожащий немец только смотрел на него не отрываясь, его стойкость была достойна восхищения. Петр испытывал жгучую ненависть к Герингу за то, что ему приходится по его приказу так убивать людей. Даже если это немцы. — Sie sind ein lugnerisch, diebisch Schwein,— удалось выдохнуть Матиасу. Потом немец плюнул. Геринг отшатнулся, плевок оставил пятно на его шинели. Он расстегнул пуговицы и стряхнул плевок, потом распахнул полы, приоткрыв жемчужно-серую форму, богато украшенную знаками отличия. — Я твой рейхсмаршал. Второй человек после фюрера. Никто, кроме меня, не носит такую форму. И ты смеешь думать, что можешь так легко испачкать ее? Ты скажешь мне то, что я хочу знать, Матиас, или замерзнешь! Замерзнешь до смерти. Медленно. Очень медленно. Это будет… неприятно. Немец снова плюнул. В этот раз на форму. Геринг оставался на удивление спокойным. — Это достойно восхищения, Матиас. Твоя преданность отмечена. Но сколько ты еще продержишься? Посмотри на себя. Тебе не хотелось бы в тепло? Сесть к огню, завернуться в шерстяное одеяло? Геринг вдруг схватил Ухо и подтолкнул его к привязанному немцу. Вода выплеснулась из ковша на снег. — В этой шинели было бы прекрасно, разве нет, Матиас? Ты позволишь этому ублюдку нежиться в твоей шинели, когда сам замерзаешь? Немец не говорил ни слова. Только дрожал. Геринг отпихнул Петра. — Как насчет того, чтобы немного погреться, Матиас? Рейхсмаршал расстегнул брюки. Горячая моча выплеснулась дугой. От струи валил пар. Она стекала по коже жертвы на снег, оставляя желтые полосы. Геринг отряхнул член, затем застегнул брюки. — Чувствуешь себя лучше, Матиас? Согрелся? — Verrotter in der Schweinsholle. Петр согласился с немцем. Геринг кинулся вперед и ударил немца тыльной стороной ладони по лицу, его серебряное кольцо распороло щеку жертвы. Брызнула кровь. — Поливайте! — выкрикнул Геринг. Петр вернулся к бочке и снова наполнил свой ковш. Немец по имени Матиас начал кричать: — Mein Fiihrer! Mein Fuhrer! Mein Fuhrer! «Мой фюрер! Мой фюрер! Мой фюрер»! Его голос звучал громче. Остальные трое привязанных присоединились к нему. Хлынула вода. Геринг стоял и наблюдал. Теперь уже в ярости он продолжал теребить кусок янтаря. Двумя часами позже Матиас умер, покрытый льдом. Еще через час умер последний из четверых. Никто из них не сказал ни слова о das Bernstein-zimmer. О Янтарной комнате.
Часть I Тени прошлого
Атланта, Джорджия. Наши дни. Вторник, 6 мая, 10.55 Судья Рейчел Катлер взглянула поверх своих черепаховых очков. Адвокат произнес это снова, но сейчас она не собиралась оставить эту оговорку без внимания. — Простите, советник? — Я сказал, что защита настаивает на судебной ошибке. — Нет, до этого. Что вы сказали? — Я сказал — да, сэр. — Если вы не заметили, я не сэр. — Совершенно верно, ваша честь. Я прошу прощения. — Вы обратились ко мне так четыре раза за утро. Я записывала. Адвокат пожал плечами: — Это сущие пустяки. Зачем вашей чести тратить время на то, чтобы записывать мои оговорки? Нахальный ублюдок даже улыбнулся. Она выпрямилась в своем кресле и свирепо посмотрела на него. Но тут же поняла, чего Т. Маркус Неттлс пытается добиться. Поэтому ничего не сказала. — Мой клиент находится в суде по обвинению в разбойном нападении, судья. Однако суд, кажется, более озабочен тем, как я к вам обращаюсь, чем нарушением ведения дела полицией. Она взглянула на жюри, затем на стол прокурора. Помощник прокурора графства Фултон сидела невозмутимо, по-видимому довольная тем, что ее оппонент сам роет себе могилу. Очевидно, молодая юристка не уловила, чего именно добивался Неттлс. Зато Рейчел уловила. — Вы абсолютно правы, советник. Это незначительный вопрос. Продолжайте. Она откинулась на спинку стула и заметила минутное выражение досады на лице Неттлса. Выражение, которое могло появиться у охотника, не попавшего в цель. — Что с моим заявлением о судебной ошибке? — спросил Неттлс. — Отказано. Дальше. Продолжайте свою заключительную речь.
Рейчел наблюдала, как старшина присяжных стоя объявлял вердикт о виновности. Обсуждение жюри заняло всего двадцать минут. — Ваша честь, — сказал Неттлс, вставая. — Я прошу назначить судебное расследование перед приведением приговора в исполнение. — Отказано. — Я прошу отсрочить приведение приговора в исполнение. — Отказано. Неттлс, похоже, осознал, какую ошибку он совершил ранее. — Я прошу суд о пересмотре дела. — На каком основании? — Предубеждение. — Против кого или чего? — Против меня и моего клиента. — Объяснитесь. — Суд продемонстрировал предвзятость. — Каким образом? — Замечанием о моем неумышленном использовании обращения «сэр». — Если я правильно помню, советник, я признала, что это был незначительный вопрос. — Да, но наша беседа происходила в присутствии жюри, и урон был нанесен. — Я не помню вашего возражения или замечания, касающегося этой беседы. Неттлс ничего не ответил. Она посмотрела на помощника прокурора: — Какова позиция штата? — Штат против предложения. Суд был справедлив. Она почти улыбнулась. По крайней мере, эта дама знала правильный ответ. — В прошении о пересмотре дела отказано. Она посмотрела на защитника, молодого белого мужчину с редкими волосами и рябым лицом. — Обвиняемый, встаньте. Он встал. — Барри Кинг, вы признаны виновным в совершении разбойного нападения. Суд приговаривает вас к двадцати годам заключения в исправительной колонии. Пристав, возьмите обвиняемого под стражу. Она встала и прошла к массивной дубовой двери, которая вела в ее кабинет. — Мистер Неттлс, могу я переговорить с вами? Помощник прокурора тоже направилась к ней. — Наедине. Неттлс покинул своего клиента, на которого надевали наручники, и прошел за ней в ее кабинет. — Закройте дверь, пожалуйста. Она расстегнула судейскую мантию и, не снимая ее, прошла за свой стол. — Хорошая попытка, советник. — Какая именно? — Немного раньше, советник. Когда вы подумали, что эта ваша наглость по поводу обращения «сэр» вместо «мэм» выведет меня из себя. Вы лезли вон из шкуры с этой наполовину фиктивной защитой и рассчитывали на то, что я вспылю. Это позволило бы вам настаивать на судебной ошибке. Он пожал плечами: — Делайте, что вы должны делать. — Что вы должны делать — так это проявлять уважение к суду и не называть судью-женщину сэром. Но вы это делали. Намеренно. — Вы только что приговорили моего подзащитного к двадцати годам без возможности подать на повторное слушание. Если это не предубеждение, то что? Она села, но не предложила сесть адвокату. — Мне не нужно дополнительное слушание. Я уже приговаривала Кинга за оскорбление действием два года назад. Шесть месяцев в тюрьме, шесть месяцев испытательного срока, я помню. На этот раз он взял бейсбольную биту и проломил человеку голову. Он исчерпал и без того маленький запас моего терпения. — Вам необходимо пересмотреть свои взгляды. Ваше раздражение повлияло на приговор. — Правда? Дополнительное судебное следствие, на котором вы так громогласно настаиваете, в любом случае закончилось бы так же. Я просто избавила вас от неприятного ожидания неизбежного. — Ты гребаная сука! — Это будет стоить тебе сотню долларов. Оплата немедленно. Вместе с еще одной сотней за фокусы в зале. — Для обвинения меня в неуважении суда полагается слушание. — Правильно. Но тебе оно не поможет. И я не собираюсь поддерживать твой имидж шовиниста, которого ты тут, выпрыгивая из штанов, пытаешься изобразить. Он ничего не ответил, но Рейчел почувствовала, что в нем закипела кровь. Неттлс был крупным мужчиной с тяжелой челюстью и репутацией упрямого человека, который, безусловно, не привык получать приказы от женщины. — И каждый раз, когда ты надумаешь притащить свою задницу в мой суд, я буду тебя штрафовать за неуважение еще на сотню долларов. Неттлс подошел к столу и достал пачку денег, вытащил из нее две стодолларовые купюры, хрустнув новенькими банкнотами с изображением Бена Франклина. Он с размаху хлопнул обе купюры на стол, затем вытащил еще три. — …твою мать. Вылетела одна купюра. — …твою мать. Вторая купюра. — …твою мать. Третий Бен Франклин спланировал на пол.
Концентрационный лагерь Маутхаузен, Австрия 
